Текст книги "Работа над ошибками"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глупое? А может, слишком уж сосредоточенное? Саша, например, говорит, что слышит, как она в это время бормочет что-то невразумительное… Не хватает еще и при Анне теперь что-нибудь лишнее забормотать!
– Нет, что ты, – улыбнулась она ей чересчур, наверное, вежливо. – У меня все в полном порядке. Завтра на дачу еду с мужем и его сестренкой.
– Хорошо. Дача – это хорошо. Счастливая ты.
– Ну что, Анна, будем собираться? Рабочий день, слава богу, закончился. Какой длинный был день, хоть и пятница.
– Да. Мне тоже он показался длинным.
– Тогда до понедельника?
– Наташа, а может, мы… посидим с тобой где-нибудь? Там, за углом, кафе есть хорошее…
– Извини, я тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.
– Очень жаль…
– Мне тоже. До свидания, Анна. Счастливого тебе уик-энда.
Выскочив на крыльцо, она чуть ли не бегом припустила к автобусной остановке, словно боялась, что Анна настигнет ее и на воле. И без того ей казалось, будто она дышит ей в затылок.
Дом в Липатьевском переулке, где обосновалось их «бабье царство», утопал в тополином пуху по самую маковку. До здешних деревьев рука яростных жилищно-коммунальных служак отчего-то не дотягивалась, и они росли себе ввысь и вширь, как в диком лесу, играя кружевом светотени на стенах старых домов, на асфальте, упиваясь игрой ветра в огромных кронах. Красота! И двор у них тоже был красивый, весь заросший дикими яблонями, черемухой и кустами шиповника. Таечка, помнится, целое ведро шиповника этого набирала, потом сушила на балконе, а зимой впихивала в нее темно-коричневый пряный отвар как панацею от всех гриппов-ангин и приговаривала при этом ласково: «Пей, Наташичка, пей, это митамин такой, шибко важный». Хм… Вспомнилось же! А слово какое смешное – митамин… Надо запомнить…
Квартира встретила ее непривычной тишиной. Скрипнула рассохшаяся паркетина в прихожей, чуть шевельнулась кисточка бахромы бабушкиной шали, небрежно брошенной на спинку кресла, осколок солнечного луча приник к хрустальной вазе в буфете, как в долгом прощальном поцелуе. А в углу – комок тополиного пуха, легкий жалкий пленник, ждущий неминуемой расправы. Наташа присела в кресло, провела рукой по бабушкиной шали, сложив губы трубочкой, слегка подула в сторону белого живого комка, и он затрепетал в легкой панике, метнувшись под ноги старинного дубового буфета. Все это хорошо, конечно, и вставать из бабушкиного кресла совсем не хочется. Но что делать – надо, помолясь, приступать к исполнению родственного долга. А может, Таечка спит и обязательное общение на сегодня не состоится?
– … Няня Таечка, здравствуй, это я! Ты не спишь? Тетя Нина тебя кормила?
Наверное, она все-таки спала. Восковое лицо чуть дрогнуло и зашевелилось, пошло гулять морщинками, тяжелые птичьи веки приподнялись, обнажив слепой стеклянно-голубой взгляд. Коричневая сухая ручка оторвалась от одеяла, потянулась вперед, сильно подрагивая.
– Наташичка моя пришла, мнучичка… Иди, я тебя пошшупаю…
– Нянь, так приходила тетя Нина или нет? – обреченно подставляя под Таечкино «пошшупывание» лицо, переспросила Наташа.
– Да приходила, приходила… Три раза уж тута тряслася… Добрая баба, и кашу хорошую варит. Только с лица невидная.
– Нянь, а ты откуда знаешь, что она… невидная?
– Нинка-то? Так ить я еще девчонкой ее помню. Она на нашу, на деревенскую, на Маньку Пыркину шибко похожа. Пыркины, они богатым двором жили. Соседи наши. А Манька у них младшая была, бог его знает, в кого лицом такая невидная вышла…
Вздохнув, Наташа опустилась на скамеечку около кровати, устроилась поудобнее. Ладно, пусть будет нынче Манька Пыркина. Послушаем. По крайней мере, слушать – это не пеленки под нянькой перестилать. Так законные полчасика и пройдут, и ее кусочек от пирога большого родственного долга отрежется.
– … Зато у нее, у Маньки-то, настоящие городские ботинки были, отец ей с ярмарки привез. Покликала она меня как-то, и ну давай фотокарточкой хвастать. Настоящая фотокарточка у нее была, в городе сделанная. Манька там в полный рост изобразилась, в ситцевом платье с оборками и цветным полушалком, а из-под подола ботинки видно. У меня аж дух зашелся – очень мне захотелось такую же фотокарточку! А я еще малая была, и десяти годков не было, чтоб о полушалке да о ботинках мечтать. Да и откуда? Мать с нами кормилась кое-как, хлеба и того досыта не хватало. Ну вот, и говорю я, этто, Маньке: дай, говорю, мне на один день своих ботинок, я в город схожу, тоже себе карточку такую сделаю! А она, зараза, ни в какую… Стопчешь, говорит, мои ботинки, пока в город идешь…
Старушка вздохнула тихонько, с еле слышной хрипотцой, утерла уголки губ ребром ладошки. Потом вдруг рассыпалась сухими горошинками смеха, показав беззубые бледные десны, и продолжила:
– Ой, да я все равно ее тогда переспорила, Маньку-то! Уговорились мы, что она мне ботинки даст, а я за нее три дня огород поливать буду. А еще посулила ей, что до города босиком пойду, ботинки не стопчу. Да и как я их могла стоптать – нога-то у меня малюсенькая была, а ботинки размером большие, да еще и на каблуках. Так и пообещала – сфотографируюсь, мол, а потом их в котомку сложу да обратно тоже босиком пойду. Хотя на дворе уж осень была…
– Нянь, а вы что же, и осенью босиком бегали?
– Так ить землица после лета долго остывала, что ж… Мы, деревенские, все крепкими росли. Никакая лихоманка нас не брала. А уж если заставала какого ребятенка, то Господь его к себе прибирал.
– И взрослые тоже босиком ходили?
– А кто как, Наташичка. Кто побогаче, тот с обувкой был, конечно. А если купить не на что? Откуда моей матери было, вдовице с четырьмя детьми, денег взять? Тоже босиком по деревне шастала. В колхозе на трудодни не много разживешься.
– А зимой как?
– Ну, зимой… Зимой, слава богу, в валенках. А как снег подтает, галоши каучуковые на валенки надевали. Ничего, жили как-то.
Старушка замолчала, прикрыв глаза веками и сложив на груди ручки. Долго молчала – Наташе показалось, что она заснула. В наступившей тишине было слышно, как плещется листьями по окну черемуховая ветка, словно танцует под далекий аккомпанемент скрипочки, – мальчик-сосед этажом выше совершенствовался в придуманном родителями даровании. Отчего-то стало ужасно грустно. Представилось вдруг ясной картинкой: мокрая от дождя дорога, бесконечно длинная в обрамлении осенних унылых полей, и бредущая по дороге девочка. За спиной – котомка с ботинками… Вновь зазвучавший голосок няни Таи заставил вздрогнуть, и она не то чтобы с интересом, но с набежавшей на сердце жалостью начала вслушиваться в продолжение немудреной истории.
– Ну вот, этто… Пришла я, значит, в город, нашла тот дом, где фотографические карточки изготовляли. Присела на скамеечку, обулась в ботинки, шнурки красиво завязала, чтоб торчком стояли. Вошла в дверь, а там внутри мужик за столом сидит – усатый, толстый, важный такой. В жилетке. Посмотрел на меня: чего, говорит, тебе, девочка? А я от страху совсем и обомлела. Сделайте меня всю, говорю, как Маньку Пыркину! Чтоб стоймя. Я и шнурки уже завязала…
Наташа хохотнула коротко, представив на секунду лицо того фотографа. Таечка, будто обрадовавшись, охотно рассыпалась в ответ дробным смешком, махнула ручкой. Потом продолжила:
– А он на меня, Наташичка, глаза вылупил, да как осердится! Не знаю, говорит, никакой Маньки Пыркиной! А я ему: ну как же, мол… Мне фотокарточку надо, как у нее, и чтоб ботинки было видно. А он засмеялся и спрашивает: деньги-то у тебя хоть есть, малая? А я и опять обомлела… Я ж не знала, что еще и деньги надо платить. Думала, надо, чтоб ботинки были, и все… Маленькая была еще, дурочка. Обратно всю дорогу ревмя проревела…
– А огород? Огород потом за Маньку поливала?
– А как же! Ботинки-то я у нее брала. Потом, когда в колхозе работать стала, тоже ботинки себе купила.
– Сфотографировалась?
– Не… Не удосужилась как-то. А Манька потом замуж вышла, хоть и невидная была. Троих детей народила, одного за одним. Их потом всех вместе с Манькой немцы в дому пожгли…
Будто испугавшись только что произнесенной фразы, Таечка замолчала, дрогнула морщинистой шеей, поелозила головой по цветастой наволочке. И без того маленькое личико вдруг сжалось в сухой кулачок и тут же разгладилось, будто непрошеное смятение само собой устыдилось и ушло в глубины старческой памяти, сменившись на выражение тишайшего спокойствия. Наташа вздохнула, покачала головой понимающе. Подумалось вдруг о мудрости человеческой природы – каким же спасением она преподносит старикам эту ретроградную избирательность их памяти… Ведь не рассказывает же Таечка, как от немцев в лесу скрывалась да как семью потеряла, а про Маньку Пыркину да про ботинки – пожалуйста.
Протянув руку, она погладила старушку по морщинистой, в старческих коричневых пупырышках руке. А наклонившись, услышала тихое и сонное, чуть хрипловатое Таечкино дыхание. Действительно, спит. Пусть спит…
Июньский день, когда она вышла на улицу, неумолимо боролся с подступающими сумерками. Наглой оголтелости солнца уже не ощущалось, лишь ветер по-прежнему резвился в высоких кронах тополей, разгоняя во все стороны маленькие стада пуховых отар. Из окна проезжающей по дворовой дорожке машины окликнул сосед, бывший одноклассник, Серега Климов, мотнул головой приглашающе – садись, подвезу, мол, – и она с удовольствием плюхнулась на сиденье с ним рядом. Серега, женившись, жил теперь с ней в одном районе, сюда ездил родителей навещать. Вот и ей повезло с оказией. А вообще, пора действительно вторую машину покупать и самой за руль садиться. Ничего, всему можно научиться. Наверное, это не сложнее, чем книжку написать? Надо вечером с Сашей обязательно обсудить эту тему.
Дома она с удовольствием забралась в пенную ванну, закрыла глаза, улыбнулась. Тяжелый был день. Суетный, пустой день псевдореальности. Даже в писанину не удалось улететь. Зато завтра выходной, завтра на дачу… Хорошо-то как, господи, несмотря ни на что!
Рано утром бодренькая скрипочка норвежского мальчугана пропела из оставленного на прикроватной тумбочке мобильника, отогнала напрочь сонную субботнюю негу. Ох уж этот субботний сон, необыкновенно сладкий оттого, что можно не ждать потенциального верещания будильника! И что за наглость такая – взять его и прервать? Кто посмел дотронуться до святого? Может, люди этого субботнего утра всю неделю ждут, может, мечтают побаловать-таки организм собственным свободолюбивым волеизъявлением?
До «святого» посмела дотронуться конечно же Катька. Ранний жаворонок плюс наивная эгоистка. Она всегда чуть свет просыпается, и объяснять ей абсолютно бесполезно, что для другого не есть хорошо то, что тебе хорошо. Лучше принять как данность.
– Да, Кать… Слушаю… – накрывшись с головой, затянула руку с мобильником под одеяло Наташа. Не хотелось ей Сашу будить, да и самой не хотелось подскакивать в такую рань.
– Ой, Наташ! Я тебя разбудила, да? – весело прощебетала Катька, явно радуясь этому обстоятельству.
– Разбудила, конечно. Чего тебе?
– Наташ… А можно я на дачу приятельницу свою возьму?
– Какую приятельницу? – недовольно вздохнув, пробурчала Наташа. – Я ее знаю, эту твою приятельницу?
– Нет, нет, не знаешь… Я и сама с ней недавно познакомилась, она соседскую квартиру снимает, рядом, на площадке. Так что она мне скорее соседка, чем приятельница.
– Ну конечно, это меняет дело! Если соседка, тогда конечно! – с сарказмом пробубукала в трубку Наташа, хотя тут же и сообразила, что зря старается – Катька никакого сарказма все равно не учует. Наоборот, примет этот сарказм за чистую монету, да еще и поддакивать начнет радостно.
– Да она классная девчонка, Наташ! – действительно захлебнулась радостью Катька. – Мы вчера весь вечер с ней болтали! Она такая умная, много всего прикольного знает…
– Катерина! Ну когда ты повзрослеешь уже, ей-богу? Это же безответственно, в конце концов, – малознакомого человека в дом пускать!
– Ой, да ладно, Наташ! Что я, в людях не разбираюсь, что ли? Говорю тебе – классная девчонка! Только я не поняла… Можно мне ее взять-то? Ну пожалуйста, Наташечка! Она приезжая, в городе никого толком не знает, ни друзей, ни знакомых… Чего ей сидеть два выходных одной-одинешенькой в съемной квартире? Можно, Наташ? Тем более я ей пообещала уже…
– Ну, не знаю… – сердито выпростала лицо из-под одеяла Наташа. – Вообще-то я отдыхать хотела, а не новые знакомства заводить. А ты меня перед фактом ставишь – решила и постановила уже, что с нами твоя знакомая поедет!
– Да пусть едет, чего ты… Жалко тебе, что ли?
Наташа испуганно повернула голову на сонный мужнин голос – разбудила-таки, как ни старалась говорить тихо! Саша зевнул, потянулся дурашливо, потом взял у нее из рук трубку, проговорил менторским тенорком профессорской жены из кинофильма «Москва слезам не верит»:
– Катька! А твоя приятельница аккуратная?
– Аккуратная! Ой, аккуратная! Очень аккуратная! – услышала Наташа громкое заливистое Катькино гоготание.
– Ну, тогда пусть едет!
Наташе ничего не оставалось, как тоже улыбнуться мужниной дурашливости. Не устраивать же скандал с утра, в самом деле? Пусть будет Катькина приятельница, черт с ней.
Собрались они быстро, перекусили на ходу кофе с бутербродами. Утренний город был тих и ласков, мигал приветливо зелеными глазами светофоров. До Катькиного дома доехали за пятнадцать минут. Саша вышел из машины, махнул ей в окно. А еще через пять минут из подъезда вылетел племянник Димка, пятилетний крепыш, повис на Сашиных руках, весело болтая ногами. Наташа тоже вышла из машины, стала смотреть, как ловко Саша подбрасывает мальчишку вверх и как тот захлебывается в счастливом щенячьем повизгивании.
– Наташ! Саш! Вот, познакомьтесь, это Анна! – прозвучал за спиной Катькин голос, и Наташа вздрогнула, обернулась…
Да, это была она. Анна. Именно Анна стояла рядом с Катькой, смотрела на них с Сашей, не выдавая лицом никаких эмоций. Спокойная Анна. Красивая Анна. Зеленоглазая брюнетка Анна.
– … Это вот Саша, мой братец, а это его жена Наташа! – продолжала весело щебетать Катька, преданно заглядывая Анне в лицо.
– Да. Очень приятно. Только мы с Наташей знакомы уже, – произнесла Анна и улыбнулась вежливо, будто пригласила и Наташу улыбнуться такому счастливому стечению обстоятельств. – Мы работаем вместе со вчерашнего дня.
– Да-а-а-а? – взвинтив к концу последнего «а» свое удивление до крайней степени, повернулась к Наташе Катька. – Ничего себе прикол! Нет, бывает же такое, правда, Наташ? Я тебя уговариваю свою приятельницу на дачу взять, а она твоя коллега, оказывается!
– Девочки, теряем время! Быстренько в машину! Сейчас на выезде из города пробки начнутся! – весело скомандовал Саша, отрывая Димкины ручки от своей шеи. – Давайте, давайте, поехали!
Так и не успев стряхнуть с себя удивление, Наташа плюхнулась на переднее сиденье, автоматически сунулась пристегнуть ремень. В голове вдруг сильно зазвенело, пространство отплыло в сторону и зашевелилось в тесноте машины, и она никак не могла попасть в застрявший меж сиденьями замок, все тыкалась в него, как слепой котенок. Катькино щебетание звучало сзади непрерывно и надоедливо, и очень хотелось его убрать, выключить к чертовой матери. И лишь присутствие Анны в этой звенящей, шевелящейся и надоедливой круговерти оставалось четким, незыблемым, достоверным. Наташе даже показалось, что она и дыхание ее слышит, прямиком в ее затылок направленное. И взгляд чувствует. И еще что-то… непонятное, пугающее, но до жути знакомое. То самое, которое сквозь звон, движение и Катькин щебет упорно лезет в голову, заставляет напрячься всем ее тайным-личным-эгоистическим… Да ну, что это она, в самом деле?! Фу, ерунда какая! Ну да, там, в ее новом романе, именно так все и происходит… Именно таким способом и знакомится стерва героиня с чужим мужем, ну и что? Глупо же аналогии проводить между реальными событиями и тем, что самою же ею нафантазировано! Ведь нафантазировано же, она это совершенно точно знает!
– … Натусь! Ты чего? – будто сквозь вату донесся до нее тревожный Сашин голос. – Тебе плохо, да? Может, остановиться?
– Н… Нет… Все в порядке… Ничего, просто голова закружилась, – вяло махнула она рукой, так же вяло улыбнувшись. – Вот приедем на дачу, и все пройдет…
До полузаброшенной деревеньки, где располагалось то, что гордо именовалось у них в семье дачей, было не то чтобы далеко, а скорее медленно и тряско по причине отвратительной дороги. Вернее, бездорожья. Зато сама деревенька была – прелесть что за место. И название хорошее – Райгородка. Если понимать буквально, то вроде городка в раю получается. Хотя на городок конечно же пара десятков старых бревенчатых избушек явно не тянула. Зато райских пасторальных картинок здесь было хоть отбавляй: и яркая зеленая, подступающая ко дворам травушка-муравушка, и кудрявые березы с рябинами да цветочными зарослями в палисадниках, и журавли колодцев, и обиженные леностью дачников огороды, по мере сил культивированные в подобие английских лужаек. И у них на даче тоже образовалась такая лужайка – старожил-сосед дед Миша выходил раз в месяц косой помахать за скромное натуральное вознаграждение, которое и оприходовал тут же, сидя за маленьким круглым столиком, покрытым дырчатой, во многих местах штопанной кисейной скатертью и закусывая бабушкиными котлетами. А оприходовав до самого донышка, начинал сердито мычать, называть бабушку «барыней недобитой» и грозить заскорузлым пальцем в сторону бесспорных доказательств бабушкиного «барства», коими, по мнению деда Миши, являлись и яркие цветы клематиса, обвившие серую бревенчатую стену дома, и гамак меж двух старых сосен, и белая плиточная дорожка, ведущая к неприхотливому деревенскому, но вполне приличному сортиру. И заросший малинник в конце лужайки тоже здесь присутствовал. А за ним – тропиночка к реке меж густых зарослей белого и желтого донника, торчащего огромными тарелками соцветий над мелким подшерстком разнотравья, с обильной утренней и вечерней росой, с вечным жужжанием пчел, слетающихся на умопомрачительные медовые запахи. Но главным признаком «барства», о чем дед Миша наверняка и не догадывался конечно же, была необыкновенная бабушкина шляпа, тонко-соломенное широкополое гнездовище с вывязанными из той же соломки цветочками по стершемуся ободку. Наверное, дед Миша искренне полагал, что наилучшее предназначение для такой шляпы – быть нахлобученной на крестовину огородного чучела, но – как же категорически он ошибался! Бабушка своей шляпой страшно гордилась и с удовольствием рассказывала всем историю о том, как якобы ее, бабушкин, папа привез эту шляпу в подарок маме из дореволюционной еще Одессы и что точно такая же шляпа была на Вере Холодной в одной из классических немых мелодрам Бауэра. Вот и сейчас она торопливо поспешает по лужайке навстречу гостям – полная, статная женщина в широком сатиновом бежевых блеклых оттенков платье и неизменной шляпе на голове. Ни дать ни взять дачная чеховская барынька. Зонтика белого ажурного не хватает.
– Ну, наконец-то приехали, немочи бледные! Тонечка, где ты, малышка, иди, встречай родителей! – зычно крикнула она в сторону малинника, и, повернувшись обратно к ним, заговорщицки шепнула: – Ребенок для вас малину в лукошко все утро собирает… Чтоб с молоком к завтраку…
– Антонина Владимировна, здравствуйте! – мячиком выскочила впереди Наташи Катька, клюнула бабушку быстрым поцелуем в щеку, изловчившись поднырнуть под соломенные поля. – А мы к вам тут целой компанией понаехали! Вот, знакомьтесь, это Анна, наша приятельница…
– Очень приятно! – гостеприимно улыбнулась бабушка подошедшей Анне. – Отдыхайте, располагайтесь как дома! Сейчас завтракать будем на свежем воздухе. С-а-а-ш! – суетливо закрутила она головой, тут же озаботившись лицом. – Сашенька, пойдем, большой стол вынесем! Компания-то ух какая! И вообще, я намереваюсь тебя сегодня использовать по полной программе, у меня уже и список заданий приготовлен, пора дачный сезон открывать… Уже лето почти в разгаре, а мы тут еще и не освоились как следует.
– А может, мы сначала искупаемся, Антонина Владимировна? – тоном ребенка-нытика протянул Саша, смешно почесав пузо. – Ну о-о-чень хочется!
– А как же завтракать? Я вон с утра пирожки пекла, они горячие еще!
– Ба, да пусть идут… А стол мы с тобой вдвоем вынесем и к завтраку накроем, – тихо проговорила Наташа, подставляя руки навстречу бегущей от малинника Тонечке.
– Наташка, да ты не жена, ты просто сокровище! Девчонки, за мной! Бежим, искупнемся по-быстрому!
Саша дурашливо шагнул к Катьке, слегка поддал ей коленкой под зад, аппетитно обтянутый джинсовыми шортами, махнул весело и зазывно Анне рукой. Наташе подумалось с неприязнью – хорошо, хоть Аннин зад остался его коленкой нетронутым, – но ни капельки этой неприязни она наружу не выпустила, наоборот, улыбнулась чуть снисходительно.
– Ну что, добрая моя внученька, пойдем работать… – вздохнула Антонина Владимировна, когда двор опустел, и лишь издали доносились веселые голоса честной компании, разбавленные Димкиным и Тонечкиным счастливым визгом.
– Пойдем. Ба, а где у нас стол со скамейками?
– Так в сарае… Мы на зиму всегда добро дачное в сарай прячем, ты что, забыла?
Дощатый, грубо сколоченный стол был не тяжелым, но очень уж громоздким, и им порядочно пришлось покорячиться, как выразилась бабушка, прежде чем он встал на свое обычное летнее место, под старой яблоней, тоже корячившейся рожать каждый сезон кое-какие плоды. Застелив его льняной ветхой скатертью и поставив на середину глиняную, грубо расписанную, но очень дачную хлебницу, бабушка отошла в сторонку, полюбовалась образовавшимся видом. Потом, спохватившись, повернулась к присевшей за стол внучке:
– Натка, ты к Таечке вчера ездила?
– Да ездила, ездила… – отмахнулась от нее Наташа, нервно прислушиваясь к голосам, доносящимся с речки. – Рассказ про Маньку Пыркину честно и до конца выслушала. Про ее фотографию с ботинками. Отстань.
Антонина Владимировна глянула на внучку из-под нависшего над глазами соломенного поля шляпы, и Наташа, безошибочно прочитав в ее взгляде настороженное недовольство, быстро пустилась в объяснения, пытаясь опередить бабушкины обвинения в небрежении по отношению к бедной Таечке.
– Да нет, ба, ты не думай… Я сейчас не ёрничаю, даже нисколечко! Ты знаешь, эту Маньку Пыркину немцы в доме вместе с детьми сожгли. Представляешь? У нее трое детей было, и всех сожгли… Ужас какой!
Антонина Владимировна ничего не ответила, только чуть покивала головой, по-прежнему пристально изучая Наташино лицо. Однако на лице внучки читалось вполне искреннее сочувствие к неизвестной, отчего-то вдруг выплывшей из Таечкиной памяти Маньке Пыркиной, и вскоре взгляд ее значительно смягчился, потом вообще стал веселым, и лицо поплыло в улыбке, обнажая маленькие и большие морщинки.
– Ну что, будем стол накрывать? Хорошо, что я всю посуду вчера достала да перемыла. Слушай, а давай самовар поставим? Эй, Наталья, ты меня слышишь или нет? Самовар, говорю…
– Погоди, ба… Погоди, я сейчас… Я сейчас приду!
Она и сама не поняла, отчего подскочила, как ужаленная. Будто раскаленный уголек подкатил к сердцу, и оно заколотилось в противной тревоге. Продравшись через малиновые заросли и кубарем скатившись вниз по тропинке, выскочила на утоптанный травянисто-песчаный берег реки, остановилась как вкопанная, задохнулась…
Анна выходила из воды, медленно и плавно передвигая всеми прелестями, какими можно было в данном случае передвигать – коленями, бедрами, плечами, линией безупречно тонкой талии. Солнечный нимб сиял над ее черной распущенной гривой, смуглая кожа блестела каплями воды, черные трусики-стринги уместились на крепких бедрах будто влитые и смотрелись так агрессивно сексуально, что лучше бы их и не было вообще, этих трусиков. А зачем? Все равно верхней детали этого натюрморта на ее фигуре не присутствовало…
Правда, ей лишь потом, попозже, удалось сообразить, что верхней детали не было. Потом, когда Анна медленно и торжественно подняла руки и стала собирать распущенные по плечам волосы в пучок на затылке. Долго стояла, долго собирала, давая собравшимся на берегу зрителям себя обозреть. Правда, зрителей было маловато – дети, Катька, ну и… Саша конечно же… Теперь вот она, еще одна зрительница, на берег выскочила, встала нерешительно рядом с мужем. А осторожно глянув мужу в лицо, поняла, что не до жены ему – слишком уж поглощен созерцанием. Хоть тряси его сейчас, хоть по голове бей, ничего не почувствует. Впрочем, она его ни трясти, ни бить не собиралась. Еще чего! Подумаешь, голая баба из воды выходит. Нет здесь даже и плохонького сюжета для большой трагедии, а вот плохонького фарса хоть отбавляй – такое дешевое манипулирование мужским естеством действительно на комедию смахивает…
– Наташ… Ты чего так на меня смотришь? – вполне миролюбиво, даже чуть насмешливо произнесла Анна. – Ты что, никогда топлес не купаешься?
– Почему же, купаюсь, – тоже миролюбиво и тоже чуть насмешливо откликнулась Наташа, – только в деревенских пейзажах я этого стараюсь не делать. Здесь как-то, знаешь, все эти авангарды пошловато смотрятся.
– Ой, да какая разница, в каких пейзажах, Наташк! – рьяно вдруг вступилась за Анну Катька. – Ты посмотри, какая она красивая! Я аж обомлела вся, когда увидела…
– А тебе-то чего млеть? Вроде за тобой ничего подозрительного замечено не было. Вроде ты от мужиков млеешь, насколько я знаю. Или я ошибаюсь?
– Да ну тебя! Скажешь тоже… – неловко хохотнула Катька, отмахнувшись. И, вздохнув, еще раз протянула: – Нет, и правда красивая… Умереть и не встать…
– Да. Особенно на фоне осоки и лягушечьего кваканья. А впрочем, действительно – какая разница… Пойдемте завтракать, мы с бабушкой решили самовар поставить.
Впрочем, как она ни бодрилась, а настроения отдыхать уже не было. День был испорчен окончательно и бесповоротно, и любимые бабушкины пирожки его не спасли, и вкусный обед на свежем воздухе, и долгое лежание в гамаке, и полуденная солнечная дрема в тени старой сараюшки. Хотя ей даже и заснуть удалось, провалиться в кружение света, тени и пахучего медового ветра, но ненадолго – тут же привиделся старый, мучивший с детства кошмар. Будто сидит она под ветками тех самых берез, что тогда, в раннем детстве, росли на меже соседнего участка, и ждет мужиков с топорами. Сейчас, сейчас они придут, будут кромсать по живому, и полетят в нее щепки, как капельки крови…
Вздрогнув и проснувшись, она утерла выступивший на лбу пот, оттолкнулась ногой от земли, и гамак закачал, занянькал ее в своих объятиях, отгоняя остатки дурного сна. И в самом деле – дались ей те березы из детства! Они, наверное, и впрямь совсем старые были, солнце на участок не пропускали, вот их и срубили…
Осторожно, как змея, вытянув голову из гамака, она зорко огляделась кругом. Что ж, диспозиция не изменилась, все на своих местах. Дети в доме спят после обеда, их бабушка уложила, Саша копошится около завалившегося за зиму забора, пытаясь придать ему вертикальное положение, Катька с Анной вольготно расположились на одеяле, брошенном на траву, пытаются поймать свежий июньский загар. О! Надо же, и Катька верхней частью купальника пренебрегла, выставила на солнце свои прелести! Зря, конечно, она это сделала. Совсем не факт, что солнцу ее четвертый размерчик, да еще и подпорченный долгим грудным вскармливанием, должен понравиться. Но, как говорит няня Таечка, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Пусть загорает. Искупаться, что ли, пойти? Потом некогда будет. Потом дети проснутся, а там, глядишь, с шашлычными делами суета подоспеет. По плану у них на вечер шашлыки и красное вино в продолжение дачных удовольствий назначены. Кстати, надо сказать Саше – пора бы уже и мангалом заняться…
Выкарабкавшись из уютного нутра гамака, она тихо окликнула Сашу, показала ему пальцем в сторону обустроенного в углу участка шашлычного места, и он кивнул понимающе. Сама же скользнула в малиновые заросли, потом медленно спустилась к реке, подошла к самой кромке воды, задумчиво огляделась… Рука вдруг сама по себе отодвинулась назад, пальцы уцепили веревочку от узелка купальника, потянули вниз. Еще рывок – и узелок послушно развязался, и она медленно повела плечами, освобождая верхнюю часть тела. И улыбнулась при этом довольно нахально, будто хотела сказать невидимой зрительнице: а вот так вот тебе! А потому что фиг ли нам, мы тоже, между прочим, красавицы! И наши фигурные прелести нисколько не хуже твоих!
Засмеявшись и откинув верхнюю часть купальника на траву, Наташа бросилась с размаху в воду, поплыла крупными саженками на ту сторону речки, в тихую заводь за осокой, где, она знала, таились от посторонних глаз крепкие желтые кувшинки. Плыла долго и с удовольствием, однако вскоре солнце недовольно заискрило рябью по глазам, исступленно принялось жечь по темечку, и зеленая толща воды обдала тело холодом подземного ключа, словно старалась упредить пловчиху об опасной глубине тихого омута. Ну их, эти кувшинки! Лучше и впрямь назад повернуть. Тем более, ни одного созерцателя ее голой красоты на берегу не наблюдается, начнет тонуть – никто не спасет. Да и вообще, надо бы пойти посмотреть, что сейчас те созерцатели на данный момент созерцают…
Отвергнутая ею верхняя часть купального туалета сиротливым комочком валялась в траве, как немой укор ее гордости. И впрямь, чего это она повелась на дурные бабские уловки? Тоже – куда конь с копытом… Нет уж, извините, мы не такие! Мы не будем природным мужским естеством так бездарно манипулировать. Мы и так оценены по достоинству, давно любимы и замуж взяты. Надо все это верхнее купальное хозяйство нацепить обратно и – вперед! И больше не будем вестись на глупые бабские провокации, и глупым мыслям о том, что где-то чего-то ею самою же было написано, тоже поддаваться не будем. Вперед!
Старательно выращенного оптимизма, однако, ей хватило ненадолго. Аккурат чтобы подняться по тропинке, пройти через малинник и очутиться на дачном участке. И увидеть своими глазами, как разморенная солнцем Катька, раскинув полные руки в стороны, спит на траве, а соседка и приятельница ее Анна со свом наглым топлесом торчит около раздувающего мангальный костерок Саши, и говорит ему что-то громко и весело, и смеется, запрокинув назад голову. Ах ты… су… сво… Ах ты, дрянь такая! Зачем надо свой топлес чужому мужику прямо под нос пихать? Здесь же не берег реки, здесь уже частные, между прочим, владения!
Она так задохнулась праведной злобой, что даже меж лопаток зачесалось. Видимо, мощный заряд этой злобы прилетел рикошетом и в Сашу, и он, резко распрямив спину, обернулся к ней озадаченно:
