Текст книги "Добрая, злая"
Автор книги: Вера Колочкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Все. Не надо, Кирюш. Я все поняла.
Опоздала правильная часть подсознания с достоинством и гордостью. Неправильная унизительная настойчивость уже сделала свое черное дело – Кирюшу понесло:
– Сань, да неужели ты думаешь, что нормальный пацан может на тебя по серьезке запасть? Ты в зеркало на себя не смотришь, что ли? Не, я прямо на тебя удивляюсь…
– Выходит, ты ненормальный, если со мной жил?
– Э, нет… Жить и по серьезке запасть – это разные вещи, Сань, их не попутаешь. Да и жить с тобой, знаешь, тоже мало радости было… Сплошная преснота – ни пива попить, ни поржать…
– А над чем бы ты хотел… поржать?
– Ну, я не знаю… Мало ли… Ты вообще в этом смысле мутная, непростая какая-то, все помалкиваешь да в книжку норовишь уткнуться. Не душевная ты, Сань. Скучно с тобой. Что за жизнь, сама посуди?
– Зато крыша над головой у тебя не текла и холодильник с продуктами всегда под рукой был!
– Это ты что сейчас, меня куском хлеба попрекнула?
– Да, попрекнула. А что, нельзя?
– Не-а, нельзя.
– Почему?
– А ты что, сама себе этот кусок раздобыла, да? Сначала заработай его, потом попрекай. А то ишь устроилась на мамкиной шее… Туда же… Всяк бы так-то знал…
– Значит, так, дорогой Кирюша. Пошел-ка ты вон отсюда. И побыстрее, пожалуйста.
– А я что, я и собираюсь… Где, говоришь, мой синий свитер? В стиралке? Сильно грязный или так себе?
– Пошел вон, говорю!
– Так я еще это… Поужинать хотел. У меня до поезда два часа еще. Если хочешь, можно и при свечах… Ну что мы с тобой, Сань, как-то нехорошо прощаемся? Я ведь, ей-богу, не хотел по-плохому!
– Где твоя сумка, Кирюш? Уже собрана? – решительно двинулась она из кухни в комнату, по пути выхватив из стиральной машины Кирюшин так и не постиранный синий свитер.
Сумка, по-собачьи опустив уши-ручки, виновато притулилась к спинке дивана, словно ей было стыдно за своего хозяина. С остервенением сунув в ее нутро свитер, дернула собачку молнии, и она закрылась с визгом. Стащив сумку с дивана на пол, пнула ее к ногам Кирюши:
– Давай вали отсюда.
– Сань, ну зачем ты так… Можно, я хоть чаю с бутербродом попью?
– Нет, нельзя. Ничего, от голода не умрешь. На «Стройке любви» тебя классным хавчиком кормить будут.
– Ишь ты, запомнила… Все-таки злая ты, Сань.
– Я – злая?!
– А что, добрая, что ли?
– Ладно, пусть я буду злая. А еще – страшная, мутная и не простая, потому что вместо «Стройки любви» книжки читаю. И любить меня нормальному пацану никак невозможно. Давай иди уже, нормальный пацан. Построй свою любовь.
– А ты смотреть-то на меня в телевизоре будешь?
– Ага, размечтался… Делать мне больше нечего. Ключи от квартиры в прихожей на тумбочке оставь!
– Ладно, пока!
– Пока-пока. Смотри на поезд не опоздай, иначе как они там без тебя, в телевизоре-то…
Дверь за Кирюшей захлопнулась тихо, невразумительно, будто извиняясь за случившееся. Лучше бы он со злостью ее захлопнул, что ли!
Наступившая тишина обескуражила, и раздрызганное беспорядком Кирюшиных сборов комнатное пространство будто замерло, отодвинулось в испуге. Открытая дверца платяного шкафа поехала было со скрипом, пытаясь встать в привычное закрытое состояние, но не доехала, тоже замерла в испуганной деликатности. А вон, около кресла, забытый Кирюшин носок валяется, коричневый в розовую полоску. Дурацкое сочетание – розовое с коричневым.
