Текст книги "Слеза Шамаханской царицы"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Ты понимаешь, я и не думал, Тиграш... Я будто сам себе принадлежать перестал! Больше думать ни о чем не могу, нормально работать не могу, да я жить не могу, в конце концов! Только и могу, что о ней думать... Это ж ненормально, наверное, это уже на душевную болезнь смахивает... Что мне делать-то, а, Тигран?
– А я тебе что, психиатр? Если болеешь, в психушку попросись, там тебя с распростертыми объятиями примут! Потому что ты и есть больной, иначе не назовешь! Да кто, кто она вообще, эта Эльза, распахни глаза-то?! Соплюха-малолетка, таких вон, выйди на улицу, в базарный день за рубль ведро... А Лиза, Лиза твоя! Да она ж святая, честное слово! Она ж твою взрослую дочь, как родную... Ты думаешь, легко ей это далось? Да где ты еще такую бабу найдешь, псих несчастный, придурок!
– Ой, заткнись, прошу тебя, не бей по больному... Я и сам знаю, что она святая. Только мне от этого не легче, поверь... Иду домой каждый вечер, как на казнь, в глаза ей глянуть боюсь.
– Ну, допустим, ты сам себе эту казнь организовал!
– Да не организовал я! Ты же знаешь, я не бабник! Объясняю же тебе – от меня уже ничего не зависело! Пропал я, Тиграш, совсем пропал, с головой накрыло. Я даже и не знал, что так бывает... Не могу без нее, хоть убей. Это даже не любовь, это вообще черт знает что...
– А сколько тебе годков, ты не забыл? И ей сколько?
– Да при чем тут...
– Да при том. На хрена ты ей сдался, старый козел? Ну, поиграется, потешит самолюбие, а дальше что? Ты думаешь, она твою Ленку удочерять кинется? Хороша будет мачеха-одногодка! Ты хоть думаешь, во что лезешь?
– Если б я мог нормально думать, Тиграш... Не знаю я, что делать... Как по лезвию ножа иду. Что, что мне делать, скажи?
– Да что я тебе должен сказать? Ты взрослый мужик, не мне тебя учить... Только я бы в твоем положении в первую очередь о долге перед семьей думал. По крайней мере, не торопись, не сигай дурной головой в омут. Погоди, поостынь, может, все само разрешится...
– То есть ты предлагаешь жить, как раньше? Ходить, маяться, Лизе врать?
– Да. Маяться и врать. Говорю же – со временем рассосется... Хотя, знаешь – врезать бы тебе сейчас как следует, прямо рука чешется, как хочется...
– Ну, врежь. Может, я спасибо скажу.
– Ладно. Подумаю. У тебя курить есть?
– Есть. Погоди, ты ж вроде бросил!
– Бросишь тут с вами... Ладно, пошли в курилку, псих-мазохист недоделанный... Не ожидал от тебя, честное слово...
– Ты думаешь, я сам от себя ожидал, что ли? – послышалось уже из-за дверей Владово жалкое, раздраженное. – Да если б мне раньше кто про такое сказал...
Она так и сидела там, под столом. Ноги затекли в неловкой позе, сердце бухало сильными частыми толчками, отдавалось болью в боку. И жар пошел по всему телу, обморочный, будто температурный. Наконец, ухватившись за сиденье стула, выползла из своего нечаянного укрытия, раскрыла ладонь, долго смотрела на красные вмятины, оставшиеся от дурацкой штуковины. Потом закрыла глаза, медленно набрала полную грудь воздуху...
А выдыхать оказалось – страшно. Вместе с выдохом надо начинать жить, с только что озвученным обстоятельством. Там, под столом, дышать как-то не так страшно было. Больно, но не страшно.
Ну, все, выдохнула. Живи теперь... Что, хотела получить правду в лоб? На, получи, вот она, правда. Но что теперь с этой правдой делать? Действительно – как жить?
Так. Так... Во-первых, надо уйти отсюда поскорее, они ж сейчас из курилки вернутся, придется им в глаза глядеть. Давай, давай... Вон дверь, нужно идти. Шажок, еще шажок... Черт, как нога затекла...
– Лизонька, вот ты где, а я тебя везде ищу! – сразу наткнулась в коридоре на вездесущую Ангелину. – Что, на обед в кафе идем или просто чаем с бутербродами обойдемся? Пойдем в кафе, Лизонька, чего мы который день всухомятку!
