355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вера Крыжановская » Рекенштейны » Текст книги (страница 3)
Рекенштейны
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 02:19

Текст книги "Рекенштейны"


Автор книги: Вера Крыжановская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

III. Цирцея

Готфрид весь день производил осмотр. Усталый, он приехал к семи часам вечера в дом судьи. Принятый, как всегда, с распростертыми объятиями и окруженный дружеским вниманием Жизели, молодой человек чувствовал себя так хорошо, что вечер пролетел с быстротой молнии. Был двенадцатый час, когда они расстались.

Медленным шагом и тихо напевая, Готфрид направился к замку. Ночь была великолепная: теплая, спокойная; полная луна заливала серебристым светом тенистые аллеи парка. Торжественная тишина природы действовала благотворно на душу молодого человека. Он думал о Жизели, теряясь в мечтах о будущем. Представлял себе эту милую, скромную девочку хозяйкой своего дома, ухаживающей за его матерью, за его маленькой Лилией и вполне счастливую с ним в скромной обстановке. Готфрид приближался к большому пруду, мимо которого ему нужно было проходить, и хотел отдохнуть на своем любимом месте у воды, на скамье под вековым дубом. Как вдруг внимание его было привлечено глухим рычанием. Он остановился. Послышался треск ветвей под чьими-то шагами и снова чье-то рычание.

– Это, должно быть, Али-Баба; верно, этот негодный Танкред опять выпустил его, чтобы пугать служанок скотного двора, – прошептал с неудовольствием Готфрид.

Али-Баба был медвежонок, которого граф купил в прошлом году, уступая просьбам сына. Он жил в конце парка, в шалаше, окруженном забором, и хотя не был опасен, но его все-таки держали на цепи. Два раза Танкред спускал его, забавляясь криками служанок и шумом, который поднимали птицы и дворовые звери.

Собираясь отвести медвежонка в его шалаш, молодой человек ускорил шаг и вышел на прогалину, окружающую пруд. Медведь опередил его и, освещенный луной, направлялся рысцой к скамье, скрытой в тени, где Готфрид намеревался отдохнуть.

В эту минуту раздался крик и женщина в белом показалась между деревьев; обезумев от страха, она кидалась во все стороны, преследуемая медведем, которого забавляла эта импровизированная охота. Увидев, что незнакомка направляется, как стрела, к пруду, куда неизбежно должна была упасть, Веренфельс кинулся за ней, чтобы ее удержать; но ноги ее, вероятно, запутались в платье, она вдруг пошатнулась и упала на траву в двух шагах от воды.

– Куш! Али-Баба! – крикнул Готфрид, подняв трость. Медвежонок, увидев его, направился к нему, радостно рыча, послушно лег и стал лизать свои лапы. Молодой человек наклонился к даме, которая, казалось, была в обмороке. «Это, должно быть, графиня», – говорил он себе, поднимая молодую женщину и всматриваясь с любопытством и восхищением в ее прелестное лицо. В ту же минуту она открыла глаза и с испугом взглянула на него.

– Графиня, позвольте мне довести вас до скамьи и позвать вашу камеристку, – сказал почтительно Готфрид.

Но в этот момент взгляд ее упал на медведя и, ухватясь за руку молодого человека, она вскрикнула в нервном волнении:

– Нет-нет, не уходите! Я боюсь! Ужели вы оставите меня одну с этим хищным зверем! С каких пор Вилибальд придумал такое нововведение, чтобы медведи гуляли у него по парку?

– Медвежонок не опасен, графиня; не бойтесь и позвольте предложить вам руку.

Графиня согласилась, однако при первом шаге пошатнулась, вскрикнула и чуть не упала, но Готфрид поддержал ее.

– Я, кажется, вывихнула ногу и не могу идти, – проговорила она ослабевшим голосом. – Как быть теперь?

– В таком случае прикажите мне, графиня, отнести вас домой; тут несколько минут ходьбы. Габриэль смерила его быстрым взглядом.

– Я согласна, если это не очень утомит вас. Но скажите, кому я обязана такой услугой?

– Я Готфрид Веренфельс, воспитатель маленького графа Танкреда, – отвечал молодой человек, поднимая ее, как ребенка, своими сильными руками.