Подошла к этому носку, почему-то на цыпочках. Наклонилась, подняла, сунула на опустевшую полку в шкаф, с силой захлопнула дверцу. Потом снова рванула ее на себя, сцапала проклятый носок двумя пальцами, потащила его на кухню, к мусорному ведру, держа перед собой на весу, как дохлую мышь. А на кухне – пакеты с продуктами на столе… Вкусняшки всякие. И колбаса. И свечи. И торт ореховый…
Именно этот торт ее и доконал. Слишком уж празднично просвечивало через купол пластикового контейнера вкусное сердечко из крема, выложенное по краям половинками бразильского ореха. А по кругу – орехи кешью. И все это хозяйство еще и аппетитной зеленой фисташковой крошкой присыпано, будь оно неладно. Сладкоежка Кирюша такой торт уважал, для него, собственно, и старалась… Выходит, зря старалась. Господи, как же обидно… Еще и это сердечко нагло в глаза лезет – пошлость какая…
Села на стул, уронила лицо в ладони, разрыдалась истово. Но легче не стало. Наоборот, сидящая внутри обида, которой следовало бы истечь потихоньку слезами, вдруг полыхнула злостью, жаждой физических действий. Подскочила, протянула злую руку к коробке, и пластик жалобно захрустел под рукой – туда же ее, эту пошлость, вслед за носком в розово-коричневую полоску! Туда, в мусорное ведро!
Выскочила из кухни в комнату, воинственно оглядела все углы – не завалялось ли еще где враждебных напоминаний Кирюшиного присутствия. Нет, ничего не осталось. Ну и все, значит. С глаз долой, из сердца вон. Переодеться надо, душ принять, поужинать да спать лечь. А с утра новую жизнь начать. Обыкновенную, без бойфренда.
И все вроде в этот вечер ей удалось по заданной минимальной программе: и переоделась, и душ приняла, и поужинала, и спать легла. Одна только случилась проблема – сна не было. Вроде и голова привычно-уютно устроилась в мягкости подушки, и тело расслабилось. А вздохнула – и вместе со вздохом снова проснулась обида внутри. Пронеслась коварно вверх по позвоночнику, сжала в кулак солнечное сплетение, и пошла-поехала колыхать все тело рыданиями…
Нет, ну решила же: с глаз долой – из сердца вон! Тем более и не было ничего такого в сердце, чтобы так уж рыданиями колыхаться! Потому что когда что-то есть в сердце – это уже любовь! По крайней мере так в умных книжках написано, за любовь к которым ее только что мутной и скучной обозвали… А у нее к Кирюше вовсе никакой любви не было! Не было, она точно знает! Но тогда зачем это глупое сожительство в ее жизни случилось? Уж не хочет ли она себя убедить, что поддалась маминой философии относительно присутствия в жизни всяких там украшательств? Или модным веяниям поддалась, которые требуют, чтобы каждая уважающая себя девушка имела при себе бойфренда? Так, мол, принято, она в этом не виновата? Фу, глупость какая…
Да, что ж поделаешь, глупость. Сермяжная, общепринятая. И не от любви она плачет, а от обиды… Потому что любовь – сама по себе, а обида – сама по себе. Одно чувство от другого не зависит. Как там она давеча в разговоре с Поль про маму говорила? В ней, мол, после отцовского ухода здравый смысл как таковой вообще не живет? Одна обида осталась? Главное, со знанием дела говорила, рассуждала как умная дочь. Со здравым смыслом. Да уж, оценку чужому неадекватному состоянию всегда давать легко, пока сам в него не попадешь…
Нет, а и впрямь интересно – Кирюша ей про свою любовь говорил или нет? Вроде точно говорил… Или она забыла?
Сев на постели, она уставилась в сумрачное пространство комнаты, освещенное слабой, только что народившейся луной. Да, точно говорил. Аккурат в своем любимом кресле сидел, напротив нее, с бокалом вина. Она тогда тоже что-то вроде романтического ужина спроворила, со свечами. И глаза у него красиво блестели, и признания в любви сыпались легко, даже и с комплиментами. Что она не такая, как все, а особенная. И что как только увидел… Так сразу понял… И про доброту, и про душу… Слова любви вы говорили мне в городе каменном, а фонари с глазами желтыми нас вели сквозь туман. Фу, пошлость какая.
Легла, укрылась с головой, и снова будто что-то в бок ударило. Не обида уже, а что-то совсем постороннее, к обиде отношения не имеющее. Тревожное что-то, совсем уж мерзкое…
И вдруг догадалась – что. Встала с постели, включила свет, прошла на цыпочках к комоду, вытянула верхний ящик… Так и есть. Шкатулка, где всегда хранились выданные мамой на хозяйство деньги, пуста. Ха. Ха-ха.
Вернулась в постель, снова заплакала. Хотя и чувствовала – это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы презрения. Гораздо более легкие на вкус. Немного даже приятно было осознавать, что Кирюша таким меркантильным подлецом оказался. А что, такого рода осознание – тоже месть… Или жажда мести. Все как у мамы. Только месть – маленькая.
Так до рассвета, утешенная этой мыслью, и забылась. И даже сон увидела – тот самый, про туманное утреннее поле, про траву, которая ложится под косой ровными рядами. Коса – вжик-вжик, и туман клочьями, и воздух зыбкий, холодный струится пахучими волнами. Будто эта волна в нос ударила – проснулась. За окном уже птицы поют…
Почему-то показалось в первую секунду – там, за окном, это травяное поле с туманом и есть! Подскочила, отдернула занавеску… Ага, как же. Тот же самый городской пейзажик с разросшимися вширь тополями, с чахлым дворовым сквериком. Нет, а как бы сейчас хорошо было по траве босиком пройтись, по холодной росе, подарить раненой душе праздник! Не с косой – бог с ней, с косой, она ее сроду в руках не держала, а просто так, по траве! Прямо непреодолимое желание какое-то!
Хотя… Почему нет, в самом деле? Там, за домом, маленький парк есть… И не парк даже, а некое облагороженное пространство между домами. И там вроде трава такая… настоящая. Не будет же преступлением, если она по этой траве туда-сюда босиком пройдется?
Быстро натянув на себя спортивный костюм и кроссовки, спустилась вниз, поежилась на холодном утреннем ветру. Тишина, пустота, все порядочные люди еще рассветные сны видят, самые сладкие. Обогнула дом – вот он, парк. Дорожки, деревья, кусты, газон с высокой травой. Подошла поближе – ну да, трава… Только совсем не такая, как во сне. Припорошенная первой пылью, с проплешинами серой земли, жесткая, неуютная, городская. Нет, не хочется на нее босой ногой ступать…
Вздохнула, мелкой рысью потрусила домой – холодно! И чего вдруг в голову взбрело?
Скорее, скорее под горячий душ…
Выйдя из душа с тюрбаном полотенца на голове, плюхнулась в любимое Кирюшино кресло, задумалась. Внутри по-прежнему ныло непоколебимой тоскою-обидою, и не было ему противоядия в образе здравого смысла. Провела ладонью по мягкому подлокотнику, и чуть повеяло запахом любимого Кирюшиного одеколона…
А все-таки он тогда про любовь говорил. Точно, говорил. Пусть не врет.
* * *
– Господи Иисусе, спаси и помилуй… Что у тебя с лицом, Сань?
Поль жалостливо скрестила руки на груди, скорбно опустив уголки рта вниз. Подруга называется… Могла бы и не заметить следов ее слезной бессонницы, проявила бы деликатность. Или тоже, как мамина подруга тетя Алина, жаждет, чтобы соседская корова сдохла?
– А что у меня с лицом? По-моему, все как всегда. Или я страшно похорошела за ночь?
– Да ладно… Не хочешь говорить, и не надо. Я же просто так спросила, может, у тебя случилось чего… А ты сразу хамить!
– Ничего у меня не случилось.
– Мгм… – задумчиво протянула Поль, продолжая ее разглядывать. Немного помолчав, вдруг предложила радостно: – Слушай, а давай после консультации в уличную кафешку завалимся, ту, которая за углом! Пивка жахнем, шашлыков поедим… Давай, а?
– Ты же знаешь, я пиво терпеть не могу. Да и денег на кафешку у меня нет.
– У тебя?! Денег нет?! – отпрянула от нее Поль со священным ужасом. – Чтобы у тебя – и денег не было? Да бог с тобой, Сань… Сколько тебя знаю, впервые такую отмазку слышу…
– Ну, всегда что-то бывает впервые. Ничего не попишешь. Жизнь такая.
– Значит, и впрямь у тебя что-то случилось, только говорить не хочешь… – уверенно сделала свои выводы Поль. Вздохнула, снова посмотрела на нее с жалостью и, с трудом выдавливая из себя слова, проговорила уже не так уверенно: – Ну ладно, что ж… На мои сегодня будем гулять… Только на шашлык моих не хватит, а пивом угостить могу, что ж… Пойдем, а?
– Да не люблю я пиво!
