Текст книги "Проверочное слово"

Автор книги: Вера Павлова

Чер и Вяк

Я не только жена рыбака (увы, вдова). Я ещё и дочь рыбака (увы, сирота). И внучка (и дедушки тоже нет. Обоих дедушек – оба были заядлыми рыбаками).

 
Дети – инопланетяне.
Внуки – земляки.
Дед и внучка, дружно тянем
рыбку из реки.
Щука. Крупная. У рыбки
зубки – будь здоров!
А у нас на две улыбки —
дюжина зубов.
 

Рыбалка была главной радостью их жизни. «Одна, но пламенная страсть», – ехидничала бабушка. Мне как-то приснилось: папа выпустил книгу. Она называлась «Записки счастливого человека». В ней было несколько сот страниц. На каждой было крупно набрано (во сне я всю её прочитала, от корки до корки): «Ушёл на рыбалку. Целую, Толя».

Я любила ходить с ними. Моей обязанностью было копать червей.

 
Лопата.
Брег. Рыбак.
Два брата:
Чер и Вяк.
 

Я копала червей дедушке и папе. Стиву мы червей покупали. В Америке – на бензоколонках, 5 долларов коробка. В Европе – в рыбацких магазинах, 8 евро коробка. Но лучшие черви – самые живучие, самые аппетитные – покупались за рубли. Одной коробке особенно повезло: её обитатели проделали вояж в Швейцарию (некоторые остались там, на берегу Женевского озера), оттуда – в Италию (другим приглянулась горная речка в Домодоссола), далее – в Ниццу (там особенно плохо клевало). Но кое-кто вернулся в Москву. Мы выпустили их в саду за домом. Им было что рассказать землякам. (Детское стихотворение: «Потому что червяки Все на свете земляки».) Что касается рыбака, то ему нечем было особенно похвастаться. Но, как говорил папа, «главное – процесс!».

 
Отечество – могила отца
на берегу заросшей реки.
На манку, на червя, на живца.
Запутавшиеся поплавки
в кувшинках. Не клюёт? Ни хрена.
Но главное, конечно, процесс.
Выцветшие цветы. Имена.
Замёрзшая река. Синий лес.
 

Папа похоронен на берегу Лопасни, недалеко от места, где он обычно рыбачил. Стив – на берегу Гудзона. Стив пытался ловить рыбу в Гудзоне. И поймал-таки какую-то непонятную тварь, которая сказала ему человеческим голосом что-то вроде Кря-кря или Кар-кар. Он её тут же с перепугу выпустил. Ничего не попросил. Дурачина ты, простофиля!

 
Дайте мне словечко,
я его замолвлю
за гнилую речку,
за худую кровлю
до́ма, пепелище
бани, остов храма,
сельское кладби́ще:
Папа, рядом уже оплачено место для мамы.
 

 
лето река
ромашковый луг
всё так же как было
вместо венка
спасательный круг
кладу на могилу
детский такой
ты мне надувал
уча меня плавать
млечный покой
выцветший овал
заросшая заводь
 

 
радуясь дальнозоркости
интересуясь далями
вглядываясь в подробности
и любуясь деталями
колокольчиком синеньким
заводью с водомерками
вижу папу со спиннингом
на том берегу зеркала
 

 
Подснежники, лютики, ландыши,
иссиня-зелёная сныть.
Какое красивое кладбище!
Я тут хотела бы жить:
купаться в лучах западных,
весенним дождём дышать,
венками из талых запахов
могилу свою украшать.
 

 
Клёны, ели, ильмы,
заросли былья,
на плите могильной
надпись ЗДЕСЬ БЫЛ Я,
сделанная мелом,
смытая дождём.
Белена. Омела.
Постоим. Пойдём.
 

 
угомонись
без слёз смотри на свет
мечты сбылись
воспоминанья нет
слова дела
потери обрете
Я ЗДЕСЬ БЫЛА
на гробовой плите
 

 
солнца концерты сольные
все первоцветы в подарок
вод переводы вольные
ив облаков байдарок
почки свечками божьими
день колокольно погожий
вот до чего мы дожили
вот до чего ты не дожил
 

 
меру земли по росту
выделил землемер
видеть дневные звёзды
слышать музыку сфер
заколотили ящик
и опустили в ров
гладить по векам спящих
нюхать розу ветров
 

 
Белым и жёлтым, зелёным и алым,
мёртвые спят под одним одеялом,
серым, коричневым, белым, зелёным,
снегом, цветами, травой утеплённым,
ливнями стёганным, густо расшитым
тенью вершков, корешков алфавитом,
кружевом ржавым литого металла…
Кое-кого я сама укрывала.
 