Странные чувства волновали Готфрида, пока он быстро направлялся к замку со своей легкой ношей. Нервная дрожь, вызванная испугом, все еще пробегала по телу графини; и эта дрожь как бы сообщалась сердцу молодого человека, пробуждая в нем попеременно то восхищение, то враждебную ненависть, которую он ощущал, прежде чем увидел ее; и беленькая ручка, блестевшая бриллиантами, покоясь на его плече, казалась ему тяжелой, как свинец.

Он почувствовал душевное облегчение, когда положил, наконец, графиню на один из диванов в ее будуаре.

Эта прелестная комната, освещенная лампами с розовыми стеклами, казалась созданной для Габриэли. Освещенная этим магическим светом, молодая женщина казалась Готфриду неотразимой красавицей; он говорил себе, что никогда в жизни не видал таких идеальных черт, такого нежного цвета лица и таких блестящих ясных глаз с длинными изогнутыми ресницами.

Габриэль со своей стороны только теперь увидела ясно лицо своего импровизированного кавалера. С минуту ее глаза глядели на него со странным выражением, но одумавшись тотчас, она протянула ему руку и выразила живейшую благодарность.

– Я сейчас сообщу о случившемся графу, – сказал Готфрид, почтительно целуя пальцы молодой женщины.

– Нет, нет. Вилибальд весь вечер страдал сильной мигренью; ему необходим отдых. Не беспокойте его.

– Графу Арно, в таком случае.

– И ему не надо. При своей пылкости он всполошил бы весь замок. Я не хочу, чтобы раньше утра посылали за доктором, так как не думаю, чтобы тут было что-нибудь опасное, и могу потерпеть.

Молодой человек, оставив графиню, пошел к кастеляну и велел ему послать нарочного в город, чтобы доктор мог приехать утром в замок; приказал также распорядиться, чтобы Али-Баба был снова посажен в свой шалаш. Сделав это, он вернулся к себе, чтобы лечь спать, но образ Габриэли не покидал его. «Она, действительно, красива так, что каждый может сойти с ума, – говорил себе Готфрид. – Бедный Арно, я понимаю, какая опасность угрожает твоему сердцу».

Наутро, пока Танкреда одевали, Веренфельс пошел к Арно и сообщил ему о случившемся ночью. Молодой граф был очень этим встревожен и поспешил кончить свой туалет, чтобы скорей пойти к своей мачехе.

– Я готов держать пари, что это опять Танкред выпустил Али-Бабу. Гадкий мальчик. Какое бы от этого могло выйти несчастье! – воскликнул в сердцах Арно. Затем, глядя в сторону, он спросил нерешительно:

– Вы видели Габриэль; не правда ли, что она очаровательно красива?

– Красива, как сказочная фея, но едва ли подобно ей благодетельная, – медленно отвечал Готфрид. – Если бы я смел сделать сравнение, я бы скорее уподобил графиню сирене, прелестной и обворожительной, но табельной для каждого, кто, не обладая мудростью Улиса, приблизится к чернокудрой обольстительнице.

Молодой граф сильно покраснел.

– Я понимаю тонкость и глубину вашего замечания, Готфрид. Оно сделало бы честь мудрому Улису, на которого вы ссылаетесь. Но теперь пойдемте скорей. Быть может, она чувствует себя хуже.

В вестибюле молодые люди встретили доктора, возвращавшегося от графини. Он успокоил Арно, сказав, что нет ничего серьезного в ушибе, что опухоль на ноге исчезнет через несколько дней, а что вообще молодая женщина совершенно здорова. Графиня велела отнести себя на террасу, чтобы пить утренний кофе с семьей.

Когда Веренфельс пришел на террасу со своим воспитанником, графиня была уже там; она лежала на диване и отвечала, улыбаясь, на вопросы Арно. Готфрид взглянул на нее и убедился, что, несмотря на нездоровье, графиня была хороша: ее дивная красота не боялась дневного света и сапфировый цвет ее ясных глаз являлся во всем своем блеске. Туалет графини, изысканно-простой, шел к ней великолепно.

