Текст книги "Кирюшка"

Автор книги: Вера Карасёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ночной хлеб

Троллейбусы и трамваи не ходили в Ленинграде блокадной зимой. Добираться домой пешком было тяжело, и Танин папа часто ночевал на заводе. Но в этот вечер папа пришёл домой. Он сказал:

– В городе два дня не выдают хлеба. Я беспокоился, как вы тут?

– Так же, как и все, – ответила мама.

А Таня молчала. Плохого ей говорить папе не хотелось, а что она могла сказать хорошего, если целых два дня у них с мамой не было ни крошки во рту. Да и говорить-то ей было трудно, от слабости всё время хотелось спать.

– Хлеб будет ночью, – сказал папа. – Его уже пекут и завозят в булочные. Я вам его получу.

Папа взял карточки и ушёл. Потянулся тёмный и длинный вечер. Мама затопила печурку, поставила греться чайник и сказала Тане:

– Мороз большой, немецкие самолёты сегодня летать не будут, поспи до папиного прихода. – Она потеплей укутала Таню, и та закрыла глаза.

Но спать в этот вечер Таня не смогла. Сначала ей очень хотелось есть и всё время мерещилась большая горбушка чёрного хлеба, чуть подгоревшая и густо посыпанная крупной солью. Потом Таня стала думать о папе. Кончился вечер, наступила ночь, а его всё нет и нет. Где же он и почему не возвращается?

Таня знала, что папа работает на оборонном заводе, который фашисты бомбят и обстреливают чуть ли не каждый день. Но там папа не один. Там вместе с ним его друзья, его товарищи.

А сейчас… Темно в комнате, но ещё темнее за окном, там настоящая чернота. И в этой черноте папа бродит один и ищет булочную, где уже есть хлеб, чтобы получить его и накормить маму и Таню. Он может попасть под обстрел… На него могут напасть диверсанты… И ведь он очень устал, потому что целый день работал в холодном цеху и на обед ел пустой дрожжевой суп…

Зачем они его отпустили? Зачем дали ему уйти?

И Таня заплакала. Она плакала горько, но очень тихо, глубоко зарывшись в подушку. Ведь рядом была мама, она тоже прислушивалась к каждому шороху, тоже волновалась о папе, и не хотелось ещё больше огорчать её.

…Папа вошёл без стука, у него был свой ключ. Он вошёл очень тихо и положил на стол хлеб.

– Третий час ночи, – сказала мама и зажгла коптилку.

– А на улице народу, как днём, и хлеб будут выдавать всю ночь. Разбудим Таню? – спросил папа.

– Право не знаю, что дороже, сон или хлеб, – ответила мама. Но Таня уже сидела на постели.

– Папа! – сказала она. – Папа всего нам дороже! – и потянулась к отцу.

– А почему у тебя подушка мокрая? – удивился он.

– Это ничего, я переверну её на другой бок, и она будет сухая. А вы дайте мне кусочек ночного хлеба, если можно, горбушку, – попросила Таня.

Хлебные крошки

В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.

У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».

А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги – в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.

Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший палец торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.

Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.

Продавщица не бранилась, не покрикивала на детей, не говорила: «Не мешайте работать! Уйдите!». Она молча делала своё дело: отпускала людям их блокадный паёк. Люди брали хлеб и отходили.

А кучка ленинградских ребят тихо стояла у другой стороны прилавка, и каждый терпеливо ждал своей крошки.

Новогодний подарок

Накануне Нового года приехал с фронта боец и привёз Вовке в подарок от папы два больших куска сахару.

Один кусок мама расколола на мелкие кусочки, чтобы пить чай, а другой велела Вовке отнести Гале. Она сказала:

– Галка твоя прямо в ниточку вытянулась. Одни глаза у нее на лице остались, так похудела. Пусть хоть чайку сладкого попьёт.

Галя сперва обрадовалась, а потом застеснялась:

– Не возьму! У самих ничего нет, а сахар раздариваете. Подумаешь, богачи! – сказала она.

– Нет, возьмёшь! – сердито прикрикнул на неё Вовка. – У нас ещё один есть. А станешь ломаться, я его в печку брошу!

– В печку сахар бросать! – возмутилась Галя. Взяла в руки белый, чуть синеватый кусок рафинаду, полюбовалась им, погладила его и положила на стол.

