Текст книги "Твоя жена Пенелопа"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Все равно – на меня?
Никита промолчал. Лишь глянул с досадой, чуть передернув плечами. Знала, знала она эту его манеру – не отвечать на неудобные вопросы… Да и почему, собственно, он должен на них отвечать? Вопрос-то действительно дурацкий, с наивной провокацией в подоплеке. Давай, мол, убеди меня в обратном…
Не будет он ее убеждать. Это же ясно. Теперь как хочешь, так и выходи из неловкого положения. А затянешь паузу – и вовсе будешь глупо выглядеть.
– Тогда я надену джинсы и свитер! Нормально?
– Нормально. Только быстрее, пожалуйста, времени в обрез. Иначе маман может обидеться, что сынок не спешит в такой благостный день к щечке приложиться. Давай, я тебя в машине жду… И подарок не забудь, ага?
– Хорошо… Я сейчас… Мне еще один глаз докрасить надо… – ответила Нина нарочито рассеянно, чтобы окончательно разогнать туман возникшей неловкости, который сама же и нагнала своим дурацким вопросом.
Ехали молча. За городом зима еще и не думала уходить, подползала к дороге с обочин прокисшим снегом. Солнце нещадно било в глаза, ледяной ветер проникал в открытую щель окна. Солнце и холодный ветер – очень раздражающий диссонанс. Его величество март, самый непредсказуемо депрессивный месяц в году! Зря люди радуются – весна, весна… Даже в воздухе ничего обворожительно-весеннего не чувствуется. Сыростью пахнет и грязью, и выхлопной гарью с дороги.
Хотя, когда свернули с большой трассы на проселочную дорогу в Перегудино, стало как-то повеселее. Снег под елками еще беленький лежал, солнце красиво вспыхивало сквозь стволы. Даже небо здесь казалось более чистым. И воздух вкусным.
Въехали в распахнутые настежь ворота, Никита чертыхнулся тихонько – весь асфальтовый пятачок стоянки был занят машинами. Гости, стало быть, уже понаехали. Пришлось оставлять машину на взбухшей проталине с жалким ершиком прошлогоднего газона – к дому уж вовсе нельзя было проехать.
А от дома навстречу им неслась музыка. Между прочим, классическая, «Болеро» Равеля. Нина подумала вдруг с невесть откуда взявшимся сарказмом: ну как же мы без Равеля-то в день рождения! Культурные, черт возьми. Такие, да. Родились под Равеля и умрем под Равеля. Лучше бы дорогу нормальную к крыльцу сделали…
Подумала – и устыдилась нечаянного сарказма. Слишком уж явно от него злобным плебейством попахивало. Вот же! Убегаешь от него всю жизнь, и вдруг, откуда ни возьмись…
Около крыльца замешкалась, попинала кучку рыхлого снега в попытке очистить ботинки от налипшей грязи. Никита легко взбежал на крыльцо, распахнул дверь…
Послышался возглас Ларисы Борисовны, как всегда, немного насмешливый. Вроде того – заявился наконец любимый сынок, а мы тут и ждать устали. Заторопилась следом за Никитой – неловко как-то поздравлять по отдельности. Нина подумала, что он мог бы и подождать ее, между прочим! Придержала рукой дверь…
– Ты один, Ники? А где же твоя молчаливая Пенелопа?
В первую секунду Нина не поняла, о ком это Лариса Борисовна говорит – молчаливая Пенелопа… Потом вдруг озарило – так о ней же! Ничего себе погоняло…
– Я здесь, Лариса Борисовна. Здравствуйте. Поздравляю вас с днем рождения.
– Ой, Ниночка! А я тебя сразу и не заметила! – весело расхохоталась именинница, ничуть, кстати, не смутившись. – Надеюсь, ты не обиделась на Пенелопу? Это я в смысле удивления – как ты нашего обалдуя до сих пор терпишь…
Врет. Не было в ней никакого удивления. А вот насмешливой снисходительности было сколько угодно, ешь полными ложками. Кстати, очень обидной снисходительности. Особенно на фоне «нашего обалдуя», с большой гордостью и любовью произнесенного.
– Раздевайтесь, ребятки, проходите! Все уже собрались, только вас ждем! Ниночка, куртку можно повесить вон там… Кажется, свободный крючок есть… Нет? Ну, пристрой куда-нибудь сама…
Гости. Родственники, друзья. Все лица уже знакомые. Глаза блестят от принятого натощак аперитива, одна из юных кузин выплясывает вокруг накрытого стола что-то невообразимое под Равеля. Взмах рук, излом в тонкой талии, лицо смешливо трагическое. Хохот, аплодисменты.
– Таточка, в тебе пропадает Айседора Дункан! Больше экспрессии, Таточка!
Это отец Таточки, Константин Борисович, младший брат Ларисы Борисовны. Плотный мужчина, вальяжный, с большими залысинами по бокам высокого умного лба. А мама Таточки у окна, вся окутана ажурной сиреневой шалью, как туманом. Очень загадочно смотрится. Даже вдруг всплыло в памяти что-то поэтическое – дыша духами и туманами…
– О, Ник! Привет! – подлетев в безумном танце, картинно закинула ему на плечо руку Таточка и подставила щеку для поцелуя.
– Привет, Татка… Это что у тебя за мазурка с выходом из-за печки? Похоже на весеннее обострение! Дядь Костя, ты ей больше не наливай сегодня, иначе может превратить молитву в фарс!
И опять – общий хохот. Лица доброжелательные, солнце в окно шпарит, от накрытого стола нельзя глаза отвести. Все красиво, культурненько до изнеможения. Тарелки на подтарельниках, салфетки крахмальными домиками, даже шампанское в ведерке со льдом. Фу-ты, ну-ты…
Да что же это, опять в мыслях к плебейскому сарказму потянуло! Ну чего она, в самом деле? Что за мнительность такая, ей-богу? Нельзя же так! Да, может, и не место ей здесь. Да, другого поля ягода, пустили Дуньку в Европу. Но ведь они ей так же радостно улыбаются навстречу, как и Никите! И Татка подлетела, чмокнула в щеку! И дальше – по кругу… Глаза, лица, вежливо сакраментальное «как дела, Ниночка?». Обычные дежурные приветствия… А мама Татки даже комплимент сказала – красиво, мол, похудела, молодец! И это ничего, что вовсе она не худела, а наоборот, слегка поправилась за зиму…
Нет, ничем она от них не отличается. А дурацкий сарказм – это самозащита, результат собственного пугливого уничижения, только и всего!
– К столу, друзья, к столу! – призывно всплеснула маленькими ухоженными ладошками Лариса Борисовна. – Все, больше никого не ждем! Мужчины, открывайте шампанское!
Расселись довольно быстро, наполнили бокалы, застыли в ожидании главного тоста – за дорогую именинницу. Конечно же, первое слово – Льву Аркадьевичу. Он вообще был мастер произносить тосты, а сегодня ждали особенной изюминки в здравице. Как-никак, для любимой жены…
Поднялся со стула, держа бокал с шампанским в руках. Молчит, улыбается задумчиво. Ага, паузу держит… Разглядывает, как поднимаются со дна бокала шустрые пузырьки. Ну, слишком уж долго! И без того торжественности момента нагнал, хватит!
Наконец вздохнул, заговорил тихо, задумчиво, будто рассуждая сам с собою:
– Не помню уже, кто сказал… Кто-то из классиков, наверное. Жена, мол, это или большое зло, или большое благо, кому как повезет. Но дело не в том, друзья… То есть вовсе не в везении тут дело. А дело, как это ни банально звучит, в любви… Если тебя, недостойного и насквозь грешного, продолжает любить жена, значит, ты наполовину уже и не грешен… Да, да, я за годы своей семейной жизни совершенно укрепился в этой мысли – любящей жене, как священнику, дано право отпускать перед богом грехи мужнины! И счастлив тот, у кого есть любящая жена, потому что он живет под крылом ангела!
И замолчал, обвел глазами лица гостей. Все ждали последней фразы – чтобы прозвучало наконец имя дорогого «ангела». Как-то безотносительно получалось, что ли… Но Лев Аркадьевич молчал. Первым не выдержал Константин Борисович, взметнул по-гусарски руку с бокалом вверх:
– Ну, Левушка? За нашу Ларочку, да?
– Погоди… Я не все сказал… – с досадой произнес Лев Аркадьевич, – то есть молитвы еще не закончил…
Тут уж и вовсе повисла над столом торжественная тишина – стало быть, это молитва была, а не здравица! И припылила вдруг неловкость смешливые лица гостей – ну, ты, братец, и загнул, относительно молитвы-то…
Повернувшись все корпусом к Ларисе Борисовне, Лев Аркадьевич наклонил голову, пробубнил дрожащим фальцетом, будто и впрямь завершил молитву:
– И в благодарности к тебе припадаю, спасительнице души и здравия моего физического, к тебе, дарующей мне, грешному и убогому, счастье…
Нине показалось – перекрестится сейчас. Даже голову в плечи втянула. Отчего-то ужасно, ужасно неловко было глядеть на этот фарс. Вот уж не ожидала такого от Льва Аркадьевича!
Нет, креститься не стал, и на том спасибо. Поднял бокал, осушил до дна. Быстро, одним махом.
Зазвенели бокалами, чокаясь за здоровье именинницы, и все остальные. На лицах по-прежнему было написано недоумение, никто и не понял, что это было по большому счету – то ли шутка такая, то ли и впрямь человек на жену молился. Потому звенели бокалами с осторожностью, стараясь не глядеть на Льва Аркадьевича.
Но ему было, похоже, все равно. Сел на свой стул, наклонился к уху Ларисы Борисовны, прошептал что-то коротко. Она улыбнулась, но головы к нему не повернула. И не ответила ничего. Только плечом слегка дрогнула, будто сбрасывая с досадой его шепоток.
– М-да… – тихо вздохнул рядом Никита, вожделенно оглядывая стол с закусками, – видно, здорово нынче отец накосячил. Совсем уж, видать, глобально. Оливье будешь, Нин? Давай я за тобой поухаживаю…
– В смысле, накосячил? – спросила Нина, протягивая ему тарелку. – Чем-то провинился, что ли?
– Хм, провинился. Провинился-помолился… Налево сходил и снова помолился. Так и живут, стало быть.
– Ты что, Никит? С чего ты взял?
– Что я взял?
– Ну, про налево?
– Да ладно, не бери в голову. Так оливье будешь или нет?
– Буду. А Лариса Борисовна?.. Она что, узнала, да?
– Да в том-то и дело, что мама никогда не стремится к лишнему знанию. Она у нас умная тетка… Может, и есть это знание, но для нее оно не имеет никакого значения. Отец-то прав – просто она его очень любит…
– А он ее не любит, что ли?
– Почему же? Любит, еще как любит.
– Тогда… Тогда я вообще ничего не понимаю, Никит!
– А тебе и не надо… С крабами салат будешь?
– Нет…
– А семгу?
– Погоди, Никит… Тогда зачем он… Если любит?
Держа тарелку на весу, Никита глянул на нее насмешливо, чуть приподняв брови:
– Я тебе семги все-таки положу, Нин. Обалденная семга, мама ее сама солит. А за родителей не переживай, малыш… Они сами как-нибудь разберутся. И вообще, не любопытничай больше. Хоть любопытство и не порок, но все-таки… Шампанского еще налить? О, икра! Хочешь икры, Нин?
– Давай…
А застолье меж тем катилось дальше, набирая веселые обороты. Произнес тост Константин Борисович, потом поднялся со своего места Никита, и Лариса Борисовна умилилась почти до слез его сыновним шутливым откровениям. Да, все были ужасно веселы, все шутили, смеялись… Будто боялись остановиться хоть на секунду в своем веселье. Странные, странные люди.
А впрочем – чего тут странного? День рождения все-таки. Но ведь не слепые же они, в самом деле! Одна эта молитва Льва Аркадьевича чего стоит… Действительно, все же ясно как божий день. Ясно, что за этой молитвой стоит… А они – смеются! И Лариса Борисовна – громче всех! «Да что они за люди такие? – думала Нина. – Или она совсем, совсем их не понимает? И не поймет никогда?»
Подступило к самому горлу – что-то вроде отчаяния. Никита глянул на нее несколько раз удивленно, ничего не спросил. Ел, пил, смеялся вместе со всеми, машинально подкладывая ей на тарелку еды. Нине в горло ничего не лезло, а он подкладывал. Будто вежливую обязанность исполнял. Будто по отношению к ней было достаточно одной этой вежливой обязанности. Лишь бы тарелка не опустела, и вся забота? А то, что она себя не в своей тарелке на этом празднике чувствует, это как? Неужели не видит, не замечает, как трудно ей влиться в это веселье? Тем более после такого откровения про родительские дела.
Нина вздохнула, и глазам стало горячо. Не расплакаться бы – это уж совсем будет нехорошо. Не поймут ведь. Будут смотреть высокомерно и насмешливо. И Никите за нее неловко станет.
– Нин… Тебе что, плохо? – наклонился Никита к ее уху.
– Да… Что-то голова вдруг закружилась… Я на воздух выйду, ладно? Постою на крыльце.
– Мне с тобой?
– Нет, оставайся. Я сама.
Нина выскочила на крыльцо, жадно вдохнула звонкого сырого мартовского воздуха. Хотя особенного звона уже и не чувствовалось – солнце торопливо убиралось за верхушки деревьев, унося с собой все прелести весеннего дня. Еще и до сумерек далеко, но уже холодно. Хорошо, догадалась куртку на плечи накинуть.
Вдохнула еще, еще… И отпустило вдруг, и устыдилась своей же глупой обиды. Нет, чего это на нее нашло? Надо же, рассердилась на Льва Аркадьевича! И на Ларису Борисовну заодно! Прав, прав Никита – ей-то какое до всего этого дело? Может, им действительно нравится жить в потворстве-притворстве? Может, это такие интеллигентские штучки особые, ее простоте неведомые? Наоборот, учиться же таким штучкам надо, а не обижаться! Хотя… Как-то не хочется такому учиться… Пусть эти штучки будут сами по себе, а она – сама по себе. Потому что никогда Никите ничего подобного бы не простила! Да ни в жизнь!
Или простила бы? Да, наверное, трудно это… Бедная, бедная Лариса Борисовна. Жалко ее…
Вздохнула, задумалась. Мартовский ветер прошелся по лицу Нины, поднял волосы, бросил прядь на глаза. И вспомнилось вдруг, будто ветер принес с собою тот день из детства…
Ей тогда лет восемь было, кажется. А может, и меньше. Мама готовила на кухне обед, стояла над кастрюлей с бульоном, снимая ложкой мясную накипь. Вошла тетя Ляля, в халатике, с тюрбаном полотенца на голове, с насквозь проплаканным опухшим лицом. Открыла форточку, нервно прикурила сигарету. Мама недовольно повела плечом, но промолчала. Тетя Ляля докурила свою сигарету, вздохнула коротко, принялась чистить картошку, что-то напевая себе под нос. Вот тут маму вдруг и прорвало:
– Ляль! Да как ты можешь-то! После всего! Еще и ужин ему готовишь!
– Ты о чем, Лидочка? – не отрываясь от картошки, тихо спросила тетя Ляля.
– Сама знаешь о чем! Все-таки в одной квартире живем, друг у друга на виду! Я ж слышала вчера, во сколько твой Петр заявился… И как ты его встречала. И вчера, и третьего дня тоже… Что, загулял, да?
– Это не твое дело, Лидочка. Извини.
– Да не мое, конечно, кто ж спорит… А только не понимаю я тебя! Он гуляет, а ты ему картошку на ужин жаришь! Стыд ведь! Грех его покрываешь, значит! С кем он хороводится-то, хоть знаешь?
– Нет. Не знаю и знать не хочу. И вообще, у нас все хорошо, Лид. Спасибо, конечно, за участие, но… лучше не надо.
– Да как же, как же хорошо? Что я, не вижу? Чего хорошего-то, если он после кого-то – к тебе… Не противно, Ляль, нет? До меня доведись, я бы побрезговала…
– Да ну? – вдруг ехидно прозвучал голос тети Ляли, и тюрбан свалился на плечо от резкого поворота головы в мамину сторону. – Правда, что ли?
Мама застыла, не донеся до кастрюли плошку с квашеной капустой. Было что-то в голосе тетя Ляли действительно ужасно непривычное, злобно-уничижительное.
– Ты, Лидуша, уж не рассуждала бы со своей колокольни, ладно? Надо же, побрезговала бы она… Да ты хоть один денек своей жизни жила, как я? Да хоть часок?
И – выразительный кивок в сторону их комнаты, где сидел на тахте папа, уткнувшись в телевизионную новостную программу. Мама молчала, поджав губы. Вмиг лицо ее сделалось удивленно-несчастным, и мелко-мелко задрожали щеки… А тетя Ляля и не думала ее жалеть в своей злобной отповеди:
– Ну же, признайся, Лидуш? Ведь ни дня, ни часа не жила! А если бы ухватила денек или даже часок, тогда бы и поняла, где счастье, а где противно. Не тебе меня учить, Лидочка, ой не тебе… И все, и кончим на этом! Извини, если обидела…
Мама слегка дернулась, будто обжегшись пальцами о кастрюлю, но больше ничего тете Ляле не сказала. Зато долго плакала потом, ночью… Папа громко храпел, а мама плакала. Так горько плакала, что у нее, восьмилетней соплюхи, душа разрывалась. Даже хотела встать со своей кровати, подойти к маме, подластиться, но потом вдруг поняла – нельзя. Слишком уж плотен был вокруг мамы кокон ее несчастья, ее тайного горя-горюшка, ей пока непонятного. Лежала под одеялом, сжавшись в комок, испуганно смотрела в темноту, вспоминая странные тети-Лялины слова – ни дня не жила, ни часа…
За спиной хлопнула дверь. Нина вздрогнула, оглянулась. Никита…
– Ну как ты, Нин? Лучше тебе?
– Да, Никит, уже лучше.
– Тогда пойдем в дом? Холодно.
– Пойдем…
В доме звучало танго. Танцевали Лариса Борисовна и Лев Аркадьевич – очень красиво. Все сидели, глядели на них, как завороженные. Вот зазвучал последний страстный аккорд, и Лариса Борисовна томно прогнулась в спине, поддерживаемая сильной рукой мужа… Браво! Браво, аплодисменты! Гул одобрения! Очень красиво…
И снова застолье, шумное, веселое, и хмельной выкрик-всплеск подруги Ларисы Борисовны – полноватой стареющей красавицы Инны:
– Ой, я же совсем забыла! Вы слышали новость? У Ковальчуков на той неделе свадьба – дочку замуж выдают!
– Да неужели? – подняла бровь Лариса Борисовна. – Надо же… Добились-таки своего. Я помню, какой скандал Ковальчуки бедной девочке закатили, когда она хотела из дому уйти. Ну, чтобы жить со своим парнем…
– А я считаю, правильно закатили! – тряхнула блондинистой головой Инна. – Я бы вообще запретила эти легкомысленные гражданские проживания, будь моя воля! Если любишь своего ребенка, не приветствуй этого легкомыслия! Тем более если у тебя дочь! Ну, если сын, тогда другое дело, конечно…
– А по-моему, ты отстала от жизни, Инночка… – бросила Лариса Борисовна.
– Ничуть! Я вот, например, своим детям этого не позволю… Только через мой труп. Тем более моей Ирке, когда подрастет, не позволю! И не в отсталости тут дело, понимаешь, Лар? Просто в девочках надо с младенчества женское достоинство воспитывать! Чтоб, так сказать, с молоком матери… Чтоб никакого побочного использования, только законный уважаемый статус жены!
– Бедная, бедная Ирка… – нагнувшись к уху Нины, горячо шепнул Никита. – Ей ни то ни другое не грозит, она ж страшная, как вавилонский плен…
Нина кивнула головой, вяло улыбнулась. А на душе от неловкости кошки скребли. Нет, понятно, что ее никто этим разговором обидеть не хотел… А если точнее, ее вообще здесь всерьез не воспринимали. Но оттого еще обиднее было…
Ничего, съела и это. А что оставалось? Возмутиться? Смешно… А под конец, когда чай пили, еще и дорогая кузина Таточка в огонь маслица подлила:
– Ник, у меня день рождения в субботу, ты будешь, надеюсь?
Но, к счастью, кузина опомнилась вовремя, стрельнула глазами в ее сторону:
– Ой… То есть вы с Ниной, конечно же… Будете?
– Будем, Татка. Спасибо.
– Тогда подруливайте к двум на дачу. Я, кстати, половину нашего факультета туда пригласила, весело будет, оторвемся! У нас все девчонки классные, между прочим!
– Таточка, только не как в прошлый раз… – простонал со своего места Константин Борисович, умильно глядя на дочь.
– Не знаю, пап, ничего не могу гарантировать! Но дачу точно не сожжем, не бойся…
И опять – общий смех.
Вот что, что смешного эта разбалованная девчонка сейчас сказала? Что дачу не подожжет? Или это правда – смешно? И надо тоже вовсю смеяться, а не сидеть букой-занудой? – проворчала про себя Нина. Господи!.. Не день рождения, а испытание для человека, лишнего на этом празднике жизни. Скорей бы домой.