Танкред кинулся к матери, обнял ее и с жаром поцеловал. Габриэль тоже поцеловала его; но затем, слегка отстраняя его и отвечая легким наклоном головы на глубокий поклон наставника, сказала:

– Какой ты порывистый, дитя мое, ты совсем измял меня.

Арно привлек к себе брата и сказал, смеясь:

– Вот я поймал вашего преследователя и не выпущу его.

Но мальчик вырвался от него и стал на колени возле матери.

В эту минуту на террасе показался граф и, видимо взволнованный, подошел к жене.

– Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? Ты очень страдаешь? Я сейчас только узнал о несчастии с тобой и очень недоволен, что мне этого тотчас не сообщили.

– Успокойся, Вилибальд, это я запретила тревожить тебя. Доктор уверяет, что через несколько дней я совсем поправлюсь.

– Но я все же должен разузнать, кто выпустил медведя.

При этих словах густой румянец покрыл щеки Танкреда. Графиня заметила это и, подняв глаза на мужа, сказала с очаровательной улыбкой, пожимая его руку.

– Я уверена, что медведь вырвался сам. А если и есть тут виновный, то умоляю – не ищи его; я была бы в отчаянии, если бы тебе пришлось наказать кого-нибудь в первый день моего приезда. Не могу не упрекать себя за мой глупый испуг; мне бы следовало понять, что медвежонок ручной. Но нет ничего хуже, как потеряешь голову. Месье Веренфельс спас меня не столько от медведя, сколько от самой себя.

Граф улыбнулся и, подойдя к доктору и к Готфриду, поздоровался с ними и поблагодарил последнего за оказанную услугу. Затем, взяв из рук лакея подносик с завтраком графини, стал сам прислуживать ей с помощью Арно. Последний не сводил глаз с мачехи.

Веренфельс завтракал молча, вовсе не вмешиваясь в разговор. Воспользовавшись минутой, когда граф встал, он подошел к нему, чтобы дать отчет в произведенном накануне осмотре. Между ними завязался оживленный разговор. В это время Арно обратился к доктору, прося его приехать завтра, чтобы переменить повязку на ноге больной. Графиня на минуту осталась одна.

Она прислонилась к подушкам, полу-закрыв глаза, и из-под своих черных длинных ресниц бросила пытливый взгляд на воспитателя, с которым ее муж разговаривал так дружески. Еще накануне она заметила могущественную красоту молодого человека; теперь она могла еще свободней разглядеть его характерное лицо, изящную непринужденность манер и энергичное спокойствие всей его фигуры, свидетельствовавшее, что он больше привык повелевать, чем повиноваться.

Взгляд ее встретился со взглядом Готфрида, но большие черные глаза молодого человека скользнули по ней с холодным равнодушием. Габриэль покраснела до корней волос, и ее тонкие брови сдвинулись. Это равнодушие поразило ее, как оскорбление. Она привыкла видеть, что глаза мужчин всякого возраста устремляются на нее с восторгом; что все, хотя бы и безмолвно, преклоняются перед ее царственной красотой. «Как же этот, подчиненный человек, осмеливается быть слепым? – спрашивала она себя с досадой. – Он даже не воспользовался оказанной им услугой, чтобы попытаться занять положение менее подвластное».

Ее размышления были прерваны Танкредом, который, кончив завтракать, опять пришел, стал на колени возле нее и с выражением отчаяния припал к ее подушкам.

– Отчего ты такой грустный, мой кумир? И что значит эта морщина? – спросила Графиня, проводя пальцем по его лбу.

– Я не хочу уходить от тебя и не хочу учиться, – шептал он. – Если б ты знала, как много я должен заниматься, как он мучает меня; и если я тотчас не послушаюсь его, он бьет меня.

– Что ты говоришь! Может ли это быть! – И Габриэль порывисто приподнялась.

В эту минуту Готфрид, кончив разговор, взглянул на часы и позвал Танкреда:

– Танкред! пора заниматься.

Мальчик не шевелился; но Габриэль, бросив чарующий взгляд на молодого человека, проговорила с улыбкой:

– Я кладу маленькое veto на ваше решение; мне кажется жестоким заставлять учиться ребенка в такую чудную погоду и прошу дать ему каникулы.