– Ладно. Вечером, когда мама вернётся, устроим с нею пир, – сказала она Вовке. Тот успокоился и вскоре ушёл.

А Галя принялась за уборку. Ведь завтра наступит Новый год, и надо привести в порядок комнату, чтобы в ней чувствовался праздник. Кончив убирать, ваяла карточки и отправилась в булочную за хлебом.

На лестнице сидела и отдыхала Таня.

– Я в аптеку ходила, – сказала она. – У Вальки жар, насморк… Купила ему сушёной малины, да не знаю, будет ли он пить. Он ведь у нас капризный, любит, чтоб сладко, а посластить нечем…

Таня отдохнула и стала подниматься выше. А Галя зашла в булочную, ваяла хлеб, посмотрела, как на улице падает снег, и пошла домой.

По дороге она думала о Вальке. Да разве он капризный! Он просто очень голодный и больной. До войны его авали во дворе «Товарищ Клюквин», такой он был кругленький и румяный. А теперь лицо у него – с кулачок, а шейка такая худенькая, что посмотришь – и хочется плакать. А тут ещё и простуда на него навалилась. Непременно надо напоить его малиновым чаем.

Дома Галя нашла сахарные щипцы и отколола от своего куска четвертушку. «Нам с мамой хватит и даже ещё останется», – подумала она. И пошла к Вальке.

Там уже топилась печка и грелся чайник. Вместе с Таней они заварили целый пакетик сушёной малины, положили сахар, и Валька с удовольствием выпил полную кружку. Потом они потеплей его укрыли, и он уснул.

Дома Галя застала Серёжу Лаврикова. На столе стояла маленькая, пушистая, зелёная ёлочка.

– Это мне один боец подарил, – объяснил Серёжка. – Он ехал на машине, остановился и говорит: «Эй, дружок, получай ёлку, и желаю тебе счастья на Новый год!» Я ёлку взял, тоже поздравил его и пожелал скорее разбить фашистов.

– Будешь её убирать? – спросила Галя.

– Ага. Для Катюши и Славика. Они же самые маленькие. У тебя ёлочные игрушки есть?

– Найдутся, – ответила Галя.

Они сняли со шкафа большую коробку, открыли её и залюбовались: в белой вате лежали жёлтые, красные и голубые стеклянные шары, а под ними хлопушки, золотой и серебряный «дождик». Нашлось даже несколько бенгальских огней и в подсвечниках разноцветные свечи.

– Красота! – ликовал Серёжка. – Мы им такую ёлку устроим, что они запляшут. Кира Леночку принесёт. Жаль только, что ни пряников, ни яблок, ни конфет – ничего сладкого нету.

– Вон чего захотел! – усмехнулась Галя. И вдруг обрадовалась. – Будут конфеты! Будут! Я сейчас сделаю.

Она снова взяла Вовкин сахар и отщипнула от него три кусочка, стараясь, чтобы они были одинаковые, завернула каждый в серебряную бумагу, сделала бахрому и перевязала разноцветными нитками.

– Замечательные конфеты! Прямо как настоящие! – восхищался Серёжка.

Он забрал ёлку и пошёл её убирать, а Галя достала из потайного уголка свою работу. Это был подарок маме к Новому году. На кусочке парусины она вышила кота. Пушистого, огненно-рыжего, прямо золотого! С длинными усами и с такими зелёными глазами, как лампочки у светофора. Галя прикрепила его кнопками к стене, и в комнате сразу стало нарядно.

До маминого прихода было совсем недолго. Галя затопила печку, вскипятила чайник и сварила кашицу из дурандовой муки.

Мама пришла с работы такая замёрзшая и усталая, что даже не могла сама раздеться. Галя развязала, на ней платок, сняла с неё шубу, стащила валенки и обула ей ноги в тёплые комнатные туфли. Мама отдохнула, увидела на стене Галиного кота и сказала:

– Какой красавец! Прямо как живой! Я буду его звать Василий Иваныч. – Потом она лукаво усмехнулась и попросила Галю, чтобы та поискала в шкафу на верхней полке её косынку.

Галя открыла шкаф и сразу воскликнула:

– Ой! Да тут что-то интересное! – И достала коробку с акварельными красками и толстую книжку в красивом переплёте. На обложке было написано: «Приключения Тома Сойера».