– Да... Да, конечно... То есть нет...
– Не поняла... Что – да или нет? Да что с тобой, Лизонька? И почему хромаешь?
– Но... Ногу подвернула.
– У-у-у... Ну, тогда точно в кафе не пойдем! Я пошла чайник включать! Давай у меня в кабинете, там уютнее!
– Идите, Ангелина Ивановна. Я потом приду, чуть позже.
– Ой, да ты бледная какая! Заболела, что ли? Вообще-то сегодня магнитную бурю обещали... У меня тоже давление с утра подскочило, пришлось таблетку пить. Хочешь, я тебе тоже таблеточку дам, Лизонька?
– Нет, не надо ничего. Наверное, я устала просто. Знаете, я лучше домой отпрошусь...
– Что, даже чаю не попьешь?
– Нет... Нет, потом как-нибудь...
– Да что случилось-то, Лизонька? На тебе же прямо лица нет!
– Есть у меня лицо. Все у меня есть, не волнуйтесь. Дайте мне пройти, наконец...
* * *
Дома было тихо, пусто. Оставшиеся от завтрака невымытые тарелки в раковине, Сонечкина игрушка на полу в прихожей. Хмурый зимний день в кухонном окне. Тоска. Оторопь. Непривычное состояние одиночества. Не стоило, наверное, с работы уходить.
Надо заставить себя заняться чем-нибудь, не сидеть сиднем. Тоска тоской, а ужин в большом семействе никто не отменял. Может, во время готовки и мысли в голову придут какие-нибудь оптимистические, пробьют брешь в образовавшейся скорлупе оторопи. Хотя откуда им взяться – оптимистическим? О, ключ в замке зашуршал, наверное, кто-то из ребят с занятий вернулся! Выглянула в прихожую – Максим...
– А ты чего дома, мам? Случилось что?
– Нет, сынок, нет... Голова заболела, с работы отпроситься пришлось.
– А почему голос дрожит? Ты что, плакала?
– Да с чего ты взял!
– И лицо у тебя такое...
– Да какое, вполне нормальное лицо. Говорю же, голова болит!
– Тогда, может, пойдешь полежишь? А я тебе чаю с лимоном принесу, хочешь?
– Спасибо, сынок... Ничего, мне уже легче. Сейчас ужин буду готовить.
– Ну, тогда я вечером за Сонечкой в сад схожу, хочешь?
– Хочу... А в магазин зайдешь?
– Конечно, как скажешь!
– Ага, ладно... Спасибо тебе за заботу, Максимушка...
Ох, как бы и впрямь не расплакаться. Сглотнула слезный комок, повернулась, ушла на кухню, деловито загремела кастрюлями. Все, хватит, надо тайм-аут взять. Нельзя, нельзя сеять вокруг себя панику. Потом, все мысли потом... Как там незабвенная Скарлетт говорила – я потом об этом подумаю?
Остаток дня прокатился своим чередом, в больших и малых семейных заботах. Максим привел Сонечку, прибежала из института Ленка, насквозь вся промерзшая.
– Лен! Я ж тебе говорила, надо было длинный пуховичок покупать! А ты – не замерзну, не замерзну... Вся задница морозу открыта, тебе ж рожать еще!
– Ну прям – рожать... Скажете тоже...
– А что, ты не думай... Знаешь, как быстро время пробежит? Когда-нибудь и замуж выскочишь, и рожать придется... Надо здоровье смолоду беречь, Лен! Легкомыслие в таких делах всегда боком выходит!
– Ой, ну чего вы все ворчите, ворчите, теть Лиз... Тем более – когда все это еще будет! Что, теперь я, как тетка старая, в длинном пуховике должна ходить?
– Надо беречься, Лен... Слушай, чего тебе говорят, не спорь. Завтра же пойдем и купим тебе длинный пуховичок, зима долго еще будет.
– Да не стану я длинный носить! Короткий моднее, теть Лиз!
– А я говорю, купим! Не спорь!
– Ой, ну ладно... Вот вы какая – ничего в современной моде не понимаете! Ну, прямо не знаю...