Готфрид взглянул на графа, который стоял за креслом графини; но тот покачал отрицательно головой.

– Я очень сожалею, графиня, что должен воспротивиться вашему желанию; но граф, поручая мне воспитание Танкреда, дал мне право распределять его занятия. Я нахожу, что даю ему довольно времени для игр и отдыха; но ввиду его непомерной лености не могу согласиться прервать его занятия.

Габриэль, закусив губы и с холодным презрением смерив Готфрида взглядом, отвернулась и сказала небрежно:

– Я полагаю, Вилибальд, ты не отказался от права изменять распоряжения воспитателя твоего сына, особенно когда они налагают на ребенка непосильный труд.

– Графиня, – сказал Веренфельс, слегка бледнея, – Танкред пользовался такими вакациями до моего поступления, что по своим познаниям не может сравниться и с семилетним ребенком. Впрочем, все что я делаю, то делал с согласия и одобрения графа. Но если мои распоряжения не нравятся вам, графиня, то я готов сегодня отказаться от места.

Граф сдвинул брови.

– Перестаньте, Веренфельс; вы знаете, что я не потерплю, чтобы вы нас оставили. А тебя, милая Габриэль, я буду просить не вмешиваться в то, что касается воспитания Танкреда. Я одобряю полезные и разумные меры месье Веренфельса и надеюсь, что ты тоже будешь благоразумной матерью.

Танкред встал, покраснев от злости и готовясь возражать; но Готфрид не дал ему на то времени:

– Ступай в свою комнату, – сказал он строго. – Ты слышал, что сказал твой отец; так принимайся за занятия без всяких рассуждений.

– Но ведь это грубиян! И ты позволяешь служащему у тебя говорить таким тоном с графом Рекенштейном! – воскликнула Габриэль настолько громко, что Готфрид, уходя, мог слышать ее. – Ах, бедный мой Танкред!

Лицо се пылало от гнева, и губы дрожали.

При виде завязавшегося скандала Арно побледнел и с душевной тревогой глядел на мачеху.

Но граф, привыкший с давних пор к бурным сценам и к капризам жены, как скоро ей что-нибудь не нравилось, нисколько не смутился. Он пододвинул стул. к дивану, поцеловал ее руку и дружески серьезным тоном сказал:

– Дорогая моя Габриэль, Бог свидетель, как я счастлив нашим примирением; моя первая забота доставлять тебе счастье и удовлетворять твои желания. Ты не можешь думать, что я стал равнодушен к ребенку, которым ты меня подарила и что я отдал его с непростительной небрежностью в распоряжение человека грубого и жестокого, который мучил бы его без причины. Не в упрек тебе, так как прошлое сглажено и забыто, но я должен напомнить, что когда ты мне возвратила Танкреда, это был мальчик с отвратительными замашками, и потом лентяй и невероятный неуч. Молодая мать, слабая и любящая, как ты, не может управлять таким характером, как у него. Для этого нужен мужчина энергичный и основательный, словом, такой человек, как Готфрид, который обуздал Танкреда и заставил его сделать удивительные успехи. А потому, прошу тебя, не расстраивай плана его занятий, вполне мною одобренного, и не препятствуй власти, которую я ему дал.

– Я не могу выносить, чтобы он бил моего ребенка, моего кумира, к которому до сих пор никто не прикоснулся пальцем.

– Если кумир заслуживает, чтобы его били и иначе не покоряется, то что же делать, – заметил граф, улыбаясь. – Впрочем, будь спокойна, незначительное число наказаний, весьма заслуженных, не повредило ни здоровью, ни красоте Танкреда. Ты сама нашла, что он похорошел, и видишь при этом, что он окреп и проворен, как кошка. Когда ты узнаешь короче Веренфельса, то будешь питать к нему такое же уважение и доверие, как и я. Так прошу тебя, не держись с ним так оскорбительно, не относись к нему, как к подчиненному. Это человек самого лучшего общества, дворянин такого же древнего рода, как и мы; лишь превратности судьбы и необходимость доставлять средства жизни матери и своему ребенку заставили его принять на себя обязанность воспитателя.