 
похорон высокогорье
плачущий иконостас
несгораемое горе
согревающее нас
раздувает ночь созвездья
посадочные огни
я не бойся послесмертья
мы не будем там одни
 

 
Папа не умер, нет —
уехал в командировку,
в Монголию, в Эрдэнэт:
пьёт молочную водку,
работает, как заводной.
Пытался, не дозвонился.
Здоров. А писать домой
он и при жизни ленился.
 

 
Даты полустёртые
выпали из памяти.
Намекните, мёртвые:
вы по нам скучаете?
Сквозняком по комнате
прошуршите крыльями,
плачущим напомните,
как любимы были мы.
 

 
Суше, подробней,
точней опиши
внутриутробный
период души —
до букваря,
до решенья взрослеть,
до заблужденья,
что в жизни есть смерть.
 

Жёлтый ключик

 
Учебники заплечные.
Наперсный ключ. Иди
по зимнему, по млечному,
по скользкому пути.
Потёмки непроглядные.
На кухнях жёлтый свет.
Тетрадки аккуратные.
Неправильный ответ.
 

Американские читатели в недоумении: маленькая девочка одна идёт в школу? Да ещё с ключом на шее? А киднеппинг? А квартирные воры? Ясно же: если ребёнку повесили на шею ключ, он будет открывать им пустую квартиру.

 
О детский страх потери,
с которым первоклашка
на ленте ключ нательный
под платьем, под рубашкой
нащупывает: вот он,
и к сердцу прижимает,
потому что папа с мамой ушли на работу.
Вернутся ли? Кто знает.
 

Ключ от квартиры, где деньги лежат. Где лежат? В деревянной шкатулке в тумбочке под телевизором. Семейный общак. Сколько? Никто не считал. Едва ли много. Но если возьмёшь рубль-другой на мороженое, никто не заметит. Однако наша маленькая девочка знает: возьмёшь – отсохнет рука. Откуда знает? Никто ей этого не говорил. Сама как-то догадалась.

 
Ученице,
груба и горяча,
трёт ключицы
цепочка от ключа.
Время оно…
Душа моя, держи
ключ от дома,
в котором ни души.
 

Родители на работе. Но куда подевалась бабушка? Ключ-то её – вот, на гвоздике. Вырываю из тетради листок, пишу красивым почерком отличницы: бабушка, ключ под ковриком, прикрепляю записку к ручке двери, кладу ключ под коврик, со спокойным сердцем иду в музыкальную школу. Теперь бабушка не пропадёт.

Ключ. В детстве он означает: обед на плите, делай уроки, прислушивайся к шагам на лестнице, вернёмся около семи. В непутёвой молодости он означает: есть, где побыть вместе подзаборным влюблённым. В молодости родители почему-то всегда дома. Приходится брать ключ у подруги. Или у друга. Или – память, ты не шутишь? – у любовника. «Прости, я тебя разлюбила и полюбила М. Ты не можешь дать мне ключ, пока ты будешь на работе?» И знаете, что самое интересное? Он дал мне ключ. Почему? Настолько меня не любил? Или настолько любил? Не знаю. Да и кто в молодости может во всём этом сладком ужасе разобраться?

Иное дело человек поживший, потерявший с дюжину ключей, сменивший с дюжину замков. Для него ключ означает: давай жить вместе. Когда я первый раз прилетела к тебе, ты уже сделал для меня копию ключа.

 
Путь навстречу происходит между встречами.
Обучение сердечное заочно.
Жёлтый ключик, разноцветным лаком меченый,
ты соскучился по скважине замочной?
Открывается легко: одно движение —
и воздастся благоверному по вере.
Ключ в замке. А мы, дрожащие, блаженные,
как подростки, обнимаемся у двери.
 

Обручальное кольцо – это кольцо, на которое я повесила твой ключ. Рядом с тем, нательным, от родного дома, и ещё одним – от дома, где меня ждёт только возлюбленная тень.

Мечтательно, как поддужный колокольчик, звенят ключи в кармане бродяги. Главное, вспомнить, каким именно открывается дверь, перед которой стоишь. Впрочем, я не заслуживаю высокий титул бродяги, как заслуживают его мои друзья Оля и Олег, адресаты стишка:

 
Потом решим где осесть.
Вместителен белый свет,
когда магнитики есть,
а холодильника нет.
Вещей – один чемодан.
Сумка. Фотоаппарат.
А много на свете стран?
Всего-то двести пятьдесят
одна.
 