После десяти гости начали разъезжаться потихоньку. Выходили в мартовскую темень хмельные, расслабленные, долго прощались на крыльце с хозяевами. Лариса Борисовна выглядела уставшей, с трудом держала лицо в улыбке. Внимательно глянув на сына, произнесла озабоченно:
– Ты какой-то бледненький, Ник… Может, ночевать останетесь?
– Ну, мам, ты даешь… А зачем я тогда за весь вечер малюсенького глотка шампанского не сделал? Я ж за рулем…
– Значит, тебе трезвого вечера жалко? У тебя что, в этом смысле появились проблемы?
– Ой, ну о чем ты, мам. Какие проблемы? Ладно, мы поехали. Пока.
– До свидания, Лариса Борисовна… – тихо проговорила Нина из-за плеча Никиты.
– Да, Ниночка, до свидания… – бросила Лариса Борисовна так, между прочим, и улыбнулась дежурно, по-прежнему с пристрастием разглядывая сына. – Осторожнее за рулем, Ник… Дорога скользкая.
Нине вдруг подумалось – а если бы они с Никитой были женаты? Она так же бросила бы свое «до свидания» – между прочим? Наверняка ведь нет…
Ехали молча, под песенки «Русского радио». Разные были песенки, шустро сменяли одна другую. Никита то покачивал головой в такт, то морщился недовольно. Нина, кстати, давно заметила, что их музыкальные пристрастия часто не совпадали. Нет, по большому счету совпадали, конечно, тут дело в другом… В ее всеядности, наверное. Она любую музыку принимала, а Никита – нет… Когда звучало что-то совсем популярно-простенькое, Никита морщился недовольно, а она ничего, подпевала даже. А отчего не подпеть? Весь народ в большинстве своем подпевает тому, что из каждого утюга слышится, звучит непритязательно популярной мелодией и такими же непритязательными стишатами! А она и есть – народ. По крайней мере, ей понятно, о чем поют… Вот и сейчас – ворвалось в салон бодренькое, счастливо-веселое: «…Я хочу от тебя сына! И я хочу от тебя дочку! И точка! И точка!»
Ну? Чем не песенка? Да, простая. Да, слова глупые. Но ведь от души! Хочет женщина замуж, хочет родить от любимого мужчины сына и дочку… Можно сказать, чаяния миллионов женщин пропела! Эти же чаяния по меньшей мере уважать надо! А Никита опять морщится. Еще и руку протянул, звук убавил до крайности! И прошептал себе под нос:
– Извини, не могу слушать эту пошлость…
Нину вдруг страшно разозлил этот жест. И комментарий разозлил. Захотелось сказать ему что-нибудь… Что-нибудь… Обидное!
– Никит… А почему Лариса Борисовна меня молчаливой Пенелопой называет?
– Откуда я знаю? У нее бы и спросила…
– Потому что я все время молчу, да?
– Не знаю, Нин.
– А еще она сказала, что я тебя терплю… Что она имела в виду, Никит?
– Она пошутила, Нин. Чего тебе от меня терпеть-то? Живем и живем…
– Нет, она не пошутила! Не пошутила!
– Ну, пусть будет не пошутила… Не бери в голову. Чего ты так разнервничалась?
Повернув голову, он глянул на нее мельком, пожал плечами. Уголки губ дрогнули в равнодушной насмешливой улыбке.
А у Нины внутри дернулось что-то, прошлось обиженной судорогой. И взорвалось накопленным напряжением от самоуничижения. И сама не поняла, как из нее это выскочило. Звонко, с вызовом:
– Никит, а когда мы с тобой поженимся, а?
Тишина. Нет ответа на вопрос. Все. Застыл. Замуровался. Даже голову не повернул в ее сторону. Поднял плечо, неловко повел шеей, будто на нее неожиданно удавку накинули.
– Нет, правда, Никит! Зачем тогда мы живем? Ну чего ты молчишь, ответь мне хоть что-нибудь!
– По-моему, это понятно, Нин, – произнес тихо, почти без эмоций. – Нам хорошо вместе. Комфортно. Разве этого мало?
– Комфортно? Хм… Слово-то какое нашел… Да, наверное… Только все дело в том, что это тебе комфортно, Никит. Тебе! Ты думаешь только о своем удобстве, вот в чем дело! А я, знаешь, как-то не задумываюсь, комфортно мне или нет… Я просто люблю тебя, и все. Очень люблю.
