Текст книги "Синдерелла без хрустальной туфельки"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
9
Василиса, изо всех сил стараясь не шуметь, осторожно повернула ключ в старом замке, чуть приоткрыла дверь и на цыпочках вошла-скользнула в темную прихожую. Скинув ботинки, решила так же тихонько перебраться и на кухню, но дверь в ее бывшую комнату вдруг отворилась, обдав неожиданным светом, как теплой водой из ведра; в квадрате этого света стоял Саша, слепо-тревожно щурился в темноту коридора. Василиса щелкнула выключателем, улыбнулась ему вежливо, произнесла извиняющимся шепотом:
– Это я тут шарюсь, ты не пугайся…
– Ага… – улыбнулся он ей рассеянно. Взгляд его был полностью отрешенным, размытым, будто слепым – Василиса даже испугалась немного. Захотелось почему-то подойти, встряхнуть хорошенько, громко с ним заговорить… Но в следующий момент Саша будто встряхнулся и сам, и размытый его взгляд тоже как-то сам по себе вдруг резво собрался в кучку, отправив острым лучиком в сторону Василисы и удивление, и интерес, и вопрос: – Слушай, а ты чего это, не боишься разве так поздно ходить? Три часа ночи уже!
– Да боюсь, конечно, – пожала плечами Василиса, проходя мимо него на кухню. – Но ничего, тут рядом. Беру от крылечка низкий старт и пробегаю пулей через улицу и двор…
– Так позвонила бы лучше, я бы встретил. Я в это время никогда не сплю.
– Ага… У нас телефон три месяца уже как за неуплату отключен…
– Так давай счета, я заплачу! – заходя следом за ней на кухню, просто и обыденно как-то предложил Саша и, словно пытаясь упредить ее ответ, тут же добавил: – Только не вздумай вежливо и гордо при этом циклиться, ладно? Мне ж клиенты звонить должны, так что это и моя проблема теперь, получается…
– Ладно. Я и не циклюсь вовсе. Если будешь здесь жить, то и плати, конечно. Это если не будешь, то смысла нет, а если останешься…
– Что значит, если не будешь? Ты что меня, прогнать хочешь?
– Нет, я не хочу. Как жилец, ты нас всех вполне даже устраиваешь. Просто ко мне сегодня на работу Марина твоя приходила, беседу со мной проводила. А ты что, и правда от нее из собственного дома удрал, да?
Он чуть дернулся от ее вопроса и сморщился, как от зубной боли, и сперва ничего не ответил. Молчал он довольно долго и как-то неловко совсем, потом тихо и виновато проговорил, глядя в сторону:
– Ты на нее не сердись, Василиса. Лучше пропусти мимо. Потерпи, ладно? Ей просто время нужно, чтобы все свои ресурсы исчерпать. Может, она еще не раз к тебе придет, и не два… Она вообще хороший, не злой человек, ты ее не бойся. Просто ее сетевой маркетинг испортил. Она, видишь ли, внушила себе, что окружающие ее люди – всего лишь пластилиновые куклы, убедить которых переделаться-перелепиться – всего лишь вопрос времени… Просто я не думал, что она так шустро меня разыщет…
– Ладно. Потерплю. Не извиняйся, – засмеялась тихонько Василиса, наблюдая за его смятением. Ей отчего-то вдруг стало легко. Будто не с Мариной, а с Сашей она сейчас вступила в некий сговор, и сговор этот был куда как приятнее…
– Спасибо… – смущенно улыбнулся ей Саша и быстро шагнул из кухни. В дверях обернулся, взглянул на нее коротко, деловито переспросил: – Так где счета-то за телефон, я не понял?
– Вон, в вазочке на холодильнике лежат…
– Ага… Я завтра схожу, оплачу…
Зайдя к себе, он быстро, будто спасаясь от чего, торопливо оседлал стул и уставился сосредоточенно в светящийся экран ноутбука. Смотрел он в него долго, пока не чертыхнулся про себя тихонько, поняв, что прежнего празднично-радостного состояния уже не будет, что уже знакомое противное раздражение нахлынуло, перекрыло кислород тому счастливому ветру души, который он так любил, – ветру, который уносил его с собой в мир образов, в мир придуманных им героев, в причудливую игру слов набираемого на экране текста. Строчки на экране, почуяв это внезапное, нахлынувшее на него раздражение, напрочь отказались принимать участие в общей с ним такой увлекательной, такой захватывающей игре, будто оттолкнули его разом, устали, заснули, не пожелали больше сдвинуться с места…
Саша вздохнул, вытащил из лежащей на столе пачки «Мальборо» сигарету, подошел к ночному окну. Прикурив и выпустив первый дым в форточку, с досадой обернулся к открытому ноутбуку – эх, черт, жалко как… Очень уж ему нравилась вещь, которую он задумал. Да и не задумал даже, а она сама откуда-то пришла в голову: то ли из сна, то ли из накопившихся внутри и неосознанных пока эмоций, то ли из зазвеневшего вдруг на одной красивой ноте окружающего пространства. И работалось на удивление легко и быстро, на отдельном, капризно-теплом ветерке вдохновения, и строчки с самого начала стали торопливо цепляться одна за другую, будто поторапливая, слегка даже подталкивая друг друга и сами по себе уютно устраиваясь на светящемся экране, образуя некое собственное, звучащее нужными словами единство. Его давно уже не трогало то обстоятельство, что строчек этих так никто никогда и не прочтет, ему очень важно было именно это вот – чтобы они, цепляясь одна за другую и устраивая свою музыку текста, брали его с собой в захватывающий дух танец. Именно этот танец, именно этот ветер и именно эта музыка и составляли для него настоящую жизнь и настоящее счастье, составляли смысл его существования и радость бытия – да все, все, что хотите…
Впрочем, он всегда, сколько себя помнил, жил вот так, стараясь быть независимым от внешнего осуждения-одобрения. Да и не стараясь даже, а не замечая этого самого внешнего, не видя его вовсе. Еще от родителей этому научился – они тоже жили замкнуто, закрыто, не «на миру», как было принято в те годы субботников, маевок, культпоходов, комсомольских собраний, товарищеских судов и всяческих других идеологических щупальцев, растущих от идеи дружного и общественно-полезного труда. Жили и жили тихо, в своей семье, среди любимых книг, по принципу некоего мирного сосуществования, то есть всегда пытались очень и очень деликатно ускользнуть от этих самых щупальцев, никакого открытого диссидентства не проявляя и коварных вражеских голосов, старательно забиваемых ночными трещотками, расслышать особо и не стремясь. Жили себе и жили, будто не замечая окружения, будто и не было его вовсе. Мама любила папу, папа любил маму, а вместе они любили своего сына Сашу. Был у них свой мир, каким-то непостижимым образом с внешним миром никак не связанный, – маленький, собственный, уютный, с походами на воскресные обеды к старикам-родителям, с собранием сочинений классиков мировой литературы, со своими маленькими, тщательно оберегаемыми от посторонних глаз радостями. И даже шумный и трагический переход страны из одного состояния в другое они умудрились пережить как-то совсем незаметно: мама в это время с увлечением перечитывала «Сагу о Форсайтах», а папа своими руками и потихоньку достраивал на шести сотках добротный домик «для в меру комфортного пенсионерства», как он сам выражался.
А Саша учился, читал запоем любимые книги и любимый журнал «Юность». Странно, но для всего их семейства журнал этот имел какое-то особенное, культовое значение, был словно приветом из настоящей жизни – не принятой за основу общественно-партийной или какой-нибудь демократично-перестроенной, а приветом именно из настоящей, независимой, литературно-нормальной жизни. А еще он был приветом от умных составляющих редакционную коллегию людей, приветом от юных тогда еще писателей, вылупившихся бережно из журнальной рубрики для молодых, талантливых и неизвестных под трогательным названием «Зеленый портфель», ставших впоследствии новыми классиками; правда, теперь они – кто нечитаем, кто далече… Привычка к присутствию в их жизни этого журнала сформировалась довольно основательно, пустила свои корни и развилась в некую даже потребность. Да что там – Саша практически воспитан был на этом журнале, умел понимать с детства пусть несколько эзопово, но очень талантливое его нутро, всегда с особенным трепетом брал новый номер в руки и почему-то нюхал первую страничку, будто в типографском запахе краски содержалась некая подсказка о настоящем его содержании. И более того – журнал этот странным образом решил остаться с Сашей на всю его последующую жизнь: бабушка, папина мама, умирая, оставила в наследство внуку, кроме большой квартиры в центре города и крепенькой еще дачи, так же и все пришедшие к ней в дом за долгие годы экземпляры журнала. Так и потребовала написать в завещании, несказанно удивив молоденькую девчонку-нотариуса: завещаю, мол, внуку моему Александру Варягину квартиру, дачу и тридцать подшивок журнала «Юность», начиная с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. И в самом деле – богатство целое…
Так уж получилось, что и жизнь свою впоследствии он устроил по примеру родительской – был счастлив только от себя, стараясь внешний мир лишний раз не провоцировать. Тем более что ничего особенного, он считал, и не поменялось в этом самом внешнем мире. Одна суета сменилась другой, вот и все перемены. Раньше пробирались к дефициту и связям, теперь с таким же рвением пробираются к количеству нулей на банковском счете да к пресловуто-высоким показателям своего ай-кью, которое, если судить по тестам гламурных, блестящих глянцем журналов, у всех откуда ни возьмись такое явилось высокое – куда там… А читатели «Юности» как были раньше не особо заметными, так и остались не особо заметными. Так и он – получил в наследство от бабки тридцать ностальгических подшивок, и сидит себе, радуется тихо… Нет, он прекрасно понимал, что где-то отстал от новой жизни, задумался и слетел на ее повороте, и что есть, и даже наверняка есть, и в новой жизни что-то замечательно-положительное, только ему и искать этого не хотелось вовсе. Вся новая жизнь происходила от него как бы отдельно, за неким большим стеклянным колпаком, происходила в невероятной суете и стремлении всех и каждого к одной только цели – непременному и вожделенному его величеству жизненному успеху. Ему же было гораздо комфортнее и удобнее жить вне этого колпака, не чувствуя себя при этом ни обделенным судьбой изгоем, ни уж тем более особым образом просветленным за этой жизнью наблюдателем. И туда, внутрь колпака, совсем не хотелось. Да и не возьмут. Роман же его не взяли…
Когда-то давно, лет десять, а может и больше, назад, он принес один из первых своих юношеских романов в издательство, и его очень даже похвалили тогда за «необычайно легкое перо». А роман все-таки не взяли. Формат не тот оказался. Грустный редактор, интеллигентный вежливый мужчина, тоскливо и с сожалением на него глядя, присоветовал написать что-нибудь на злобу дня, то есть детективно-криминально-кровавое, как он выразился, для «нашего нового читателя». Настоятельно присоветовал. И одновременно, будто извиняясь, произнес – ну, вы же, мол, сами все понимаете… Саша не понимал. Не поверил он тогда в безысходную и криминальную эту читательскую кровавость-потребность. Обиделся. И больше никуда не пошел. И с тех пор писал только «в стол», сам в себя, в компьютерную безразмерную память, находя в этом своеобразное даже удовольствие. Выдуманные им герои были его друзьями и врагами, и тексты его дружили с ним, и строчки умели торопливо цепляться одна за другую. Он мог просидеть за компьютером четырнадцать часов подряд, мог улететь в этот мир полностью и выскочить потом из этого прекрасного провала абсолютно, ну просто абсолютно счастливым…
И даже физическая, материальная сторона жизни, как он считал, сложилась у него довольно удачно и очень разумно. Его собственная, личная территория была огромной – свалилась ему на голову в виде бабушкиного квартирно-четырехкомнатного наследства, родители его, слава богу, были живы и здоровы и пребывали себе круглый год на свежем воздухе на своих шести сотках, и даже на вполне сносную материальную жизнь он мог себе заработать, не ходя на службу и не насилуя этим самым свое лично-драгоценное время, – после полученного в юности технического образования он мог легко отремонтировать любую, даже самую сложную бытовую технику. Как в нем сочетались способности технаря и огромная потребность в постоянном литературном творчестве, он не понимал. Но потребность эта была неистребима, жила сама по себе, хотя и не требуя выхода в свет, но диктуя ему свои, собственные условия жизни. И личной в том числе.
Нет, женщины его никогда своим вниманием не обходили – он был статен, высок, довольно симпатичен, не жаден и добр. Только вот глаза его смотрели часто не на женщину, а внутрь себя, и пропадали там надолго. Он даже мог взять и замолчать в самый ответственный момент, просто на полуслове уйти в себя. Бывали с ним такие казусы. Внутри вдруг что-то находило-наплывало и требовало все это срочно записать или запомнить хотя бы. И очень страшно было это забыть. Как будто он не имел никакого права забыть, как будто это была чья-то чужая тайна, чье-то чужое откровение, за которое он был целиком и полностью в ответе. А иногда на него нападали приступы особо острой чувствительности, и казалось, что окружающее пространство – воздух, дождь, тишина, городские шорохи – имеет свою, очень тонкую и живую организацию, схожую с нервной системой человека, и так же меняют настроение, и он это настроение понимает, чувствует и слышит, и может входить в него, как свой, запросто, как входит в дом близкий друг, взяв ключи в потаенном месте – под лестничной ступенькой крыльца, например, или на дверной притолоке… Оно, окружающее пространство, словно доверяло ему таким вот образом излить себя в некую осязаемую красивую форму, в незатейливо бегущие по экрану строчки и в благодарность наполняло его тихим, счастливым светом. В такие минуты он сам себе не принадлежал, он никому и ничему не принадлежал…
Так вот и Марина в одночасье оказалась у него в доме – он просто механически оторвался от компьютерного экрана на дверной звонок, открыл ей и стоял долго, смотрел, как она шевелит губами, рассказывая про чудесные свои биологически активные добавки, потом повернулся и ушел обратно к компьютеру, оставив для нее дверь открытой. Ну, она и вошла. И осталась, следуя пословице про «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Сначала осталась действительно переночевать – он ей выделил для этого отдельную комнату, потом попросилась еще на несколько дней – на время «поиска себе жилья», потом потихоньку-помаленьку навела в его квартире настоящий кухонно-домашний уют, а потом он и сам не заметил, как плавно устройство этого самого домашнего уюта переросло в сожительство. Он совсем и не против был, поскольку инициатива всех этих радостей шла только от Марины, тем более что инициатива эта была тихой, незаметной и скромной – до определенной поры. Немного оглядевшись и, как ей показалось, достаточно на этом боевом плацдарме закрепившись, Марина начала шаг за шагом отвоевывать сама себе жизненное пространство – вскоре во всех комнатах выстроились огромными штабелями большие и малые коробки с чудными препаратами для омоложения и оздоровления человеческих организмов, без конца ходили туда-сюда и громко разговаривали какие-то люди – жизнь закипела и закрутилась вокруг него неким шустрым и коммерчески-забавным фонтанчиком. Его не раздражало – пусть. Он так глубоко проваливался в свой мир, что и не замечал ничего вокруг…
Вскоре Марина «огляделась» уже до такой степени, что перекинула свою жизненную активность и на него и принялась его переделывать, то бишь выводить из состояния этого многочасового сидения за ноутбуком, как любящие и порядочные жены выводят своих загулявших мужей из состояния запоя. Она сама находила ему множество «срочных» клиентов, у которых что-нибудь без конца ломалось, старалась покупать нужные вещи в дом обязательно «в кредит», ставя его перед необходимостью быстро и срочно зарабатывать деньги на очередной взнос, и даже поговаривала об устройстве его на какое-нибудь доходное место работы – негоже вроде как здоровенному мужику дома сидеть да в компьютер зазря пялиться.
Особенно Марину раздражала непонятная его склонность к благотворительности – Саша частенько мог позволить себе такую роскошь, как не брать денег в расчет, если видел, например, что в доме этих денег нет вовсе, а сериалы телевизионные являются для какой-нибудь бедолаги-бабульки единственным источником радости, и стоит эта бабулька у него за спиной, и вздыхает горестно, пока он ковыряется в отжившем давно свой век нутре старенького телевизора… Однажды одна из таких бабулек на радостях, что странный мастер, отремонтировав ее телевизор, еще и денег не взял, чуть не силой впихнула ему в руки банки с домашнего засола огурчиками да помидорчиками, с которыми он домой и заявился. Откуда ж он мог знать, что эти самые банки и будут для Марины отправной точкой назревшего внутри нее скандала, последней каплей терпения, спичкой, поднесенной к бочке с порохом. Расколов их от души об пол, она разразилась долго сдерживаемыми обвинениями в адрес его ненормальной, уродливой даже мужицкой природы. Гнев ее был справедлив и искренен, и сквозила в нем извечная женская досада на мужицкую нерасторопность и лень, и по всему выходило из ее громкой и пафосно-обличающей речи только одно: раз родился мужиком – будь добр положить свою жизнь на ступеньки лестницы, ведущей к успеху, а если такового сделать ты не в состоянии, то уж доверься умной, опытной и искушенной в этом женщине… Что можно на что-то, кроме достижения успеха, еще положить свою жизнь, Марине и в голову не приходило. Каждый человек просто с рождения, прямо-таки генетически обязан был стремиться к успеху и признанию, и все тут. Не ко всем, конечно, приходит этот самый успех, только к самым достойнейшим из достойных, но стремиться обязаны все. Вот как она сама, например, устремлялась к нему всей своей активно-административной женской сутью…
Саша не спорил с ней нисколько, он просто искренне удивлялся этой ее крайней, нерушимой уверенности в своем знании жизненной истины удивлялся напористости в стремлении фанатично перекроить всех и каждого под свою эту истину и где-то восхищался ею даже. Она действительно была искренне уверена в том, что все люди – просто пластилин в руках друг у друга, рабочий материал, и рядом живущий может вот так взять и запросто вылепить из другого себе подобную куклу. Но удивлялся он недолго. Совсем скоро стал раздражаться. А потом стало и вовсе уже невмоготу, хотя он стоически все терпел. И молчал. Не мог он с ней затевать никаких споров, не хотелось ему. Марина же принимала это его молчание за проявление виноватости и полной им осознаваемости человеческой своей никчемности и в благих своих намерениях все больше и больше на него наступала, пока однажды, придя домой из очередного похода, призванного оздоровить людей чудными ее препаратами, не наткнулась на его записку: ушел, мол, не жди и не ищи, поживи еще какое-то время, пока с другим жильем не устроишься…
Вот так все просто, доходчиво и понятно, как показалось бы, наверное, обыкновенной женщине, получившей такое послание. Но только не Марине. Записка эта, кроме досады, ничего больше в ней не вызвала. А досада по голове пребольно стукнула, конечно. Еще бы, если сама во всем виновата – и не прописалась даже, и в загс не успела сбегать, а туда же, полезла поперек батьки в пекло без статусов… Но досада в руках очень активной женщины, такой, как Марина, – это всего лишь особого рода препятствие, небольшой такой барьерчик, который надо взять, то есть быстренько его перепрыгнуть и бежать-нестись дальше к вожделенному счастью, к жизненному своему успеху. Поэтому уступать молчаливого и покладистого Сашу со всеми его квартирно-дачными удобствами Марина никому вовсе не собиралась…
Это же самое понял и Саша, когда о визите Марины поведала ему Ольга Андреевна, а потом и Василиса добавила свою ложку дегтя к этому рассказу. По большому счету, он вовсе на Марину не злился, он вообще злиться ни на кого толком не умел. Да и времени особо у него тоже не было – очередная рукопись захватила настолько, что требовала его всего целиком, со всеми мыслями и эмоциями, чувствами и переживаниями. Как-то не ко времени вся эта история вообще затеялась…
Он снова встал у начинающего синеть предрассветного окна, закурил, направил дым в форточку. Октябрьское небо на горизонте уже отсвечивало легким неприятно-розовым холодным сиянием, потянуло в форточку и ранней, по-особому стылой утренней неприютностью. Он любил ложиться спать именно в такие вот утра, когда голова трещит от долгой вечерне-ночной работы, когда в себе ощущаешь легкую и звенящую, восхитительно-приятную пустоту от выброшенных в компьютерную память эмоций, когда можно постоять вот так у окна, покурить и ощутить необыкновенное удовольствие от ночного своего полета-провала, от написанного в этом полете-провале текста. А сегодня вот полночи потерять пришлось – и все из-за этой девчонки… Как она его, девчонка эта, хорошо поддела – от жены, мол, удрал. Ну и удрал, и что? И не от жены, а от Марины. И не удрал, а дал ей время от него отвыкнуть – не выгонять же ее на улицу вместе с многочисленными коробками да баночками…
Саша опять поморщился досадливо, зябко передернул плечами от ворвавшегося в форточку стылого воздуха. Сняв очки, потер лицо твердыми ладонями и шагнул к покрытой клетчатым стареньким пледом тахте, на ходу расстегивая рубашку: спать, спать, как ему хочется спать…
Проснулся он поздно, от деликатного, едва слышного стука в дверь. Комнату вовсю уже заливало обеденное солнце, через неплотно прикрытую дверь из коридора доносился уютный домашний запах жарящегося на подсолнечном масле лука. Саша соскочил с дивана, накинув на ходу халат, распахнул дверь.
– Доброе утро, – улыбнулась ему по-свойски Василиса. – Я тебя разбудила, прошу прощения. Может, ты отобедаешь с нами? Я суп вкусный сварила. Овощной…
– С удовольствием отобедаю. Страсть как люблю овощной суп, – расплылся в ответной улыбке Саша. – Спасибо за приглашение, Василиса. Сейчас только умоюсь-оденусь…
– Саша, а можно мне задать вам нескромный вопрос? – извиняющимся и в то же время каким-то очень доброжелательным голосом спросила Ольга Андреевна, когда они втроем уселись за стол над дымящимися вкусным паром тарелками с Василисиным супом. – Вы же не станете на меня обижаться, правда? Простите старухе неуемное ее любопытство?
– Я вам заранее прощаю все ваши нескромные вопросы на сто лет вперед, Ольга Андреевна. Готов ответить на любой, слушаю…
– А сколько вам лет, Саша?
– И что, в этом и состоит вся нескромность вопроса, да? – засмеялся Саша так же свойски-доброжелательно. – Мне тридцать семь, Ольга Андреевна. Только вот не знаю, куда эту нескромность приделать – уже тридцать семь или еще тридцать семь… Как вы думаете?
– Ну, для вас с Василисой это «уже», конечно. А для меня так просто очень даже «еще»… Только я не к тому интересуюсь вашим возрастом, Саша. Мне просто интересно, как это так случилось, что молодой и здоровый мужчина в расцвете сил нигде не работает, не самоутверждается, никуда не стремится, спит до обеда… Мой сын, знаете ли, в вашем возрасте уже руководил очень большой фирмой, имел свой собственный бизнес и большое влияние в определенных кругах… Нет, вы ничего такого не думайте, я вас нисколько не осуждаю, мне просто интересно, и все…
– Да я понимаю ваше удивление, Ольга Андреевна, и интерес тоже понимаю. Не извиняйтесь. Давайте сойдемся на том, что я живу так, как мне хочется, и все. Как мне нравится. Просто у меня нет тяги к самоутверждению извне, она у меня вся вовнутрь дифференцировалась, понимаете? Вот я и живу изнутри самого себя, и работаю там же, и самоутверждаюсь там же…
– Но это же плохо, Саша, это же неправильно! Так не должно быть!
– А почему, Ольга Андреевна? То же самое будет, если я скажу вам, что быть брюнеткой, например, плохо и неправильно. Надо непременно быть блондинкой…
– Ну, в чем-то вы и правы, конечно. А только как можно работать внутри себя, например? Работа, она ж предполагает сообщество какое-то, совместную цель, так сказать, достижение результатов… Ну, если не брать в расчет ваших хождений в народ для ремонта всякой бытовухи, конечно.
– Хм… А чем вам, собственно, не нравится ремонт бытовухи? Очень даже общественно-полезная деятельность, между прочим. Тут вам и сообщество, и совместные цели, и результаты – все в одном флаконе собрано! – сверкая сквозь стекла очков умными и добрыми глазами, весело парировал Саша, чем немного разозлил ее, конечно. Совсем другого разговора хотела Ольга Андреевна – разговора старшего, умудренного тонкостями жизни поколения с глупым, заблудившимся в жизни поколением младшим… Прочувствовав в следующий миг эту ее легкую маленькую злость, он проговорил уже более душевно-примирительно: – В моей жизни и в самом деле все в порядке, Ольга Андреевна. На свой хлеб я зарабатываю сам, а в свободное время романы пишу в свое удовольствие. Мне нравится…
– Ну, это мы уже поняли. И что, напечатанные есть? – с интересом спросила Василиса.
– Нет. Напечатанных нет. Но это мне и неважно. Я сам придумываю другую жизнь, понимаете? И в процессе этого счастлив…
– А почитать можно?
– Что?
– Ну, роман какой-нибудь. Жизнь эту твою придуманную…
Саша отложил ложку, снял очки, задумчиво стал протирать их салфеткой. Снова надев, уставился на Василису внимательно через дымчатые их стекла, будто оценивая. Потом, улыбнувшись, тихо проговорил:
– Тебе можно. Тебе дам. Ты декабристами в школе не увлекалась?
– Декабристами? – удивленно заморгала Василиса. – Нет, не увлекалась…
– А я тебе дам роман про любовь. Ты же девушка молодая у нас, тебе положено про любовь читать… Знаешь, была такая трогательная история любви дочери гувернантки Камиллы Ледантю и юного декабриста Ивашева. Он уже в ссылке был, когда она его родителям призналась, что любила его с детских лет, и поехала к нему в Сибирь. Другие декабристки ехали к женихам да к мужьям, и это героически-романтически давно и красиво уже описано, а она, Камилла, в полную ведь неизвестность ехала вместе со своей любовью… Ты знаешь, я эту историю увидел воочию прямо, откуда-то она извне ко мне пришла и запросилась настойчиво в текст. Я буквально устоять не смог…
Саша вдруг резко поднялся из-за стола, вышел из кухни. Вернувшись через минуту, положил перед Василисой толстую синюю пластиковую папку с распечатанным на принтере текстом.
– На. Читай.