– Значит, надо полюбить, если подруга просит! Я, что ли, думаешь, это пиво люблю? Если б я пила да ела только то, что люблю… И вообще, не выпендривайся! Все пиво пьют, и ты пей! Лучше других быть хочешь?
– Да ничего я не хочу, Поль. Наоборот, изо всех сил пытаюсь быть как все… А пиво все равно не люблю.
– Ну и зря! Хорошо релаксирует, между прочим! А тебе, я смотрю, не помешает!
– Ты думаешь?
– А чего тут думать? Тут надо не думать, а действовать. Все, решено, после консультации идем расслабляться.
Кафешка за углом была вовсе и не кафешка, а так, забегаловка под брезентовым тентом. Однако было у нее одно распрекрасное достоинство – столики стояли не впритык к пешеходному тротуару, а прятались в тени старых лип. Издали казалось, что они жмутся к их темным стволам, как дети, а нежное солнце только что народившегося июня танцует сквозь липовую листву на голубом пластике столешниц. Так и зовет: присядь, отдохни от суеты города.
– Иди занимай место. Я сейчас пиво принесу, – деловито скомандовала Поль.
Села за столик, откинулась на спинку стула, подняла голову. Небо меж липовых веток проглянуло чистое, нежное и такое радостное, что захотелось плакать. Нет, почему, когда на душе кошки скребут или обида-тоска одолевает, от созерцания чего-то прекрасного всегда плакать хочется?
– А вот и пиво! – послышался над ухом радостный голос Поль. – Говорят, свежее. Сейчас попробуем!
Опустила голову, и взгляд уперся в запотевшую высокую кружку с шапкой пены поверху. Провела по ее холодному боку пальцами, на стекле остались три ровные полоски.
– Чего ты ее оглаживаешь, пей давай!
– Не хочу…
– А ты через не хочу! Давай-давай, тебе надо.
Послушалась, сделала несколько неуверенных глотков, отерла пену с губ. Холодная жидкость неприятно прокатилась в желудок, во рту остался горький вкус хмеля. Нет, чего они в этом занятии находят – пиво пить?
– Еще давай! Ишь сморщилась, будто лягушку проглотила!
– Да не, я не сморщилась… Просто не понимаю, в чем тут фишка. Когда вино пьешь, там хоть букет чувствуется, а тут – горечь одна.
– Ничего, сегодня без букетов обойдешься. Ты всю кружку для начала оприходуй, потом и сравнивать будешь. Надо, чтобы оно по мозгам растеклось, понимаешь? Чтобы извилины от лишнего напряга избавились. И тогда увидишь небо в алмазах.
– Правда?
– Да зуб даю! От вина точно никаких алмазов не увидишь.
– Ну, ладно… Сейчас попробую…
Обхватив кружку обеими руками, она приложилась к ней основательно, героически влила в себя все ее холодное содержимое. На последнем глотке чуть не подавилась, втянула в себя воздух со свистом.
– Молодца! Наш человек! Может, и курить будешь? – одобрила ее решительность Поль.
– Давай…
После холодного пива дым сигареты показался даже приятным, проник в легкие коварным теплом. И голова закружилась так хорошо, все вверх куда-то и вверх, спиралью в высокое голубое небо, и вдруг отпустило внутри что-то, и снова захотелось плакать, и нисколько не стыдно было, что так сильно хочется плакать…
– Поль! Знаешь, а меня Кирилл бросил!
Сказала и впрямь расплакалась. И слезы побежали живые, горячие, нисколько не похожие на те, ночные, холодно-изумленные. И даже добавила с непонятной для себя радостью:
– И бросил, и обокрал к тому же! Все деньги, какие были в доме, унес!
– Сань… Да ты что, Сань…
Никогда она не видела у Поль таких больших глаз. Даже и не предполагала, что они умеют так широко распахиваться. А главное, нет в них того, чего она так боялась – ни откровенной радости по поводу «сдохшей коровы», ни тайного злого сочувствия. В глазах Поль было одно большое недоумение пополам с обыкновенным женским любопытством, вполне дружественным, без всяких враждебных примесей.
Впрочем, через минуту Поль опомнилась, и любопытство сменилось праведным гневом:
– Ну и чего ты ревешь, скажи? Тут не реветь надо, а найти его да за жабры взять! Ой, да если б у меня деньги вот так! Да я бы! Да живым бы не ушел!
– Да в том-то и дело, что теперь его не возьмешь, Поль… Все, уехал Кирилл. Тю-тю. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
– И куда это он уехал, интересно мне знать?