– Мамочка, – сказала Галя, – как ты всегда догадываешься, чего мне больше всего хочется?

– Теперь и у нас настоящий праздник, – сказала мама. – Чайку бы ещё сладкого попить по случаю Нового года… Ничего… Кончатся блокада и война…

– Будет чай! – крикнула Галя. – Погляди, что нам Дед Мороз принёс! – и показала маме маленький кусочек сахару, оставшийся от Вовкиного подарка.

– Ну что ж! Дед Мороз так Дед Мороз! В новогоднюю ночь случаются в не такие чудеса.

Они сели ужинать. И тут к ним пришёл Иван Кириллыч.

– С праздником вас! – сказал он. – С наступающим Новым годом!

– И мы вас также поздравляем! Садитесь с нами ужинать, – пригласила его мама.

Иван Кириллыч сел, но от ужина отказался.

– Я к вам с просьбой, – сказал он. – Нет ли у вас лекарства от кашля? А то наша Любочка так кашляет, что даже не может уснуть.

Лекарство нашлось, и очень хорошее. Мама достала из шкафчика маленький пузырёк и объяснила Ивану Кириллычу, что надо капнуть две капли на кусочек сахару и дать Любочке. Через пять минут кашель успокоится.

– А в воду можно? – спросил Иван Кириллыч. – Сахару-то у нас сейчас нету.

Галя посмотрела на маму.

– У нас есть сахар, – сказала мама. – Берите, пожалуйста, не стесняйтесь. Кусочек порядочный, хватит Любочке на два раза.

Иван Кириллыч взял сахар я пузырёк с каплями, поблагодарил и ушёл, а мама с Галей продолжали ужинать.

Ничего, что чай был не сладкий. Всё равно это был очень хороший вечер, настоящий Новогодний вечер. Электричество горело, ни разу не потухая, и всё время говорило радио. Солдаты и офицеры с фронта, рабочие и колхозники с Большой земли поздравляли маму и Галю и всех ленинградцев с Новым годом, желали им здоровья и счастья и обещали сделать всё возможное, чтобы разорвать кольцо блокады. До двенадцати часов играла по радио весёлая музыка и пели песни.

В двенадцать часов, когда наступил Новый год, мама с Галей легли спать. Всласть наглядевшись на красивую ёлочку, спали Славик, Катюша и Леночка. Любочке помогло лекарство, она перестала кашлять и тоже уснула. И бывший товарищ Клюквин, худенький милый Валька, тоже крепко спал, подсунув под щёку кулачок. От чая с малиной жар у Вальки прошёл, и снились ему хорошие сны.

Письмо

Кто-то постучал, и Галя отворила дверь. На площадке стоял их старый знакомый почтальон и протягивал письмо.

– От папы! – воскликнула Галя и крепко сжала в руке маленький бумажный треугольник. Да, это было письмо с фронта, письмо от папы.

Больше двух месяцев не получали они с мамой от него ни строчки; волновались, не спали по ночам и плакали тайком друг от друга. А сейчас Галя держала в руке самое настоящее, самое драгоценное на свете – папино письмо и смеялась от радости.

Через минуту она уже знала, что папа жив и здоров и послал им в этом месяце четыре письма. Что от них он тоже давно не имеет вестей, день и ночь думает о том, как живут они в осаждённом Ленинграде.

Галя аккуратно разгладила письмо и прочла ещё раз. Потом она сложила его, спрятала на груди и посмотрела на часы. До маминого возвращения оставалось ещё много времени. Неужели всё это время мама не будет знать, что от папы пришло письмо?

– Пойду к маме на работу, – решила Галя.

Мамина фабрика была далеко, трамваи не ходили, и Галя знала, что ей придётся идти пешком. Но это её не пугало. Она представляла себе, как обрадуется мама, увидев письмо, и ей становилось так весело, что хотелось петь и смеяться.

Во дворе она встретила Вовку. Верный друг Вовка вызвался проводить Галю. Они вышли из своего двора и направились к Невскому проспекту. Долго шли молча и с тоской и обидой смотрели вокруг.

Как сильно изменился их город за эту длинную и страшную блокадную зиму! Разбитые и обгорелые дома, выбитые стёкла, чёрные отверстия от попавших снарядов, воронки на мостовых.