– Ой, не усложняй, Ниночка! И никогда не придирайся к словам, не будь занудой! Что ты привязалась к этому – комфортно, некомфортно.
– Да как ты не можешь понять, что не бывает нормальной женщине комфортно в таких отношениях! Она же… Она будто выслуживает себе предложение руки и сердца этими комфортными условиями совместного проживания, понимаешь? Старается, бедная… Может, подсознательно, но изо всех сил старается, чтобы… Чтобы… А, да что объяснять, все равно не поймешь… Просто это очень обидно, Никит…
Нина хлюпнула носом, но постаралась не заплакать. Расправила плечи, отвернулась к окну, гордо вытянув шею. Она и сама понимала, как глупо сейчас выглядела в глазах Никиты. Нет, чего ее вдруг понесло-то?.. Само как-то вырвалось. Бессознательно. Но сказанного назад не воротишь…
– Нин… Ты что, это серьезно говоришь? Ты и в самом деле… так полагаешь? Не ожидал от тебя… Прямо анахронизм какой-то, ей-богу… Я совершенно точно знаю, что все мои знакомые девчонки, которые живут в гражданском браке, и близко никакого штампа в паспорте не хотят…
– А как ты можешь знать совершенно точно? Они что, тебе исповедовались? Точно он знает, главное…
– Ну… Они так говорят по крайней мере!
– Они врут, Никит. Боятся показаться несовременными. А на самом деле все замуж хотят. Все хотят семью, штампа в паспорте, детей! Причем детей от любимого мужчины, заметь… Да, как в той глупой песенке! Я хочу от тебя сына, и я хочу от тебя дочку! И точка! Это такая жизненная женская правда, Никит, никуда от нее не денешься. А штамп в паспорте – это вовсе не анахронизм! Это прежде всего проявление доверия и уважения к любимой женщине… Я очень, очень тебя люблю, Никита. И надеюсь, ты меня тоже любишь… Ведь любишь?
– Да. Люблю. Но…
– А если мы любим друг друга, почему я не могу всего этого хотеть? Это же так просто по сути… Я ничего у тебя не выпрашиваю, просто говорю как есть! Я хочу знать, что дальше со мной будет, чего мне ждать! Или ничего не ждать! Мне правда нужна, Никит… Да, я простая, не богатая и не богемная, я выросла в пролетарской семье, не получила высшего образования и не нравлюсь твоей маме…
– Да с чего ты взяла?! Она что, тебя чем-то обидела?
– Нет! Нет… Но… Я не могу этого тебе объяснить…
Все. Нина почувствовала, выдохлась. Слезный комок победно добрался до горла, сдавил его мертвой хваткой. Теперь все, не отпустит. Сопротивление бесполезно. И плечи уже затряслись, и лицо поехало в слезной судороге…
– Эй, Нинуль… Ты чего… Ты плачешь, что ли?
Никита затормозил резко, свернул на обочину, а потом потянулся к Нине, обхватил за плечи, отер горячей ладонью слезы со щек:
– Ну, ну… Все же хорошо, малыш…
– Я не малыш. Я старше тебя на целый год…
– Да, да. Ну, не плачь, пожалуйста. Я тебя очень, очень люблю. Все будет хорошо, малыш. Все у нас будет… Да у нас и сейчас все есть…
– Что у нас есть? Ничего у нас нет!
– Но как же? У нас есть наш общий дом…
– Это ты съемную квартиру называешь домом?
– Ну да… Знаешь, я иногда думаю, что наша съемная хата мне больше дом, чем родительский… Нет, правда. Мне очень хорошо с тобой, Нин… Только… Как бы это сказать… Я не готов пока к большему. Ну, боюсь, что ли… Одним словом, ты полюбила обалдуя, как выражается моя маман…
– Конечно, ты обалдуй… – пристроив горячую слезную щеку в его ладонь, проговорила Нина, громко всхлипнув. – Заставляешь меня все время мучиться… То исчезаешь, то телефон отключаешь… Знаешь, как я в такие моменты себя чувствую? Сколько раз уже порывалась вещи собрать… Где ты, что с тобой, я же не знаю! А главное – с кем! Тебе же наплевать! Тебе же просто комфортно со мной, и все!