– В Москву. На «Стройку любви» подался. Есть такая телепередача, слыхала? Хм, а звучит-то как смешно, слышишь? На «Стройку любви» подался, как на северные заработки…
– Да ну… Что, правда, что ли?
– Мамой клянусь! А я, знаешь, все понять не могла, чего он так к этому реалити-шоу прилип, вечерами от телевизора оторвать было невозможно! А он, оказывается, и анкетку давно послал куда надо, и кастинг прошел… Сидел себе спокойненько, вызова ждал.
– Ни фига себе! – только и смогла произнести Поль, с трудом переваривая сногсшибательную новость. – Во дает, куда замахнулся! Это ж надо – на «Стройку любви» попал! Ни фига себе…
Нотка некоторого восхищения в голосе Поль царапнула обидой, и она всхлипнула, глянула исподлобья, удивляясь переменчивости настроя подруги. Однако Поль, похоже, ее обиженного взгляда вовсе не заметила, продолжала толковать, будто сама с собой:
– Нет, надо же… А хотя – вполне… Он парень красивый, и общая фактурка ничего, телегеничная… Там таких любят, чтобы с виду красивый был и чтобы мозгами не шибко умный. Нет, ну надо же! Кирюша – и на «Стройке любви»…
– А ты что, тоже эту чушь смотришь? – утирая слезы со щек, спросила удивленно.
– Конечно, смотрю! Этот балаган все теперь поневоле смотрят! Особенно те, кому своей собственной стройки не хватает! Можно подумать, ты не смотришь!
– Не, я не смотрю…
– Да не ври! Сейчас все телезрители делятся на тех, кто не скрывает, что смотрит, и на тех, кто смотрит исподтишка. Хотя знаешь… Кто громче всех кричит, что якобы там дурдом и все такое, тот больше всего и смотрит! А иначе откуда бы они знали, что это дурдом?
– Так ведь дурдом и есть…
– Ага! Значит, и ты смотришь!
– Нет! Не смотрю!
– Значит, теперь уж точно будешь смотреть! Хотя бы из-за Кирюши!
– Не буду. Ни за что не буду.
– Да куда ж ты денешься, милая моя…
Вздохнув, Поль допила свое пиво, брякнула пустой кружкой об стол, решительно поднялась со стула:
– Давай еще по кружке жахнем! Что-то я разнервничалась от твоих новостей!
– Мне не надо, я не хочу больше!
– Да ладно, молчи… Ведь помогло же, если честно? Маленько внутри пружину отпустило?
– Ну… Вроде отпустило…
– А я что говорю? Вон даже с лица посвежее стала! В общем, результат закрепить надо. Да я быстро, шесть секунд, и продолжим наш интересный разговор!
Пока Поль не было, она успела извлечь из кармашка сумки пудреницу, глянула на себя в маленькое зеркальце, ища на лице признаки образовавшейся свежести. Не было на нем никаких таких признаков. Глаза в квадратике зеркальца были слезно-жалкими, да и само лицо пугало выражением хмельной расхлябанности, будто она не кружку пива сейчас выпила, а бутылку виски, по меньшей мере.
– А вот и я, ты и соскучиться не успела! – плюхнулась на свой стул Поль, подвигая к ней новую порцию коварного расслабляющего напитка. – Так на чем мы остановились? Говоришь, на Кирюшу в телевизоре смотреть не собираешься?
– Нет. Не собираюсь.
– Гордая, да?
– Ага. Гордая.
– Ну-ну… Все мы, бабы, на свежачок унижения гордыми бываем. Ты, поди, еще и орала на него: пошел вон, подлец! Было дело, скажи?
– Ну, допустим… Только…
– Да ничего не только! Чем дальше в лес, тем больше обида крутит, это уж я по себе знаю! Ты помнишь, что со мной было, когда меня Макс Коновалов бросил?
– Погоди… Как это он тебя бросил? У вас же не было ничего!
– Ну, не было, так могло быть… Еще чуть-чуть, и могло… В общем, не важно. Не в этом суть. Я тоже тогда думала, что в его сторону даже смотреть не буду, полный игнор ему устрою! А сама еще месяц на него пялилась как дура, хвостом за ним ходила, пыталась в одну тусовку попасть… В общем, я к тому, что все равно ты будешь на своего Кирюшу в телевизор пялиться, помяни мое слово. Не захочешь, а будешь…
– Не буду!
Она отчаянно шмыгнула носом, одновременно пытаясь выудить из сумки давно трезвонящий телефон. Мельком глянула в окошко дисплея, втянула в себя воздух, подобралась:
– Привет, мам!
– Привет, привет… А что с голосом? – тут же тревожно поинтересовалась мама. Вот всегда она ее будто насквозь видит!
– А что у меня с голосом?
– Да ладно! Я же слышу, ты квакаешь чего-то! Что случилось, Сань? Только не ври мне, говори как есть!
– Да ничего такого… Просто… Кирилл ушел, мам.
– В каком смысле – ушел? Куда?
– В смысле – совсем ушел… И… И деньги с собой забрал, которые ты… Которые ты нам…
– Что – все? И те, что я тебе на поезду в Англию дала?!
– Н… Нет… – неуверенно залепетала она в трубку, глядя на Поль, которая делала ей какие-то знаки, то есть изо всех сил выпучивала глаза и крутила пальцем у виска. – Нет, только те, которые на хозяйство…
– Фу ты, напугала… Ну ничего, не реви. Ушел и ушел, и бог с ним. Хотя сдается мне, что это ненадолго. Куда он от нас денется? Погуляет, проголодается и вернется. А деньги… Да бог с ними, с деньгами! Там и было-то всего ничего… Вот увидишь, и двух недель не пройдет, как прогуляет их на воле и вернется.
– Ну что ты говоришь, мам?! Что значит – вернется? Да неужели я…
– Тихо, тихо, доча. Вы вчера поссорились, что ли? Вроде когда я приезжала, у вас все в порядке было…
Поль, отчаявшись донести до нее свои выраженные жестами флюиды, схватила кружку, сделала большой глоток, с громким стуком брякнула ее днищем о стол.
– Ты там не одна, что ли? – настороженно прошуршала в трубку мама.
– Нет, не одна. Мы тут с Поль… Кофе пьем. С пирожными.
– Ладно, я к тебе вечерком приеду, дома поговорим… А ты о своих делах с подружками шибко не откровенничай, поняла? Знаем мы этих подружек! Или ты вот чего… Ты прямо сейчас домой иди! У тебя занятий сегодня уже не будет?
– Нет.
– Ну вот и иди… Нечего там… Я к тебе прямо сейчас подъеду, ладно?
– Ладно, мам.
– Ну ты даешь, подруга! – тут же накинулась на нее Поль, как только в трубке послышались короткие гудки. – Ты хоть представляешь, как ты сейчас лоханулась? Неужели пиво всю соображалку из башки вынесло? У тебя такой случай был, а ты!
– А чего – я? Не понимаю… В чем я лоханулась, по-твоему? Что маме про Кирилла сказала?
– Да нет! Просто надо было ей на уши навешать, что Кирюша заодно и английские деньги уволок! Эх ты! Такой случай был…
– Нет, Поль. Это уж… совсем перебор. Тем более она бы мне эти деньги по новой всучила. Поезд пошел, маму уже не остановишь. Если ей моя поездка в душу запала, то все…
– Ну так и по новой взяла бы!
– Нет. Это уже двойное вранье получается. Перебор с враньем. Вранье на вранье сидит и враньем погоняет.
– Ой, вечно ты со своими глупыми прибаутками! Где ты их только берешь?
– Не знаю. Наверное, от бабушки Анны в наследство остались.
– Ну, как хочешь… Тебе же потом выкручиваться… Кстати, ты придумала, как будешь выкручиваться?
– Нет. Не знаю. Как-нибудь. Давай допивай свое пиво, пойдем…
– Куда?
– По домам. Ко мне сейчас мама приедет.
– И денег привезет?
– Ну да… Наверное.
– Ну что ж, пойдем… Эх, и счастливая же ты баба, Сань, хоть и мужиком брошенная! Мне б такую маму, которая как Сивка-Бурка, с деньгами, через весь город, по первому слезному всхлипу…
Пока шли до автобусной остановки, Поль молчала, внимательно глядя себе под ноги. Потом вдруг резко подняла голову, спросила удивленно, с едва заметной ноткой язвительности:
– Сань, а почему тебе мама машину никак не купит? Сейчас бы меня до дому подвезла…
– Мне нельзя за руль, Поль. У меня астигматизм, глаза быстро устают.
– А то бы купила?
– Ну да, наверное… По-моему, и собиралась уже, они с Кирюшей даже марку машины обсуждали… Хотела, чтоб Кирюша на ней ездил. А он, видишь…
– Да дурак он, твой Кирюша. Хотя и не такой уж дурак, как оказалось. Ладно, пока.
– Пока, Поль.
Мама уже ждала ее дома. И впрямь, прилетела, как Сивка-Бурка. Выглянула из кухни, проговорила жующим ртом:
– Ну чего, сильно психовала вчера? Чего буйствовала-то?
– Да ничего я не буйствовала…
– А зачем торт в мусорное ведро выбросила?
– Не знаю, мам. Наверное, просто под руку попался.
– Понятно…
Вздохнув, мама снова скрылась на кухне, позвала ее оттуда бодрым голосом:
– Да не переживай так, доча, иди лучше чай пить!
– Иду…
Чаю действительно очень хотелось. Обжигающего, терпкого, чтобы прогнать неприятное пивное послевкусие. Отхлебнула из кружки первый глоток, зажмурилась от удовольствия.
– А с чего он вдруг ушел, Сань? – осторожно спросила мама, присаживаясь за стол напротив нее. – Переманил, что ли, кто?
– Ага, переманил…
– Кто? Ты знаешь?
– Знаю.
– Ну? Говори, чего ты телишься, все из тебя клещами вытаскивать надо!
– Телевизор его переманил, мам.
– В смысле?
– В том смысле, что он на «Стройку любви» в Москву подался. Кастинг прошел, вызова дождался, и поминай как звали.
– Тю! Так это же не так и плохо, как я себе подумала! Да пусть он там побалуется, поиграется немного! Или, как сейчас модно говорить, пропиарится! А через месяцок пинка под задницу получит и вернется! Еще и в ногах у тебя ползать будет, чтоб в дом пустила! Ничего страшного, доча… А я уж, грешным делом, подумала, и впрямь…
– Мама! Да ты чего говоришь! Ты сама себя слышишь или нет? – вдруг вскрикнула она слезно, ударив ладонью по столу.
Мама вздрогнула, уставилась на нее удивленно. Потом подалась корпусом вперед, явно готовясь выплеснуть из себя возмущенную эмоцию, да тут же и передумала, подавила ее на корню. Протянув руку, прикрыла ее ладонь своей – жесткой, теплой, уверенной.
– Тихо, тихо, Сань… Чего ты так нервничаешь? Еще и на меня вздумала голосок повысить… Новопассит у тебя есть?
– Да не нужен мне никакой новопассит! И Кирюша твой мне больше даром не нужен! И все! И давай больше никогда не будем к этой теме возвращаться!
– Да почему, Сань? – вкрадчиво произнесла мама, поглаживая ее по руке. – Вроде хороший же парень… Вон даже на «Стройку любви» его взяли, а туда каждого первого не берут…
– Да, мам, хороший. Этот хороший сказал, что ему как нормальному пацану на такую, как я, по серьезке запасть никак невозможно. И что я невнимательно смотрю на себя в зеркало. А еще сказал, что я сплошная преснота и серость, непростая и мутная, и все мои достоинства заключаются лишь в том, что мне с мамой повезло. Как тебе такой портрет собственной дочери, а? Не обидно, нет?
Мать ничего не ответила, лишь смотрела на нее с грустью, автоматически похлопывая по ладони. Потом тяжело вздохнула, поднялась, встала у окна, свернув руки калачиком под грудью. Еще помолчав, словно тщательно что-то обдумывая, заговорила тихо:
– А почему мне должно быть обидно, Сань? На всякие глупости обижаться – только душевные силы зазря тратить. А силы надо беречь, Саня.
Сильной надо быть, понимаешь? Пока ты в силе, вся жизнь вокруг тебя вертится, а чуть ослабла – все, считай, уже и нет тебя. Это я к тому, что женская сила всякой там гордости да слюнявой обиженности не признает, потому что она сама по себе сила. И нынче сильные бабы миром правят… Именно те, которые, как ты говоришь, не смотрят на себя в зеркало, потому что ничего хорошего там увидеть все равно не могут…
– Это не я говорю. Это Кирилл говорит.
– Ну так и тем более. Если на себя в зеркало смотреть нельзя, остается один выход – надо быть сильной.
Резко обернувшись от окна, она вытянула перед собой ладонь, рубанула воздух перед ее носом:
– Давай правде в глаза посмотрим, Сань! Правда, она хоть и болезненная штуковина, а все же лучше, чем сопливое сюсюканье! Ну согласись, что ты вроде как не королевной у меня выросла… И так и сяк на тебя глянешь – отовсюду моя деревенская натура прет, ничего от отца не взяла. Надень на тебя платочек да подвяжи узлом на макушке – чистая бабка Анна, матушка моя, доярка из Кочкино, царствие ей небесное…
– Да, мам. Знаю. Не королевной выросла. Что ж делать, какая есть.
– Да не обижайся ты, господи! Я к тому, что раз не королевной, то надо свое счастье другим брать! Все эти сопли-обиды да гордости-мордости забыть надо и самолюбие свое сунуть куда подальше до лучших времен. Запомни: надо сейчас за какого-никакого мужика ухватиться, пока молодая. Потом поздно будет, не дай бог, одна останешься. А одной ох как плохо, Сань…
– И… что ты предлагаешь?
– Да ничего такого особенного… Говорю же, попиарится твой Кирюша и вернется, вот увидишь. А ты к нему – с радостью! Чего обидного говорил – все, мол, забыла, ничего не помню! А потом за шкварник его – и в ЗАГС!
– Да не люблю я его, мам! Нет, мне обидно, конечно, что он так со мной… Но все равно – не люблю!
– А тебе еще и любовь подавай, нахалка ты этакая? А не многовато ли просишь? Если бы все бабы нынче любовь ждали, чтоб замуж выйти, то ЗАГСы бы закрывать пришлось!
– Мам… А папу ты что, выходит, тоже не любила?
– Да при чем здесь твой папа! Я бы тогда и за черта лысого замуж выскочила, чтоб из деревни в город выбраться! Да и вообще… Мой случай не показатель. Незамужней бабе нигде не пробиться, ни в деревне, ни в городе. Она везде вторым сортом идет. И не слушай никого, кто тебе будет талдычить обратное! У каждой бабы должна быть своя семейная судьба, пусть плохонькая, пусть без любви, но должна быть, хоть тресни!
– А кто это определил, что должна?
– Да сама нынешняя жизнь и определила. Посмотри, в какой моде нынче семья… Чтобы муж с женой, чтобы трое детей, чтобы дом у них большой, с газоном и гамаком, с цветами и бассейном… Чтобы машин в гараже – каждому по штуке. Не я это придумала, Сань… Если так нынешними правилами для нормальной жизни определено, надо же соответствовать… Подстраиваться изо всех сил, а как иначе…
– Хм… Представляю, как мы с Кирюшей… С газоном и гамаком…
– Ой, да ну тебя! Мчусь, как идиотка, к тебе через весь город, магазин на произвол судьбы бросаю, а ты мне тут усмешки строишь!
– Да я не строю, мам…
– Ну и ладно, и хорошо. Давай приходи в себя, мозги на место ставь. То, что можно вернуть, нужно вернуть. Для себя же и нужно. Хитренькой надо быть, Сань, уметь подстраиваться под жизнь… Учу тебя, учу, и все никакого толку…
Махнув рукой, она озабоченно глянула на циферблат дорогих часов, подскочила с места:
– Все, я поехала, Сань! Деньги я там, на прежнем месте оставила, в комоде! Если Кирюша вдруг позвонит, привет ему передавай, да не вздумай его теми взятыми деньгами упрекнуть!
– Он не позвонит, мам.
– Ой, да поглядим еще… Кирюша наш характером не орел, а Москва, она слезам не верит, хоть и позвали его на эту, как бишь ее…
– «Стройку любви».
– Ну да, ну да. Пусть себе строит, жалко, что ли. Лишь бы строилка не износилась.
– Ма-ам…
– Не мамкай! Все будет хорошо, и ты у меня с газоном и с гамаком будешь… Все, доча, я поехала!
Послав ей из прихожей воздушный поцелуй, мама захлопнула за собой дверь, громко застучала каблуками к лифту. Было слышно, как открылись его двери, потом закрылись, и… снова обрушилась тишина. Противная, до звона в ушах. Надо же, никогда не замечала, что тишина может быть такой тягостной.
Надо разбавить ее чем-нибудь. Телевизор включить, что ли…
Нашла глазами пульт, нажала на кнопку включения. О-па! Аккурат и попала на «Стройку любви». Ну да, Кирюша всегда в это время дневной выпуск смотрел…