«Магнитики магнитиками, – сказала на это Оля, – у меня есть для тебя образ посильнее: в моей сумке сейчас нет ни одного ключа».

Мне как-то подарили украшение – серебряный ключик на цепочке. Я хочу найти такой же для Оли. Нельзя, чтобы у человека не было ключа!

 
Брат, собрат, собратец
по пуху и перу,
вот и собран ранец.
Я тоже не умру
вся. На честном слове
продержится душа,
от покоя, воли
и нежности дрожа.
 

 
Любимый поэт? Корней Чуковский.
Любимый прозаик? Анна Франк.
С улыбкой детской, слезой стариковской
обложки глажу. Любви бумеранг
с гнезда поднимает ангелов стаю.
Закрыв глаза, не включая свет,
вслепую милые книги листаю.
Не важно, что у меня их нет
под рукой.
 

 
Закадровый смех жестяной.
Закадровый плач – музыка.
Попой, порисуй со мной,
Мария Чуковская. Мурочка.
Как детский гробик, легка
печаль. Посмотри: переделкинцы
зарыли два башмачка —
и выросло чудо-деревце.
 

 
Чувствую взгляды вслед.
Спинку держу прямо.
Дамский велосипед.
Стало быть, я – дама.
Круг. Ещё один круг.
Куколка. Нефертити.
Вот, могу и без рук.
И вы свои уберите.
 

 
За ручку на премьеру привели
в парадном платье. Усадили. Недо —
стаёт ботиночками до земли,
но белым бантом достаёт до неба.
Большие, не смотрите свысока.
Всему найдётся место в сердце детском.
Я ей пообещала хомяка,
когда она заплакала о Ленском.
 

 
Понимало пони мало.
Я не больше понимала.
Было нам в году лохматом
лет двенадцать вместе взятым.
Я на нём. Оно по кругу.
Мы не нравились друг другу.
 

 
Девочка-весна,
беженка из ада.
Зелень рощ нежна
даже возле МКАДа.
Двух миров связной,
умница, гулёна,
в классики со мной
будешь, Персефона?
 

 
Было темно и холодно.
Несколько лет не редели
возраста переходного
непроходимые дебри.
Мама, такую уродину
замуж и чёрт не выдаст!
Коротко. Жмёт. Расходится.
А покупалось на вырост.
 

 
Легенды – сплетни века.
Мифы – сплетни веков.
Отстаньте от человека!
Его уют местечков,
его растрёпаны космы,
ему неважно спалось,
его надышанный космос —
первый в списке на снос.
 

 
То кидают друг в друга камешки,
то цепляют друг другу звёзды
лилипутище и великанишко,
существа одного роста.
Повторенье – не мать, а мачеха.
Память дев не бывает крепкой.
И опять влюбляешься в мальчика
от горшка два вершка с кепкой.
 

 
У свекрови взор коровий
и овечий кругозор.
Мы не нравимся свекрови.
Мы – отечества позор.
Ей – солить капусту в ванне,
в душу лезть, в карман, в кровать,
нам – кланяться мариванне,
сучку мамой называть.
 

 
выстрелил в небо
попал в ангела
выстрелил в землю
попал в мёртвого
выстрелил в толпу
попал
в одного из нас
 

 
Кто победит —
слон или кит?
Кит или слон —
кто побеждён?
Спит под водой
слон удалой,
доблестный кит
в зарослях спит.
 

 
Облепил стволы.
Все деревья в берёзы
превращает снег,
любое заоконье —
в Родину, в СССР.
 

 
Из Бутова с любовью.
Дома, дома, дома́.
Встречает снегом-солью
московская зима.
Ты, ностальгия? Вот ты
какая! – Снежный прах,
белёсые разводы
на новых, чёрных, парадных, дорогих
                        американских сапогах.
 

Парное катание

 
Хочу кататься с вами на коньках,
в особенности если на коньках
вы сроду не катались, я же сроду
каталась, но из пропасти народу
ни с кем так не хотела на коньках,
как – с вами…
 

Я – бомж: место моего жительства неопределённо. В моём кармане бренчит связка ключей от квартир в трёх разных городах трёх разных стран (на брелке – пальма и название четвёртой). Эти страны, эти квартиры и правда очень разные. Но в каждой есть две вещи, без которых моя жизнь остановилась бы: у меня три пианино и три пары коньков. В Москве коньки чёрные, в Нью-Йорке и Торонто – белые. Белые фигурные коньки: высокий чёрный каблучок, узкая щиколотка, золотые крючочки для шнурков. Я не знаю обуви прекрасней. На таких коньках пролетело моё детство.