– Он женат! – воскликнула Габриэль, не поднимая глаз.

– Вдовец. Старый барон, отец его, лишился своего состояния; но так как Готфрид сам был землевладельцем, то имеет большие сведения по этой части, и его опытный взгляд открыл множество злоупотреблений в Рекенштейне, которые я не мог констатировать по причине моей болезни. Этот человек с неутомимой деятельностью, с беспримерным усердием привел все в порядок, сберег таким образом значительные суммы денег, словом, сделался моей правой рукой.

– Это правда, maman, месье Веренфельс человек весьма достойный и справедливый, несмотря на свою строгость к Танкреду. Своевольный мальчик только его и боится, – вмешался Арно, счастливый водворяющимся соглашением.

– Я вижу, что должна сдаться на ваши доводы, господа, – промолвила с усилием Габриэль, принужденно улыбаясь.

– Благодарю тебя, моя дорогая, что соглашаешься со мной и нисходишь к моим желаниям, – сказал граф, целуя ее в лоб. – Теперь я тебя оставлю, так как мне нужно сделать кое-какие распоряжения, а ты, Арно, замени меня; старайся развлечь Габриэль и будь любезным, услужливым сыном.

После ухода графа Арно предложил мачехе прогуляться по саду и велел привезти кресло на колесах, которое было в употреблении у отца во время его болезни. Когда вскоре лакей подвел кресло к террасе, Габриэль сказала со вздохом:

– Экипаж мой готов, но как я доберусь до него с моим увечьем?

– Надеюсь, вы позволите мне донести вас до кресла? – спросил, краснея, молодой граф.

Очаровательная улыбка озарила лицо молодой женщины.

– Конечно, не откажу моему сыну в том, что позволяла слуге. Только умоляю вас, Арно, не говорите мне больше о грубияне, – прибавила графиня, когда он усаживал ее в кресло.

Отослав лакея, молодой человек сам повез Габриэль, и, весело разговаривая, они углубились в тенистые аллеи парка.

Эта прогулка вдвоем приводила в восторг Арно; он бы хотел нескончаемо продлить ее и остановился лишь близ своего любимого искусственного грота. Дверь из коры, покрытой мхом, вела в обширный зал из каменных глыб и сталактитов. Два окна со стрельчатыми сводами распространяли таинственный полусвет в этом убежище, исполненном прохладой. В одном из углублений грота журчал фонтан, падая в бассейн, над которым стояла прекрасная мраморная группа, изображающая Эроса и Психею. Посреди редких деревьев, образующих рощу, была расставлена прелестная мебель в виде раковин, окружавших соломенные столики; с потолка спускались лампы.

Не без труда Арно вкатил кресло в грот и, сбросив свою соломенную шляпу, вытер лоб. Затем обошел зал и нарвал букет алых роз.

– Не правда ли, здесь хорошо; воздух такой свежий, ароматный? – сказал он, подходя к Габриэли. Молодая женщина, откинув голову на спинку, сложив на колени руки, устремила взгляд с каким-то странным выражением на одну группу деревьев и, казалось, забыла все окружение.

– О чем вы так задумались, Габриэль? – Он вложил ей в руку цветы. Она вздрогнула.

– Я думала, – отвечала она, – о том дне моей молодости, который мне напомнило это место.

– Вашей молодости! Вы – олицетворенная молодость и красота! – И Арно залился веселым смехом.

– А между тем это так. Я думала о давнем времени, более десяти лет тому назад, – отвечала Габриэль с тяжелым вздохом. – Мне было тогда пятнадцать лет и три месяца. Я приехала в Рекенштейн провести каникулы у моего опекуна с моей преданной Люси, родственницей, которую вы видели у меня в Париже. И в этом самом гроте, на том самом месте, где вы сидите в эту минуту, Вилибальд сделал мне предложение. Тогда я мечтала о совсем иной для себя жизни.

И она снова вздохнула.

– То, что вы говорите, делает для меня это место вдвойне дорогим, – сказал Арно, слегка краснея. – От отчего, милая Габриэль, вы вздохнули? Не был ли то вздох сожаления? Разве вы не чувствуете себя счастливой?