Сделала недовольное лицо, плюхнулась на кухонный диванчик, хныкнула капризно, по-ребячьи. Однако услышалось в этом хныканье и что-то другое, похожее на кокетство избалованного родительской любовью ребенка – вот, мол, надоели уже со своей заботой, до печенок достали... Что ж, посиди, похнычь, пококетничай вволю, жалко, что ли. Это ж понятно, как тебе подобного «доставания» хочется... А пуховик все равно купим, куда ты денешься!
– Ой, а чем это так вкусно пахнет, теть Лиз? Есть хочу, умираю...
– Давай мой руки быстрее, и за стол. И Максима с Соней зови, они в гостиной игрушки с елки снимают.
– Уже? А как же старый Новый год? Что, разве не будем отмечать? Помните, как в прошлом году, всей семьей?
– Не знаю, Лен... Может, и будем...
– А папа где?
– На работе задерживается. Ну, давайте, давайте же ужинать! Соня! Максим! Ужинать!
Вот и угомонились наконец. Сонечка заснула, Максим с Леной разбрелись по своим уголкам, уставились в мониторы компьютеров. Значит, и ее время пришло, для него, для «потом подумаю». Надо спокойно сесть, спокойно осознать... Хотя чего уж самой-то себе врать – давно уж все в картинку сложилось, еще с тех первых каникулярных дней... Просто не обозначено было так явно, давало возможность голову под крылом держать. А теперь – все. Теперь голова есть, а крыла больше нет. Хочешь не хочешь, а какое-то решение принимать надо.
Легко сказать – надо! Ну вот какое, какое тут может быть решение? Развод, разъезд, горшок об горшок и девичья фамилия? А как же Ленка, как Сонечка? Как им все объяснишь? Большая семья, а теперь что, на осколки ее разобрать? А с любовью что делать, как это ни грустно в сложившейся ситуации звучит? Ведь была любовь-то, иначе бы и семья не получилась! Хотя почему – была? Она и сейчас есть. Надо же – столько лет бок о бок жила и не подозревала, как сильно любит своего потерявшего в одночасье голову мужа...
Нет, но ведь и жить так больше нельзя, простите! Как жить в этом унижении, изо дня в день? И каждый день ждать, когда он сам начнет решительный разговор? И что она ему... Про Ленку, про Сонечку? Просить-умолять будет, что ли? В ногах валяться? Про свою любовь рассказывать? Ну уж нет... Нужно самой раз и навсегда все узлы разрубить... С предательством жить нельзя, надо что-то делать, надо рубить по нему, одним махом рубить, к чертовой матери! Иначе предательство душу обовьет, узлами ее свяжет, и сама не заметишь, как из женщины в полное ничтожество превратишься! Лучше уж первой рубить!
Внутри будто разряд прошел от гордой отчаянной мысли. Вздохнула, и застопорилось ноющей болью в солнечном сплетении – да, наверное, так будет правильно. Топором, топором по ним, по узлам!
Да... Топором. По узлам. А заодно – по Ленке, по Сонечке, по Максиму. Господи, да как же больно об этом... даже на секунду подумать! Нет, лучше уж топором на свою гордость замахнуться, пусть уймется, помолчит немного... Или от страха пусть унижением-змеей обернется. Змея, она гибкая, так тихо вползет, не заметишь... Ничего, с унижением тоже можно прожить. Вон, та же Светка, столько лет с этой змеей внутри прожила, и ничего. Как она там разглагольствовала? Унижение – это когда не любишь? А когда любишь – это, стало быть, и не унижение вовсе, а святое терпение? Терпишь, терпишь, терпишь... И будет тебе в конце концов счастье? Обернется терпение долгим временем, потом на его месте цветы прорастут?
Да уж, вполне удобоваримая философия для обиженных жен, для обманщиков-мужей. Трусливая философия. Унизительная. Как с ней вообще жить-то?
А только другого выхода у нее, похоже, и нет. Надо терпеть. Терпеть и умом, и сердцем. Противная, конечно, песня, но тут, главное, ни одной нотой сфальшивить нельзя. Нужно всю себя отдать в терпение, как талантливая актриса отдает себя в образ. Если терпеть надрывно, сжав зубы и до крови расцарапывая гордыню, толку уже не будет, из такого терпения цветы не растут...
Конечно, трудно будет. Она ж не актриса, она сроду ханжеским лицедейством не занималась. Жила вся на виду, такая, какая есть... Не наградила природа талантом притворства, теперь придумывай его себе как хочешь. А если не получится, тогда что?