– А мне? – обиженно спросила Ольга Андреевна. – А я тоже хочу… И тоже про любовь…
– Хорошо, Ольга Андреевна, будет и вам роман про любовь, – весело переглянувшись с Василисой, улыбнулся ей Саша. – Я подумаю, что вам дать…
В этот момент из прихожей донеслись короткие прерывистые звонки, словно кто-то из последних сил давил на кнопку с той стороны двери. Тревожно взглянув на Ольгу Андреевну и пожав плечами, Василиса бросилась в прихожую, на ходу приговаривая:
– Кто это… У Пети шесть уроков, для него еще рано…
Вскоре из прихожей послышались ее тревожные восклицания, и в кухню ввалился Петька, рухнул на свободный стул, поднял на Ольгу Андреевну странные, затянувшиеся будто серой пленкой глаза:
– Бабуль, я заболел… Меня с пятого урока домой отправили. Голова так кружится, и дышать больно…
– Петечка, что? Что, Петечка? И горло болит, да? Ой, а лоб какой горячий, господи… – суетилась вокруг него, словно испуганная наседка, Василиса. – Ты что, без шапки ходил? Или ноги промочил?
– Нет, Вась… Я мороженое ел… Много… – безвольно опустил он голову в ее ладони. – Ой, Вась, я сейчас упаду…
Он и впрямь начал слегка заваливаться на нее со стула, болезненно и медленно двигая красными веками, как маленькая птица. Саша, поймав на лету будто сломавшееся вмиг худое тельце и подняв на руки, бережно перенес мальчишку в комнату, уложил на диван. Вместе с Василисой и под жалостные причитания Ольги Андреевны они суетливо, то и дело сталкиваясь лбами, раздели его, уложили под одеяло, потом долго по Сашиному мобильнику дозванивались до «Скорой помощи», потом Саша долго встречал ее внизу у подъезда, потом бежал подобострастно по ступенькам лестницы впереди толстой одышливой врачихи, извиняясь от имени ЖЭКа за неработающий уже вторую неделю лифт. Успокоились они только к вечеру, когда пылающий Петькин лоб после жаропонижающего укола покрылся спасительной испариной и мальчишка уснул, хрипло и тяжело втягивая воздух через воспаленные бронхи.
– И где он этого мороженого только наелся, интересно… – вздохнула Василиса, отходя от Петькиного дивана и направляясь на кухню. Махнув Саше приглашающе ладошкой, проговорила тихо: – Пойдем хоть чаю попьем, что ли…
– Где, где… – уныло и виновато взглянул на нее исподлобья Саша, заходя следом за ней на кухню. – Я вчера ему купил мороженое это… Я ж не знал, что он целую упаковку враз смечет…
– Саша-а-а-а… – протянула в ужасе Василиса, обернувшись к нему. – Ну ты что… У него всегда горло плохое было, отец потому и в фигурное катание его отдал, чтобы спортом закалять… Он уже два года как не занимается, правда, но еще ни разу так не болел…
– Ой, ну прости меня, дурака старого! Я ж не знал…
– Да ладно, – махнула рукой Василиса, тяжело вздохнув. – Если б только это… Просто одна проблема всегда за собой другую тянет…
– А что такое?
– Ну, мне ж завтра на работу идти, это опять на сутки почти. А кто теперь бабушке поможет? Ну, утром я ее в кресло перетащу, допустим, а вечером – с кресла на кровать? Петька-то с этой проблемой самостоятельно справлялся…
– Да я помогу, Василиса! Чего ты… – горячо и виновато заговорил Саша. – И Ольгу Андреевну перетащу туда-сюда, и с Петькой посижу, и накормлю всех…
– А еще завтра Лерочка Сергеевна придет, наша массажистка. Ее надо обязательно встретить, похвалить, улыбнуться и обязательно напоить кофе. Там, в столе, специально для нее банка хорошего кофе стоит…
– Все, все сделаю, не беспокойся, пожалуйста. И встречу, и улыбнусь, и баночку специальную разыщу. Ну что ты, ей-богу… Плакать, что ль, собралась?
Василиса и впрямь торопливо смахнула со щеки досадную слезу, но в следующий миг плакать будто передумала и, взглянув на него исподлобья, улыбнулась доверчиво:
– Да нет, не буду, пожалуй. Не хочу. Передумала я плакать. Чего я вдруг плакать начну, это с таким-то помощником…