– Ну, прости, прости меня, малыш. Да, согласен, часто поступаю по-свински. Но… Знаешь, как раньше говорила моя бабушка? У нашего Никитки, мол, сердце не злое, но ветреное. Ветер у меня в сердце пока гуляет, понимаешь? Наивный эгоизм… Но ведь ты сама полюбила меня – такого…
– Да. Теперь и расплачиваюсь… – тихо вздохнула Нина, всхлипнув напоследок. – Ладно, ветреное сердце, поехали домой…
– Поехали. А телефон я больше не буду отключать, обещаю. И один, без тебя, больше никуда не пойду. Только вместе. Все будет хорошо, малыш. Ну, успокоилась?
– Да. Поехали. Устала я сегодня, жуть как… Спать хочу.
До дома ехали молча. Никита изредка протягивал руку, крепко и горячо сжимал ее пальцы. А «Русское радио», воркуя голосами ведущих, наяривало свои песенки. Всякие. И сложные композиции, и неприхотливые мотивчики сродни «дочке и точке». А говорят, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»! Наверное, еще как можно, если жизнь заставит…
В постели окончательно примирились, досыта насладившись друг другом. Никита был старательно нежен, и это смущало немного Нину, будто она выпросила эту старательность своими слезами… А он будто вину заглаживал. На самом-то деле ведь нет никакой вины! А есть недовольство собою, что не сдержалась, выскочила с обидами. Ох, глупая, ведь так вообще можно все, все испортить!
Никита потом уснул, как младенец, а Нине не спалось. Лежала, смотрела в потолок, думала свою грустную думу. И опять сожалела, что затеяла тот разговор в машине. Нет, смешно же она выглядела со своим сермяжным ханжеством! На, возьми меня в жены, я так этого хочу… Ты не готов, да, милый? Ну что ж, я понимаю, я потерплю, конечно же, потерплю…
Стыдоба. По сути, после такого разговора уважающая себя женщина должна какие-то правильные выводы делать. Или разрывать отношения, если не устраивают, или… А что – или? А вот не знает она – что! Прежней-то легкости уже не будет в их жизни, это ж понятно… Всегда теперь этот разговор между ними будет тенью стоять…
Хотя скорее всего Никита о нем забудет, думала Нина. Или сделает вид, что забыл. Фу, как нехорошо на душе, как неловко…
Наверное, эта неловкость тоже из разряда ханжеских комплексов. Мамины гены, будь они неладны! А куда от них денешься, если с детства тебе внушают эти домостроевские постулаты вроде «нельзя до свадьбы» и «не дай бог в подоле нам с отцом принесешь»! Вот Таточке, например, наверняка ничего такого не внушали… Оттого она такая свободная, раскрепощенная. Ей и в голову не придет заявлять кому-либо – женись на мне…
А раньше Нине казалось, что она тоже свободна. И что ханжеские родительские внушения к ее свободе никакого отношения не имеют. И девственность свою долго сохраняла вовсе не из ханжества, а вопреки… Потому что сама так хотела. А на деле оказалось – не так! Значит, недалеко от материных наставлений ушла…
Нина вздохнула, перевернулась на живот, уткнулась лицом в подушку. Надо спать, спать, иначе от собственных рефлексий можно с ума сойти! Если долго над этой темой витать страданиями, можно вообще самооценку до нуля опустить! Хотя она у нее и без того, наверное, на нуле. А от нуля решений не принимают… Будет утро, будут и решения. Вот встанут с Никитой утром, и она скажет – ухожу. Люблю тебя до безумия, но ухожу! Потому что другая я, как оказалось. Да, ты прав, анахронизма во мне много, генно-модифицированного маминого ханжества. Что я ним поделать могу? Прости, уж какая есть, другой не буду…
Опять захотелось плакать. И на грани слезного отчаяния вспомнилось вдруг! Выплыла из памяти картинка ни с того ни с сего…
Она тогда еще соплюхой была, кажется, в третьем классе училась. Пришла из школы раньше обычного, открыла своим ключом дверь. И очень удивилась, увидев маму, выскочившую из дверей соседской комнаты. Странная она была, будто виноватая. И будто взъерошенная вся. Волосы растрепаны, глаза горят счастливой неловкостью. А в открытых дверях комнаты, распахнувшихся после мамы на секунду, мелькнула голая спина дяди Пети…
Она тогда, конечно, и не поняла ничего. Да и мама пробормотала какое-то удобоваримое для нее объяснение. А потом и вообще – забылось. А мама долго еще ходила со своим отрешенно-счастливым лицом…