Вот большое красивое здание. До войны это была школа. Сейчас здесь разместился госпиталь. Сюда привозили с фронта контуженых и раненых бойцов. И на этот дом, где лежали больные, беспомощные люди, фашисты тоже сбросили бомбу.

На главной улице Ленинграда, на Невском проспекте, все витрины забиты досками, и в магазинах темно, как ночью на улицах. На Аничковом мосту, что лежит через речку Фонтанку у самого Дворца пионеров, не видно знаменитых коней и их укротителей. Эти громадные красивые статуи ленинградцы зарыли глубоко в землю, чтобы в них не попала фашистская бомба или снаряд.

И красивый Аничков мост выглядят пустым я скучным, словно кто-то его обокрал.

Но до реки Фонтанки Галя и Вовка не дошли, они свернули раньше и вышли на Владимирский проспект. Не успели они пройти по нему и двух кварталов, как завыла сирена… Значит, летят фашистские самолёты. Вовка сказал:

– Может, не будем прятаться?

Галя вздохнула:

– Мне тоже не хочется. Да ведь я маме слово дала…

И они вошли в ворота большого дома. На стене была нарисована стрелка и под ней надпись: «В убежище!» В этом убежище они просидели около часа, и Гали успела ещё два раза прочесть папино письмо.

Сначала тихонько, про себя, а потом вслух для Вовки. Вовка слушал, нахмурив брови, а потом сказал:

– Очень тихо они воюют. Если бы я был на фронте, я бы воевал не так. Я бы день и ночь бил фашистов. Я бы ни одной минуты покоя ям не дал.

– А ты думаешь, наши солдаты им покой дают? Ого! – сказала Галя. – Пошли. Отбой.

Они опять шли по улице и по-прежнему не могли оторвать глаз от искалеченных и разбитых домов. На этом вот углу совсем ещё недавно стоял небольшой двухэтажный дом. Фугасная бомба попала в соседнее высокое здание, а маленький домик снесло воздушной волной, и он превратился в груду кирпичей, железа и деревянных обломков.

– Смотри, – говорит Галя Вовке, – ведь разбиты самые обыкновенные мирные дома. И возле нас так же: в госпиталь попал, в детскую консультацию, в булочную и овощную лавку… Если бы ты знал, как я их ненавижу!..

– Знаю. А они опять палят. Слышишь?

Дети бегом бросились в ближайшее парадное. Там тоже было написано, что «убежище во дворе направо», но в убежище они не попали. Вовка успокоил Галю, сказал, что в это парадное снаряд залететь не может. Не с той стороны обстрел.

– И всё-таки страшно, – вздохнув, сказала Галя. – Никак не пойму тех людей, которые ничего не боятся. А я и бомбёжки, и обстрела – всего боюсь.

– Так, может, вернёшься домой? А я сам схожу.

– Что ты! Я буду прятаться, а ты пойдёшь один? – возмутилась Галя. – Я потерплю. Мне страшно, но не особенно. А главное, я хочу видеть, как обрадуется мама.

Стрельба наконец прекратилась. Вовка выглянул за дверь и сказал:

– Пошли, пока тихо.

Вскоре они подошли к перекрёстку, так не похожему на другие перекрёстки, потому что здесь было не четыре угла, а пять. Пять улиц лучами сходились к одной точке, и трамвайная остановка называлась тут «Пять углов».

– У тебя ноги не мокрые? – заботливо спросил Вовка.

– Нет. Только болят немножко. А как ты думаешь, такой блокады, как ленинградская, никогда раньше не было?

– Конечно, не было. В старину тоже бывали города в осаде, но ведь с самолётов тогда не бомбили, самолётов не было, из тяжёлых орудий тоже тогда не стреляли.

А потом о блокаде они уже больше не вспоминали и всю остальную дорогу говорили об интересных книжках. Галя любила читать о жизни разных замечательных людей. А Вовке больше всего нравились приключенческие повести и книги о путешествиях.

Так незаметно и добрались они до маминой фабрики. На часах возле проходной было без десяти минут пять. Значит, мама уже кончает работать и разыскивать её в конторе или в цеху нет никакого смысла. Галя и Вовка решили подождать у проходной.

Скоро мама вышла. Увидев ребят, она остановилась и закрыла рукой глаза: верно, подумала, что случилось что-нибудь плохое.

Галя подбежала, обняла маму и вложила ей в руку письмо.