– И да, и нет. Ваш отец был всегда добр, очень добр ко мне, и конечно, моя вина, что я не дала ему счастья. При виде этого грота меня охватывают воспоминания. Я помню каждое слово, каждую мысль, наполнявшую тогда мое сердце. Но оставим это; будущее светло и ясно, меня так любят и балуют. Чего я могу желать более? – Она взяла букет и стала вдыхать его аромат. Затем выбрала две алые розы и приколола их себе на грудь.

– Жаль, что у меня нет здесь зеркала; мне бы хотелось вколоть цветок в волосы; я это очень люблю.

– Я принесу сейчас из замка, – заявил поспешно молодой человек.

– Нет, нет, это пустая прихоть; остановитесь, Арно, и сами будьте моим зеркалом: вколите мне розу: я доверяю вашему вкусу.

Молодой человек поспешил исполнить ее желание, но когда пальцы его коснулись шелковистых прядей, он побледнел и рука его задрожала.

– Жалею, что я не художник, – сказал он, стараясь скрыть свое волнение.

Молодая женщина, казалось, ничего не заметила:

– Мне остается еще одна. Это для вас, моего доброго, великодушного сына, которому я столь многим обязана.

Она взяла последнюю розу и коснулась ее губами; затем, с доброй дружеской улыбкой и чарующим взглядом увлажненных глаз, сама вдела ее в петлицу молодого человека.

Видя, что он взволнован и смущен, Габриэль, сделав небольшую паузу, искусно переменила разговор. Они повели речь о Париже, о празднествах, которые намеревался давать Арно, о приглашенных друзьях, и время летело так быстро, что Габриэль, по-видимому, была очень удивлена, когда на часах замка пробило двенадцать.

– Ах, будем завтракать здесь. Тут так чудно – свежо, и мне не придется передвигаться. Вот идет, кажется, садовник, позовите его, Арно, и велите, чтобы завтрак подали сюда.

Вскоре пришла экономка в сопровождении двух лакеев с корзинами, и в одну минуту был сервирован сытный и прекрасный завтрак.

– Доложите графу и моему сыну, что кушать подано.

– И месье Веренфельсу, – поспешил прибавить Арно, поправляя забывчивость графини.

Когда Готфрид вошел в грот, Габриэль сидела, небрежно откинувшись на спинку кресла, Арно с безмолвным восхищением обмахивал ее веером. Что-то шевельнулось в сердце Веренфельса против этой легкомысленной женщины, которая, пользуясь своей красотой, возбуждала чувства молодого человека, отделенного от нее пропастью. Когда граф вошел с Танкредом, Арно вез кресло к столу, и Габриэль, сияя улыбкой, поклонилась мужу и сыну.

– Хорошо ли Арно исполнил должность рыцаря, – спросил граф, – не скучала ли ты?

– Ах, скорее он мог скучать, – ответила Габриэль, – но выказал идеальное терпение и обмахивал меня с ловкостью и неутомимостью римского невольника. Затем мы с ним много говорили; я рассказывала ему, что в этом гроте ты сделал мне предложение. Но, Боже мой, я теперь припоминаю, что именно здесь мы заметили первый зуб у Танкреда.

Граф улыбнулся.

– Да, это место полно воспоминаний.

– А я за это украсила его. Тебе, мой милый Вилибальд, я также сохранила одну из моих роз и после завтрака сама вдену ее в твою петлицу.

Она продолжала болтать и шутить, вполне игнорируя Готфрида, который молча сел к столу и не вмешивался в разговор. Это недоброжелательное презрение Габриэли к воспитателю Танкреда смущало обоих графов, и они старались окружать его усиленной приветливостью. Не раз взгляд графини скользил по лицу молодого человека, который с холодным бесстрастием, казалось, ничего не замечал.

В ту минуту, как Арно наливал вино в рюмку, которую графиня с кокетливой улыбкой протянула ему, взгляд ее встретился со взглядом Готфрида. Темные глаза молодого человека не выражали восхищения, скорее, они были холодны, и под этим строгим, пытливым взглядом она опустила ресницы.