А тогда – ничего. То есть тогда будет плохо. Всем – плохо. И поэтому надо, чтоб получилось. Как говорит уважаемая свекровь Екатерина Дмитриевна, душой в пружинку свернись, а хорошее дело сделай. Хотя она свои высокие урожаи, конечно, имеет в виду...
Ну, все, решено, значит. Вздохнули, начали. Я терплю. Отныне я светлая дурочка с переулочка, наивная любительница цветов семейного счастья. Ни о чем не догадываюсь. Ничего не знаю. И как в той песенке – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Разве на такую дурочку рука у Влада поднимется... топором по узлам рубить?
Вздохнула тяжело, будто прощаясь с собой, прежней. И тут же потянуло в сон, быстро разделась, легла... Уже засыпая, услышала, как тихо открылась дверь, как ступил в темноту спальни блудный муж, прокрался на цыпочках, юркнул на свою половину кровати. Вздохнул осторожно, затих. Наверное, утром опять рано слиняет. Интересно, у них с Эльзой свидания по утрам случаются, что ли? А по вечерам тогда что?
Нет, нет, прочь ревниво-тоскливые мысли, она ж ничего такого не знает... Она же дурочка с переулочка, она же ни сном ни духом! Хотя, если со стороны посмотреть, – ну полная бредятина происходит. Сроду она в подобных дурочках не ходила...
* * *
– Лизонька, у меня к тебе разговор есть... Очень деликатного свойства. Такого деликатного, что я прямо изволновалась вся, не знала, как к тебе с этим разговором подойти...
Ангелина стояла над ее столом загадочная, блестела нетерпеливыми глазами. Казалось, даже ногами перебирала в волнении, как лошадь перед забегом. Внутри что-то екнуло нехорошо, покатилось испугом, но она быстро взяла себя в руки, глянула на нее равнодушно.
– Ох, Ангелина Ивановна, как вы не вовремя... У меня сейчас работы очень много, Павлу Степановичу срочно справка о доходах нужна. А что, до обеденного перерыва ваша деликатность никак не подождет?
– Ну, не знаю... Может, и подождет, конечно. Только я подумала, что чем ты быстрее узнаешь... Тут такое дело, Лизонька...
Быстро присев на край стула и воровато оглянувшись на дверь, она зашептала скороговоркой, судорожно прихлебывая горлом:
– Ой, Лизонька, даже не знаю, как сказать... Я ведь всю ночь не спала, переживала! Хотела даже позвонить тебе вечером, а потом, думаю, лучше уж утром, на свежую голову...
– Да что случилось, Ангелина Ивановна? У вас опять по канцелярским товарам перерасход?
– Ой, да какой перерасход! Черт бы с ним, с перерасходом! Тут такое... Представляешь, иду я вечером домой мимо парка, по Красноармейской... А на углу у нас там такой скверик небольшой... Смотрю, а у скверика знакомая машина стоит! То есть Владика твоего машина... Ну, я еще удивилась, думаю – откуда? Подошла, глянула в окно... А там, Лизонька... Не поверишь, он там целуется! С той самой лахудрой, которую Тиграша на Новый год приводил! Представляешь?!
Ангелина застыла в испуганном изнеможении, глядела на нее, будто присосавшись яростным горящим взглядом. Пришлось выдержать этот взгляд, приказать себе строго – так, Елизавета, соберись. Ты же теперь кто, Елизавета, не забыла? Ты теперь лицедейка, актриса талантливая, и зрительный зал с нетерпением ждет твоего выхода... Вот он, первый акт, сцена первая. Соберись, Елизавета, вперед...
– Да что вы? – довольно уверенно рассмеявшись, откинулась она на спинку стула. – Ну и воображение у вас, Ангелина Ивановна! Любовных сериалов насмотрелись, что ли?
– Да вот те крест, не вру, честное слово! – истово перекрестилась Ангелина сухим дрожащим перстом. – Ей-богу, целовались!
– Ангелина Ивановна, а вы последний раз у врача-окулиста когда были? Может, вам зрение проверить надо?
– Да он это был, Лизонька, он! И лахудра была та самая, я ее сразу узнала!
– Ну, насчет лахудры не знаю, утверждать не могу, конечно... А насчет Влада вы точно обознались, дорогая. Влад вчера весь вечер дома был, даже ужин сам приготовил. Макароны сварил, котлет нажарил. Ничего, вполне съедобно получилось. Правда, котлеты немного пересолил... Я же вчера приболела немного, вы знаете. Весь вечер пришлось в постели проваляться.