– От папы. Он жив и здоров! – сказала она.

Мама торопливо развернула письмо и стала читать, с трудом разбирая слова, потому что на глаза её всё время набегали слёзы. Но это было от радости, и Галя не мешала ей плакать.

У ворот стояла машина, гружённая солдатскими фуфайками, которые шили на этой фабрике. Шофёр Катерина Васильевна приоткрыла дверцу и крикнула маме:

– Нам по дороге, садитесь, я вас подвезу!

Галя и Вовка страшно обрадовались. Катерина Васильевна помогла им забраться в кузов и устроиться на ватниках. А мама села в кабину.

Ехать было очень хорошо. Просто даже отлично. Где-то далеко, должно быть за островами, садилось прохладное мартовское солнце. Вовка рассказывал Гале о новой книжке. А мама в кабине, наверное, в десятый раз перечитывала папино письмо.

Шарик

Все сидела во дворе и грелись на весеннем солнышке. И вдруг подошёл Вовка, ведя на поводке собаку. Да, собаку! Правда, ага собака была такая худая, что шкурка висела на ней, как на палке, хвост не круглился бубликом, а болтался, как метёлка, и уши не стояли торчком, а свисали на тощую грустную мордочку. И глазки у неё были маленькие и как будто бы ко всему на свете равнодушные. И всё-таки это была настоящая собака, хоть и очень голодная и худая.

Первая заметила её Кирюшка. Она сказала:

– Я, кажется, сплю и вижу сон. Откуда может быть у нас во дворе живая собака?

А Сережка погладил пёсика по свалявшейся жёсткой шёрстке и спросил:

– Может, её сбросили с самолёта?

Гали усмехнулась:

– Интересно, кому это придёт в голову сбрасывать с самолёта собак? На самолёте привозят в Ленинград письма и газеты.

– Да вы же её знаете, – сказал Вовка. – Это же Шарик. Профессора Фёдора Ивановича. Только он очень похудел и изменился. Профессор сегодня утром улетел и Москву, а Шарика в самолёт не взяли. И Фёдор Иванович поручил его нам. Он сказал: «Я надеюсь, что вы сбережёте Шарика, это мой верный друг».

– А теперь он будет нашим другом. Правда, Вова? – сказал Валька.

– Чем мы будем его кормить? – спросила Таня.

– Что сами едим, то и ему будем давать, – ответил ей Вовка.

Таня покачала головой:

– Ты думаешь, мама тебе позволят отдавать Шарику свой хлеб?

– Весь не позволит, а кусочек – можно.

– Кусочком он не наестся, надо чего-нибудь придумать, – сказала Галя.

– А я уже придумала! Всё придумала! – объявила Кирюшка. – Слушайте! Нас много: рва, два, три, четыре… Если считать с малышами – десять человек. Из десяти маленьких кусочков получится один порядочный кусок хлеба. А если каждый даст от своего супа по три или четыре ложки, так будет полная мисочка…

– Я дам пять ложек, – пообещал Валька.

– Кости ему нужны. Без костей он здоровым не будет. А где мы их возьмём, если нету мяса? – спросил Серёжа.

Кирюшка опять придумала:

– Давайте сходим в госпиталь. Мама говорит, что раненым варят суп с мясом. Скажем, что для Шарика, и нам дадут.

В госпиталь пошли вдвоём. Кирюшка и Вовка. Кирюшка часто бывала у своей мамы и знала все входы и выходы. Они пробрались на кухню и вызвали повара, тётю Ирму. Тётя Ирма – эстонка. Она ещё прошлым летом эвакуировалась в Ленинград, но по-русски говорит не очень хорошо. Она «добрая душа», так говорит Кирюшкина мама.

Кирюшка спросила повара:

– Тёти Ирма, у вас косточки есть? Нам для собаки.

– Есть для собаки, – сказала тёти Ирма. – Хороши варёны косточки. Вы много собаке не давайте, – посоветовала она. – Вы мало собачке давайте, одна косточка. И приходите опить!

Вовка не знал, как по-эстонски будет «спасибо», но знал по-французски. Он сказал:

– Гран мерси!..

А Кирюшка крепко обняла и поцеловала тётю Ирму.

Чтобы в уходе за Шариком был порядок, решили так: хранить и выдавать кости будет Вовка, а Гали в обеденное время станет обходить ребят и собирать для Шарика суп и хлеб. Каждый отливал в мисочку по нескольку ложек, туда же клали кусочки хлеба. Шарик с радостью проглотил бы всю еду сразу, но Вовка не позволял. Вовка делил её Шарику на два раза. А в третий раз он выдавал ему хорошую косточку. Неделю спустя Вовка сказал Гале:

– Ты знаешь, я уже послал Фёдору Иванычу в Москву письмо. Я написал ему, что Шарик поправляется. Чтобы профессор не волновался.

– А что он тебе ответил? – спросила Галя.

– Пока ничего. Но ты же знаешь, что в Ленинград письма идут долго.

Шарик и в самом деле заметно окреп. Он даже вспомнил, что все порядочные собаки умеют лаять, и лаял всякий раз, когда по радио объявляли артиллерийский обстрел или воздушную тревогу. Очень он не любил и боялся стрельбы и бомбёжки. Почти год прожил в осаждённом городе и никак не мог привыкнуть. Каждый раз быстро мчался в убежище и сидел в нём не шевелись. Зато при первых звуках отбоя магом выскакивал во двор и прыгал от радости, что тревога кончилась.

А как-то случилось такое происшествие: к Вовке пришёл Серёжка, они поиграли, а потом улеглись и заснули вдвоём на одном диване. И конечно, не слышали, как по радио объявили, что начался обстрел их района. Они даже не слышали, как над домом пронесся снаряд и разорвался где-то неподалёку. Но Шарик услышал. Он залаял, бросился к мальчишкам и стал их тянуть за брюки. Наверно, он кричал им на своём собачьем языке: «Вставайте! Бежим скорее туда, где тихо и безопасно! Проснитесь же, сони!»

Ребята проснулись, вскочили и, подхватив Шарика, бегом пустились в убежище.

Мама услышала об этом случае и сказала Шарику:

– Ты хороший, ты бдительный пёс! Теперь я могу спокойно оставлять Вовку дома. Знаю, что ты тревогу не прозеваешь.

Слух о том, что в нашем доме живёт собака, разнёсся по городу, и однажды и наш двор пришёл корреспондент-фотограф из «Пионерской правды». Он попросил ребят стать в такие позы, как будто они играют в жмурки, а Шарика уговорил сесть впереди.

Корреспондент три раза щёлкнул фотоаппаратом, и дней через десять ребята увидели и «Пионерской правде» свою фотографию. Шарик получился на ней просто замечательно! Одно ухо у него было приподнято, другое лежало, и смотрел он прямо на аппарат, словно хотел его проглотить. Под снимком было написано:

Ленинградские пионеры блокадной зимой сберегли своего друга, собаку Шарика. Вот они все вместе играют во дворе.

Фотография всем понравилась. Но Вовка, прочитав подпись, сказал:

– Ошибся товарищ фотокорреспондент. Я же ему толком объяснил, что Шарика мы взяли весной, а до этого он жил у профессора Фёдора Ивановича.

– Это ничего, – успокоила его Гали. – Зато профессор прочитает про Шарика в «Пионерской правде» и узнает, что он жив и здоров. А письмо твоё, может, ещё и не дошло.

Это было правильно, и Вовка обрадовался Галиной догадке.

Прошло ещё некоторое время, и вот как-то раз Галя и Вовка отправились с Шариком погулять. Они вели его на поводке и не спеша шагали по улице.

Навстречу им шла маленькая девочка со своей мамой. Она увидела Шарика и закричала:

– Ой мама! Смотри! Кто это идёт?

– Это собачка, – ответила мама.

– Собачка? Такая, как у меня в книжке? – спросила девочка.

– Похожа, но не совсем такая. Лучше. В книжке у тебя собачка нарисованная, а это живая, настоящая, – объяснила своей дочке мама.

Галя и Вовка ушли уже довольно далеко, а девочка всё стояла, всё глядела на Шарика и не могла наглядеться. И не удивительно: ведь она росла в осаждённом фашистами городе, где не было ни собак, ни кошек, ни голубей. Даже вороны все улетели. Даже воробьи не чирикали под крышами. Не было в Ленинграде воробьёв. И вдруг живой, настоящий пёс! Весёлая, добродушная дворняга Шарик! И шёрстка на нём лохматая, и уши торчком, и хвост бубликом! Ну как на него не заглядеться!