– Месье Веренфельс, строгий спартанец, должно быть не одобряет, чтобы женщины пили вино. Если бы я поднесла моему пасынку кубок, наполненный ядом, вы не могли бы бросить на меня более грозного взгляда.

Готфрид улыбнулся, и его холодный, насмешливый взор устремился на красивое лицо врага:

– Мне очень жаль, графиня, что мой безобидный взгляд не понравился вам. Впрочем, я полагаю, что такая прелестная и нежная рука не способна подать яд в рюмке вина.

– Тогда как же она поднесет его?

Габриэль улыбнулась, но ее пылающие глаза пожирали дерзкого молодого человека. Он нагнулся и, понизив голос, спросил:

– Вы хотите знать, как?

– Да.

– Например, в благоухании розы. Аромат цветка, говорят, тоже смертельный яд.

Габриэль, побледнев, отвернула голову; но так как завтрак кончился, то все встали, и слуги проворно убрали со стола.

– Поди сюда, Танкред, – позвала графиня. Мальчик стремительно прибежал и с жаром обнял ее.

– Ах, мой кумир, ты слишком пылок. И потом нехорошо, что ты так растешь. Я бы должна не признавать тебя: такой большой мальчик старит меня преждевременно. Кончится тем, что скоро ты будешь называться лишь папиным сыном.

Говоря это, она привлекла к себе голову ребенка и покрыла поцелуями его губы, глаза и шелковые локоны.

– Вилибальд, ты можешь гордиться своим сыном; ведь он красив, как юный бог. В Париже, на водах, в Италии все были без ума от этого очаровательного ребенка. И он будет еще лучше, когда я одену его в привезенные мной костюмы, подчеркивающие его красоту. Арно, – обратилась она к пасынку, – для вас он будет опасным конкурентом у хорошеньких женщин и разобьет не мало сердец.

– Ну этого можно не бояться, – отвечал, смеясь, Арно. – Прежде чем Танкред сделается таким страшным Дон-Жуаном, мне будет за тридцать лет, и я буду вполне остепенившимся человеком.

– Женатым и отцом семейства, надеюсь, – прибавил граф.

Но Танкред превратно понял слова брата и, покраснев, подбежал к нему.

– Ты воображаешь, Арно, что теперь я еще не умею ухаживать за дамами? Ты очень ошибаешься. Я всему научился у барона Ленэ, у графа Бомона, дона Маносла де Риваса и других маминых поклонников, которые к нам ездили. Я не хуже тебя умею подавать букет, носить веер или книгу и бросать такие взгляды…

И Танкред поднял глаза с таким комичным выражением влюбленного, что оба графа разразились неудержимым смехом. Габриэль покраснела.

Готфрид один остался серьезным и взглянул неодобрительно на легкомысленную мать, достойную глубокого осуждения за то, что пробуждала глупое тщеславие в сердце своего ребенка восхвалением его красоты. Графиня уловила этот взгляд.

– Наш строгий наставник недоволен, я это вижу, – сказала она насмешливо, – и боюсь, чтоб бедный Танкред не поплатился двойной работой за мое материнское поклонение.

– Это правда, я не даю ему случая упражнять те способности, которыми он сейчас хвастался, – отвечал спокойно молодой человек.

– Веренфельс хорошо делает, что заботится о привитии ему более полезных знаний, – заметил граф, вставая.

– Ты уходишь, Вилибальд, а я хотела попотчевать тебя конфетками, которые привезла. – И графиня надула губки. – Беги скорей, Танкред, и скажи Сицилии, чтобы она дала тебе ящичек с инкрустацией; она, вероятно, уже вынула его.

– Я вернусь еще вовремя, чтобы отведать конфет, мне нужно сделать некоторые распоряжения на фазаньем дворе. Не хочешь ли пойти со мной, Арно? А вы, Готфрид, останьтесь, займите графиню и прочитайте ей хорошую проповедь об обязанностях рассудительной матери.