– Да не может быть! – обиженно уставилась на нее Ангелина, распахнув горящие неутоленной жаждой глаза. – А во сколько он домой приехал?
– Да в пять часов где-то... А вы, судя по всему, домой уже после шести шли.
– Ну да, после шести... Но этого же не может быть, Лизонька!
– Может, Ангелина Ивановна, может. А к окулисту вы все же сходите, я вам искренне советую. А то мало ли... Так, обознавшись, и впросак можно попасть. Вы ведь с утра наверняка уже кому-нибудь рассказали про это, правда? Признайтесь, не утерпели?
– Ну да... То есть нет... Нет, конечно, Лизонька, что ты! Как ты могла про меня такое подумать... Обидно даже!
Ишь, как поспешно глаза в сторону отвела. Конечно, всем уже рассказала, сплетница старая. Еще и мину оскорбленную себе на лице соорудила.
– Ладно, не обижайтесь, Ангелина Ивановна. Если даже посплетничали немного, не беда. Говорят, не утоленное рассказом знание плохо влияет на женское здоровье.
– Нет, но как же это я... Надо же, как неловко получилось...
– Ничего, бывает. Вы извините, Ангелина Ивановна, мне работать нужно.
– Да-да, конечно... Нет, но как же это я... Оскандалилась, выходит...
Лиза даже некоторое удовольствие получила, глядя в удаляющуюся Ангелинину пристыженную спину. Правда, немного жаль бедную женщину стало. Человек как лучше хотел, ночь не спал, маялся преступным знанием. Нет, а она-то как вошла в образ, надо же! Настоящая актриса, Сара Бернар, Вера Комиссаржевская! И рассмеялась, главное, так убедительно... Молодец, дурочка с переулочка, хорошо у тебя получается, вот и продолжай в том же духе. Лиха беда начало.
А вечером снова пришлось натягивать на себя хламиду презренного образа, и даже дважды пришлось. Будто проклятая хламида устроила ей испытание – а сможешь ли еще, и еще...
Только успела раздеть Сонечку – звонок в дверь, свекровь заявилась. Она даже свое удивление не смогла скрыть – обычно в гости не зазовешь, а тут сама, без упредительного звонка... Не спеша разделась в прихожей, сдержанно приласкала Сонечку, сунув ей скромный подарок – розового пластикового пупса в хрустящей целлофановой упаковке. Копеечный пупс-то, нахального китайского производства. Наверное, в киоске на автобусной остановке купила, на большее не расщедрилась. А впрочем... Не ее невесткино дело свекровь судить, надо бы эти противные мыслишки выбросить из головы, чтоб и не пищали даже. Вот же, как раздраженно подумалось – не расщедрилась, главное... Раньше, например, никогда таких противных мыслей в голову не приходило. И не думалось даже, отчего Екатерина Дмитриевна к внукам довольно сдержанно относится, особой прыти не проявляет. Ну, не проявляет, и ладно, может, у нее природа такая... На материнство природы хватило, а на любовь к внукам – уже нет. Вся любовь на огородные грядки ушла. Бывает...
– Ну, что тут у вас? – по-хозяйски уселась свекровь на кухне, сложив натруженные ладони на столе. – Смотрю, занавески на окне новые повесила... А чего такие маркие, Лизавета? Кто ж белые занавески на кухне использует?
Ну, вот... Не успела за стол сесть, а уже в недовольного комментатора превратилась. Господи, как же не вовремя ее принесло... Надо улыбнуться пошире, чтоб не заметила ее нервного состояния. А улыбаться – ой, как нелегко. В прошлой жизни было легко, а в этой, в нынешней...
– Да пусть висят, ничего страшного! Сквозь них зима красивей кажется, через белые-то!
– Ишь ты... Ну ладно, коли так. Тебе, как хозяйке, виднее, спорить не буду. А вообще как живете?
– Да хорошо живем, Екатерина Дмитриевна! Спасибо вам за гостинцы, те, что Влад привез, все съели с удовольствием! Помидоры у вас в этом году особенно удались... Наверное, по особому рецепту солили, да?
– Да нет, обычным способом солила... Тут ведь главное дело не в рецептах, а в душевном старании. Знаешь, как моя бабка раньше говорила? Та мучка, да не те ручки... Если с душой да со старанием к делу подходить, все и без рецептов получится.
– Да, Екатерина Дмитриевна, в этом вы правы... Ужинать с нами будете?
– Нет, некогда мне до ужина рассиживаться. Чаем напоишь, и ладно. Я ведь с дачи еду, дома еще не была. Прямо с электрички – к вам... А Владик где?
– А он сегодня поздно придет. Если бы вы предупредили, что к нам заедете...
– Да ладно. Он мне, собственно, не шибко и нужен. Я с тобой хотела поговорить, Елизавета.
– Да? А что такое?
– Да ничего особенного, в общем... Так, душа беспокойством мается. Ты мне скажи – он не заболел ли часом? А то, может, скрываете чего от меня...
– Нет, он вполне здоров...
– Хм... Ладно, это хорошо, что здоров. Тогда скажи мне – почему он такой опрокинутый ко мне заявился? Поссорились, что ли? Неладно что-то у вас?
– Да все у нас хорошо, Екатерина Дмитриевна... Вам показалось, наверное.
– Ну, я еще не совсем из ума выжила, чтоб мне казалось всякое... Уж я-то своего сыночка хорошо знаю! Я уж давно его таким не видела!
– Каким – таким?
– Да шибко невеселым, вот каким.
– Ну, человек не может быть всегда веселым...
– Э, нет, не скажи. Когда у мужика все в семье хорошо, по нему сразу видно. Где-то ты проштрафилась, видно, Лизавета. У хорошей бабы в хозяйстве мужик всегда веселый ходит, а не молчит часами, глядя в окно. И не срывается в ночь-полночь, не едет незнамо куда... Спрашиваю его – куда ночью ездил-то? А он мне – так, мол, прокатиться решил, скуку развеять... Как ты это допустила, Лизавета?
– То есть... Что я допустила? – испуганно обернулась она от стола, где спешно нарезала сыр и колбасу для бутербродов.
– Ну, что он заскучал вдруг... С хорошей женой мужик сроду не заскучает! И почему сама в праздники ко мне не приехала? Лень было задницу от дома оторвать, да? Разве можно мужа от себя так надолго отпускать? Куда иголка, туда и нитка! А ты... Я думала, ты в этом плане баба умная, Лизавета... Вот я своего Колю ни на шаг от себя не отпускала! Помнится, ему на заводе путевку в пансионат выделили, так я все бросила да за ним, как нитка за иголкой! Он, значит, в пансионате на казенных харчах подъедается, а я у сторожей комнатку сняла, перебиваюсь тем, что он мне из столовки украдкой принесет. А как же иначе... Мужика от себя и на шаг нельзя отпускать... Я ж видела, как местные бабы его голодными глазами высматривают...
Трогательные воспоминания о супружеской привязанности поплыли над ухом надоедливо, Лиза в них уже не вслушивалась. Надо было себя в руки взять, сконцентрироваться на добродушном спокойствии. А на самом деле ох как хотелось обиду выплеснуть, правду-матку в лицо бросить! Не виноватая я, мол, это сынок ваш во всем виноватый! Глупо, конечно, но очень хотелось... Прямо раздирало внутри все обидою на такую свекровкину несправедливость. Умом понимала, что глупо на бедную женщину обижаться, а образовавшееся внутри раздражение требовало выхода... Пришлось даже повернуться неуклюже, столкнуть со стола чайную чашку, чтобы она разбилась вдребезги. Жалко чашку, хорошая была, удобная...
– Ох, ты неповоротливая какая! – с досадою проговорила свекровь, отвлекаясь-таки на ее нехитрый маневр.
– Посуда бьется к счастью, Екатерина Дмитриевна! Погодите, сейчас осколки замету.
– Ну, дай-то бог, чтоб на счастье. Я ведь против тебя, Лизавета, в общем, ничего не имею, хорошая ты баба. Тем более если с моей бывшей невесткой сравнивать... Той вообще нельзя было слова сказать, сразу ерепениться начинала. Ох, гордая была, задиристая, уж попила она из Владика моего кровушки... С ней-то он точно белого света не видел, все время опрокинутый ходил. А с тобой вроде ничего, повеселее стал. Вот я и подумала вдруг, на него глядя, – что-то не заладилось у вас... Дай, думаю, заеду, упрежу тебя...
– Спасибо, Екатерина Дмитриевна. Упредили.
– Да ладно... Ты ж понимать должна – у матери всегда за сына душа болит. Уж не обижайся на меня, Лизавета.
– Да я и не обижаюсь.
– А Ленка-то как, не шибко тебе досаждает? Она ведь у нас вредная, вся в мать.
– Нет, она не вредная, Екатерина Дмитриевна. Мы с ней хорошо ладим.
– Ну-ну... Видишь, как оно все получается... С родной матерью не заладилось, а у тебя, значит, пригрелась. Хорошая ты баба, Лизавета... Это ж редкий случай, чтобы все так срослось...
– Ну почему же редкий, Екатерина Дмитриевна? Влад, например, тоже к моему Максиму всей душой привязался.
– Ну, сравнила... Твой Максим вон спокойный да добрый, как телок. Небось тебе с ним никаких хлопот нет. А Ленка – она же на месте дыру вертит... Ты построже, построже с ней, Лизавета. Чтоб знала свое место, лишний раз с вредностью не высовывалась. А если что, сразу пугай: мол, чемодан соберу да к матери в Киев отправлю.
– Да не буду я ее пугать, Екатерина Дмитриевна... Она и так нервная, еще и я пугать ее буду! Ничего, все образуется...
– Ну, дай-то бог. Ладно, пойду я... Спасибо за чай, за угощение. Соленья-то мои, говоришь, хорошо употребили?
– Еще как употребили, спасибо!
– Ну, значит, не зазря трудами живу... Погоди, я вот по весне курочек себе заведу, еще лучше будет! У вас семья большая, ртов много, как не помочь? Ну, давай, что ли, провожай меня...
Уже в дверях она вдруг обернулась, посмотрела из-под насупленных бровей, произнесла почти заговорщицки:
– А Владке-то не рассказывай, о чем мы тут с тобой толковали... Себе на заметку возьми, а у него ничего не спрашивай, не надо. Поняла, Лизавета? Задумайся о себе, сделай выводы...
– Хорошо, Екатерина Дмитриевна, я задумаюсь.
– Вот-вот, задумайся... В любой семье от бабы все зависит. Если баба толковая, то и в семье все ладится. Ну, пошла я... А белые занавески на кухне сыми, не дело это, на кухне такую нарядность разводить! Маркие больно, непрактичные!
– До свидания, Екатерина Дмитриевна. Спасибо вам за советы. Всего доброго...
Закрыв за ней дверь, усмехнулась грустно. Значит, на заметку мужнино перевернутое настроение нужно взять. И выводы о своей в нем виноватости сделать, как толковой бабе. Что ж, вполне нормальная бытовая философия – аккурат для дурочки с переулочка. Главное, в разговоре порывом обиды не взъярилась, все стерпела, везде поддакнула. Браво, хорошая невестка Лизавета. Аплодисменты тебе. Продолжай в том же духе. Сара ты моя Бернар, Вера Комиссаржевская.
Не успела опомниться, как через полчаса прибежавший домой Максим тут же с подозрительными вопросами в душу полез, не лучше свекровкиных:
– Мам, я все у тебя спросить хочу... Что с отцом происходит?
– А что такое с ним происходит, Максимушка?
– Да он какой-то странный стал... Молчит все время, домой поздно приходит... Вы ничего от нас не скрываете, мам?
– Да бог с тобой, сынок... Чего нам от вас скрывать?
– Ну, может, он болен...
Посмотрела на него удивленно, усмехнулась – надо же, как у всех мысли в одном направлении работают!
– Чего ты усмехаешься, мам? Я же тебя серьезно спрашиваю! Что, правда с ним что-то не так?
– Да ладно тебе, сынок! Откуси пол-языка-то, как бабушка говорит, ничем он не болен! Просто так совпало, понимаешь... Работы много навалилось, да плюс усталость, депрессия... Так бывает, сынок. Переждать надо, и все наладится. И ты тоже – старайся не лезть к нему со всякой ерундой попусту. И Ленке скажи, чтоб не лезла.
– Да мы-то как раз и не лезем... Но честно тебе скажу, мы с Ленкой давно уже какой-то напряг чувствуем. И все время ждем, что вот-вот какую-нибудь гадость нам объявите!
– Нет, Максимушка, не будет никаких ни объявлений, ни гадостей, успокойся. И Ленку тоже успокой, она и без того любит по каждому поводу поднапрячься. Все будет хорошо, Максимушка...
– Правда?
– Правда.
– А он что, сегодня опять поздно придет?
– Ну, может, и поздно... Говорю же – работы у него много... Он же у нас ответственный, большую семью кормить должен!
Пожала плечами, улыбнулась беззаботно, даже хотела рассмеяться, да вовремя спохватилась – не перестараться бы. С Ангелиной да со свекровью в этом смысле как-то легче все получилось...
Перед тем как лечь в постель, выудила из шкафа давно подаренный Владом пеньюар – облако тончайшего шелка, рюшечки, красота сексуально-неописуемая. Облачилась, подошла к зеркалу, томно откинула плечи назад, вытянула губы трубочкой, как для поцелуя. Довольно неказисто получилось – глаза-то все равно отчаянно грустные. Да и не то, не то все это. Смешно выглядит, пошловато даже. Сопротивляется обиженная душа наигранной сексуальности. И пеньюар этот... Хотя при чем тут красивая одежка, она ж ни в чем не виновата. Ладно, пусть будет. А вот с лицом что-то делать надо. Придать ему выражение благостного спокойствия, не замутненного обидным знанием. Ты же сейчас кто? Ты – дурочка с переулочка, и все у тебя тихо-благополучно. Дети дома, ужином накормлены, дорогой супруг по важным делам где-то задерживается. А ты, как верная добрая жена, ему во всем доверяешь. И тебе вполне уютно в этом доверии, и глаза должны быть тоже доверчивые... Вот так, вот так! Наподдай-ка взгляду поболе наивной благости! Понимаю, что трудно, а ты постарайся! Вот, во-о-т... Уже лучше... И духами, духами прыснуться не забудь...
Ага! Пришел, кажется... Быстро в постель! И книжку, книжку какую-нибудь в руки возьми, что ли! Будто легкомысленно читаешь на сон грядущий. Так зачиталась, что и не слышала, как муж пришел... И дела тебе нету, в котором часу пришел...
– Ой... А я думал, ты спишь...
Голос виноватый, настороженный. Встал изваянием посреди спальни, втянул испуганно голову в плечи, как нашкодивший пятиклассник перед завучем.
– Не-а, не сплю еще... – Зевнула, расслабленно потянула шею, ерзая затылком по шелку подушки. – Такой детектив интересный попался...
И снова взглядом – в книжку. Вот черт – не заметила, вверх ногами схватила. Тем более, на поверку оказалось, что это всего лишь русские народные сказки – наверное, Сонечка вечером притащила. Хорошо, в свете ночника не видно.
Краем глаза наблюдала, как Влад раздевается. Неуклюже, торопливо, будто в чужой спальне. Осторожно поднял край своего одеяла, так же осторожно лег, боясь совершить лишнее телодвижение, повернулся спиной. Боже, а спина-то какая напряженная, будто удара ножа ждет. Может, спросить у него чего-нибудь... такое, наивно-бестолковое, обыденное, домашнее, протянуть легкий мосток из натужной неловкости?
– Слушай, Влад...
– Что?! – резко поднял голову от подушки, повернулся вполоборота.
– Я тут решила новую куртку Ленке купить... В этой она совсем замерзает. Говорила я ей – длинную надо брать... Но разве ее переубедишь, заладила свое: не модно, не модно... А зима вон какая холодная выдалась!
– И... что?
– Ну, так я и говорю – другую куртку купить надо... Ты что об этом думаешь?
– Я? Да ничего... А что я должен думать? – Кашлянул хрипло в кулак, снова положил голову на подушку. – Конечно, купи, зачем спрашиваешь...
Кивнула утвердительно, будто он мог ее кивок видеть. Перевернула книжку, бездумно побежала глазами по строчкам: «...жил-был старик со старухой, детей у них не было. Старуха и говорит старику...»
Зря с ним про Ленкину куртку заговорила, не протянулся мосток. Наверное, вся она сейчас у него жуткое раздражение вызывает, вместе с пеньюаром, с книжкой, с домашними обыденными вопросами. Раздражение и внутреннюю неприязнь. О господи, как же на все это взъяриться хочется, честное слово, дать русскими народными сказками по башке, вытащить из постели, выставить из дома вон! Ах как хочется...