 
Вот уже тридцать лет под землёй
троечник с минусом, вертопрах —
мальчик, который бегал за мной
на лыжах, роликах и коньках,
даже однажды ногу сломал,
думала, шутит, но нет, всерьёз,
и старший брат, хоккеист-амбал,
его с катка на руках унёс.
 

Меня усадили за пианино и поставили на коньки в пять лет. Мне до сих пор кажется, что в этих занятиях есть что-то общее. И оба теснейшим образом связаны с любовью. Любимый – это тот, кто с тобой музицирует и, коленопреклонённый, зашнуровывает тебе коньки.

 
Мы взрослели наперегонки.
Мы на время бегали по кругу.
Мальчик, шнуровавший мне коньки
(переделай, это слишком туго!),
первым откатал свои круги.
Врали про плеврит. Нет, политура.
…и так накатаешься,
что, придя, не можешь снять коньки —
сядешь на пол и сидишь, как дура.
 

Моё катание не очень фигурно. Ласточка, подсечка, пистолетик, низенький перекидной мостик – вот и всё, чему меня, пятилетнюю, научил тренер. Но что может быть лучше, чем смотреть фигурное катание по телевизору? Соглашусь: самые красивые руки – у балерин. Но самые красивые ноги – у фигуристок (спортивные танцы).

 
Немного музыки и льда,
немного солнца и надежды…
Лёд – это спящая вода,
которой снятся конькобежцы.
Они бегут, в руке рука,
они забыли все печали,
за десять лет они пока
ещё ни разу не упали.
 

А написала этот стишок – и тут же упали. Так что – один раз. За всю тринадцатилетнюю жизнь со Стивом.

 
Движенья неуклюжи, куртки ярки,
смешная красота, веселый страх,
субботний день, каток в Центральном Парке,
американцы на тупых коньках.
И я по кругу семеню со всеми,
то по, то против стрелки часовой,
сбивая с ног, сбивая с толку время.
Ой!
 

Мы со Стивом ходили на каток сотни раз. Летали по кругу. И вместе с нами летали клерки (руки в карманах, пиджаки расстёгнуты, галстуки развеваются), еврейские девушки в длинных юбках, группа монашек при полном чёрно-белом пингвиньем параде, однажды – свадьба в полном составе (тулупчик поверх белого многоярусного платья, шапочка поверх фаты, жених почти не умеет кататься). Завсегдатаев мы знали в лицо. А они – нас. И никто из них не подозревал, что последние три года в кармане спортивной куртки Стива частенько пряталась пластмассовая бутылочка с трубочкой, через которую в его вену по капле сочилась химиотерапия. Стив очень хорошо катался. Стив с юности занимался конькобежным спортом. Бегал на «ножах». Но даже на коньках убежать от неизбежного не удалось.

 
Осень. Сумерки. Старица.
Первый лёд.
Правый конёк болтается,
левый жмёт.
Тут цвели в изобилии
в оны дни
лиловатые лилии.
Где они?
Снег, без спешки, вразвалочку…
Неказист,
сделал первую ласточку
фигурист.
 

 
Ба́луя друг друга, балу́я,
поровну делили с тобою
птичье молоко поцелуя,
голубиное, голубое,
в упоении желторотом,
в сонном царстве тринадевятом.
Кто стреляет за поворотом
из зениток по голубятам?
 

 
Мёрзну по Цельсию.
Греюсь по Фаренгейту.
Родина целится
из-за угла. Уеду
с лёгонькой лирою
и – Россия, рассейся! —
эвакуирую
милых в ковчеге сердца.
 

 
звёздное небо
заслонить человеку
не может толпа
 

 
О свободе: свобода заключается
в отсутствии необходимости врать,
даже самым любимым.
О равенстве: равенство существует
только среди тех,
кому нет равных.
О братстве: у меня есть брат
Сергей Анатольевич Десятов
и очень много кузенов.
 

 
Выстиран воздух, асфальт разутюжен
и отпарены листья.
Окна открыты. Садимся за ужин.
«Вести»: кровопролитье.
Льёт – послесловием ливня – с карниза.
Капли украсили ветки.
Любимый, выключи телевизор.
Выдерни шнур из розетки.
 

 
Выверну карманы: где ты, бывшего
след? Монетка. Пригоршня трухи.
Энциклопедически забывчива,
помню только вас, мои стихи,
только вы составите, разбавите
ключевой водой (прощай, склероз!)
порошок для улучшенья памяти —
на щеках сухой остаток слёз.
 

 
В здравом уме и твёрдой памяти
сим подтверждаю, что без памяти
люблю (кого?) безумно я.
Число (какое?). Подпись (чья?).
 

 
Ухаживал в полноги.
Ласкал спустя рукава.
Дарил тычки, тумаки
и матерные слова.
Кривился: втяни живот.
Довольно быстро кончал.
Не провожал на аборт.
Тем более, не встречал.
 

 
девушек стада
юбки на просвет
эту ты бы да
эту ты бы нет
млечная спина
персиковый шёлк
бабника жена
в бабах знаю толк
 

 
кончал без единого стона
крепко стиснув зубы
ни словом себя не выдав
как партизан под пыткой
только смотрел сурово
презрительно и устало
так и осталось тайной
любил ли меня любимый
 

 
Память – редкое сито,
расшатанный причал.
Слово в слово забыто,
как надсадно молчал
ты, как в паузе вязкой
застревало словцо,
как посмертною маской
застывало лицо.
 

 
Можно ли быть умнее?
Нашла себе дурака,
сижу у него на шее,
смотрю на него свысока,
внимаю брезгливо, хмуро
его бу-бу-бу, жу-жу-жу
и думаю: вот я дура!
И суженого душу.
 

 
Бурные воды
сомнений, страхов, потерь.
Остров свободы —
супружеская постель.
Пой, голубица,
вейся, отбеленный флаг!
Есть, где укрыться
от супружеских драк.
 

 
Изжога страсти. Нежности грыжа.
Влюблённости хромающий пульс.
Любимый, я тебя ненавижу.
Не вижу. Вижу. Не нагляжусь.
 

 
Ненавидеть, гнать, держать,
обивать пороги боли,
виртуозно наступать
на любимые мозоли,
пока не научит смерть
привередливую, злую
на любимого смотреть
с точки зренья поцелуя.
 

Канон косы

Мне было двенадцать, когда мама, которой надоело моё нытьё, отвела меня в парикмахерскую под гордой вывеской «Салон». Парикмахер взял ножницы побольше… Чик! И в его руке осталась моя коса. Длинная. Растрёпанная. С вплетённой коричневой лентой и неаккуратным бантом. Так, вместе с лентой, её и положили в пакет, а его в ящик письменного стола, где она полежала какое-то время, мёртвая, страшная, а потом исчезла. Куда? Наверное, туда же, куда исчезают молочные зубы, положенные на вечное хранение в спичечные коробки.

 
Трёхголосная фуга: коса.
Волос долог. Ars longа. А vita?
О, как туго плету голоса!
Расплету – будут мелко завиты.
Расплету, распущу по плечам,
простынёю спелёнута косо,
парикмахерам палачам
отдавая девичьи косы.
 

Причёска называлась сэссон и очень мне шла. Старшеклассник Костя Клёпов, до этого не обращавший на меня никакого внимания, сказал: «Ты стала другим человеком». Он был прав: я стала писателем. Писателем дневника. Потеря косы так потрясла меня, что я открыла большую бухгалтерскую «Книгу учёта» и вывела на первой странице: «9 марта. Сегодня я подстриглась. В классе все решили стричься под меня». И пошло!.. Четыре Книги Учёта, несколько клеёнчатых толстых тетрадей, еженедельники, один другого красивее, сначала из кожзаменителя, а потом из натуральной кожи. Две дюжины моих дневников. Так и оставшихся книгами учёта. Чего: отрезанных кос? Выпавших волос?

 
Скрипичным ключом
свернулся на дне ванны
выпавший волос.
 

Тот же «Салон». Мне восемнадцать, и я выхожу замуж. Волосы снова отросли до пояса. Парикмахер священнодействует, и через час на моей голове высится то ли шапка Мономаха, то ли собор Василия Блаженного. Первая брачная ночь: мы разлепляем мои зацементированные лаком локоны, в четыре руки вынимаем шпильки и засыпаем, не вынув и половины. Это всё, что я помню об этой ночи.

Мать двух дочерей, сколько косичек я заплела за годы их школьного детства!

 
Я знала его назубок,
косы канон трёхголосный:
расталкивала лежебок,
плела покорные косы,
вела, вероломная мать,
отроковиц на закланье…
Позволь им подольше поспать,
министр образованья!
 

Не позволяет. И я, утро за утром, год за годом плету косы двум девочкам. Младшая причитает, как невеста на крестьянской свадьбе, а старшая мрачно резюмирует: «Коса опять перекосилась». Однажды я посадила их спина к спине, расчесала обеих, смешала лизины золотистые и наташины чёрные пряди и заплела им одну косу на двоих. Толстая получилась коса, длинная. Сфотографировала, конечно. Хорошая получилась фотография. Сразу видно: сёстры. Не хуже той, на которой, как в сказке репка, мама заплетает косу мне, заплетающей косу младшей двоюродной сестре Таньке.

Дочери мои до сих пор не расстались с длинными, до пояса, волосами. «Мамочка, расчеши меня, заплети мне косу», – просит меня Лиза, когда ей взгрустнётся. И становится веселей. Обеим. Для закрепления эффекта переплетаем пальцы ног. Они у нас обеих длинные, музыкальные.

Но самое верное средство от грусти – попросить «Заплети мне косичку» мужа. Почему это нехитрое дело оказывается таким сложным для мужских пальцев, легко справляющихся с гораздо более сложными задачами? Заплетает, путается в трёх прядках, сдаётся, целует в макушку, говорит: «Как ты красиво седеешь! Какая ты молодец, что не красишь волосы!»

Не красила и не буду. Почему? – спрашивают парикмахеры и журналисты. Мужу нравится моя седина, – отвечаю первым. Не хочу выглядеть моложе своих стихов, – отвечаю вторым.

 
Лаской уняла удальца,
убедилась – дети уснули.
Влажную уборку лица
начинайте, слёзы-чистюли,
смойте без следа, без следа
шрамы, поцелуи, морщины.
Я прекрасна. Я молода.
Я могу прожить без мужчины.
 

 
Что, подружка, – вздыхаешь в горнице,
плачешь в спальне, рыдаешь в душе?
Я ведь тоже была любовницей
своего ушедшего мужа.
Губы сохли, поджилки тикали,
сердце ухало, руки никли.
Приезжал за пластинками, книгами.
Брал пластинки, меня, книги.
 

 
Платье, сидящее так хорошо,
что кажется: его можно снять
только вместе с кожей.
Чего, чего тебе надо ещё?
Любуйся на эту поступь и стать
и ступай, куда шёл, прохожий.
А платье пойдёт с подругой в кино,
потом – домой, под дождём, под зонтом,
разденется, свет не зажигая,
и повесится в шкаф. Там таких полно,
можно ходить каждый день в другом,
как в «Любовном настроении» Вонга Карвая.
 

 
Ох, не спится Спящей красавице
рядом с мирно сопящим принцем!
Чем красавица угрызается?
Что увидеть во сне боится?
Гномы, богатыри и прочие,
допрошусь ли у вас прощенья,
белоснежкины чернорабочие,
не пригодные для размноженья?
 

 
Может, поможет больной
любви постельный режим?
Дружок, полежи со мной:
подумаем, помолчим,
погладим друг друга. Вдруг
сумею сказать тебе
то слово из трёх букв:
два Л, два Ю, одно Б?
 

 
Смято. Порвано. Расколото.
Нежной битвы дезертиры
разошлись по разным комнатам
однокомнатной квартиры.
А глаза то уклоняются,
то в упор берут на мушку.
Плохо почта доставляется
на соседнюю подушку!
 

 
Я – молчания полиглот.
Ты, шумящий камыш,
не умолкаешь весь день напролёт.
Зато не храпишь,
долго-долго, пока не уснём,
гладишь меня по плечу
и даже не подозреваешь, о чём
весь день молчу.
 

 
густой весенний тихий снег
беззвучный колокольный звон
сегодня умер человек
который был в меня влюблён
блестит монеткой на ребре
летит куда-то белокрыл
тот кто однажды в декабре
букет сирени подарил
 

 
Вспоминать хорошее.
Загородный дом.
Отпираю прошлое
сломанным ключом.
Прячу отгоревшее
горе на чердак.
Говорю умершему:
ну ты и чудак!
 

 
Обменять, как шпионов, письма,
уничтожить черновики.
Дорогой адресат, не сердись, но
о тебе – не единой строки,
кроме этих. Родные тени.
Предзакатная благодать
окружать себя только теми,
кого хочешь обнять.
 

 
ласкались в четыре руки
на два голоса голосили
мечтали о доме у реки
на руках друг друга носили
ценили нежную лень
планету как ложе делили
долго и счастливо и в один день
разлюбили друг друга и забыли