Веренфельс собирался уйти, но эти слова удержали его. Он понимал намерение графа установить во что бы то ни стало более дружеские отношения; но так как молодая женщина тотчас после ухода мужа откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, то он, прислоняясь к массивной портативной вазе с цветами, молча устремил взгляд на красавицу. В небрежной, сладострастной позе она казалась олицетворенным искушением. Как бы почувствовав тяготевший на ней взгляд, Габриэль вдруг открыла глаза.

– Я жду, милостивый государь.

– Что прикажете, графиня? – спросил он с некоторым удивлением.

– Что прикажете! – повторила она с насмешкой. – Я ничего не смею вам приказывать; это мне строго запрещено. Но я жду проповеди, которую мой муж поручил вам мне прочесть.

– Граф шутил, говоря о проповеди, графиня; я не имею никакого на то права. А так как вы сами вызываете этот вопрос, то позвольте мне вам сказать, что вы сделаете несчастным вашего сына, если будете продолжать относиться к нему так неблагоразумно. Красота ребенка может приводить в восхищение его родителей и всех его окружающих, но возбуждать в нем тщеславие, – говорить ему о его физических преимуществах – по-моему, преступно. Нет ничего противней женоподобного мужчины, фата, хвастуна, который думает, что физическая красота может скрыть его невежество и его душевную пустоту. А таким человеком и будет Танкред, уже сейчас напыщенный фатовством, если вы не остановитесь в своей слабости к нему. Вы раздражены против меня, графиня, и то, что я сейчас сказал, конечно, не понравилось вам; но Бог свидетель, что все, что я делаю и говорю, имеет целью лишь пользу мальчика, порученного мне.

Габриэль слушала, устремив глаза на красивое, энергичное лицо говорящего, но ей некогда было отвечать, так как вбежал Танкред в сопровождении лакея, несущего колоссальную бонбоньерку; затем пришли оба графа. А немного спустя графиня сказала, что устала, и попросила отвезти ее в свои комнаты.

Как и предвидел доктор, в конце недели Габриэль была вполне здорова и ее ноги исправно служили ей. Для нее это было все, так как ее подвижная натура не выносила покоя. Молодая женщина непрестанно придумывала новые развлечения, и Арно помогал ей в этом с большим увлечением. Устраивал кавалькады, сельские праздники и приглашал провести один день у него в Арнобурге, что приводило в восторг графиню. Она никогда не ступала туда ногой и горела нетерпением войти победительницей в это гнездо своих старинных врагов.

Наконец настал столь желанный день посещения Арнобурга. Граф протестовал против немногочисленного общества, находя это слишком скучным; но Арно обещал ему, что все будет семейно, что его избавят от продолжительных прогулок и что доктор и уездный судья приедут вечером составить ему партию в вист.

Был полдень, коляска ждала у подъезда, и резвые лошади, горячась, били копытами от нетерпения. Граф и Готфрид, в перчатках и со шляпами в руках, ходили взад и вперед по вестибюлю.

– Дай, Бог, терпенья! – воскликнул граф, смотря на часы. – Туалеты жен это истинная напасть для мужей; да вы, конечно, знаете это по опыту, Веренфельс, так как сами были женаты.

Молодой человек покачал головой, улыбаясь.

– Нет; моя бедная, покойная жена была простая, скромная женщина, для которой туалет составлял последнюю заботу. Она не возводила его в искусство, а у меня не было средств наряжать ее. Но совершенно естественно, что у женщин высшего общества, как у графини, другие требования.

Граф вздохнул. Он знал, чего ему стоили в год эти светские требования жены.

В эту минуту одна из дверей отворилась, и в ней появилась Габриэль. Она вела за руку Танкреда. Позади была камеристка. Габриэль была в белом платье, которое казалось совсем простым, но знаток сумел бы оценить дорогие вышивки, украшавшие это кисейное платье, и редкие кружева на ее мантелэ и зонтике. Танкред был в парижском костюме из шелковой материи цвета экрю, с широким кружевным воротником и широким красным кушаком, обшитым бахромой; красный тюк прикрывал его черные кудри. Оба они были действительно так красивы, что просились на полотно. Позабыв все, граф устремил на жену и на ребенка взгляд, исполненный любви и гордости.

Заметив восторг мужа, Габриэль слегка покраснела и с милой простотой извинилась, что заставила его ждать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю