Текст книги "Иуда"

Автор книги: Вениамин Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Он стоял там, впереди, и протягивал руки к ним. Белым сияющим видением своего образа, Божественной красотой своего лица, он хотел пленить их так, чтобы они забыли о своей нужде и о своем горе и пошли за ним, освобожденные неизреченным даром его любви.

И был миг, когда Иуда готов был ринуться к нему и отдать ему свое сердце, в последний раз, навсегда и безвозвратно.

Но прошла минута, и он почувствовал, что он не с ним, а с ними, с этой неслушающей и не хотящей слушать толпой.

Как и они, хочет хлеба и знамения.

Когда Учитель кончил, синагога почти опустела.

Многие, даже и из тех, кто считался постоянными его учениками, махнув рукой, уходили, и видно было, что безвозвратно.

Учитель осмотрелся кругом. Казалось, он только теперь заметил пустоту.

И, переводя глаза на двенадцать, он спросил:

– Не хотите ли и вы отойти?

Но Петр, точно опьяненный восторгом, воскликнул:

– Господи! Куда нам идти? У тебя глаголы жизни вечной!

А Учитель сказал совсем тихо:

– Не двенадцать ли вас избрал я? Но один из вас – диавол.

Иуда почувствовал, что тонкое холодное острие прикоснулось к его телу и прошло туда, в самую глубину сердца.

* * *

Шли по Галилее. Учитель задержался в одном селении, а Иуда ушел вперед и теперь возвращался навстречу Учителю.

Вдруг он услышал пронзительный детский крик. Недалеко от дороги увидел он женщину. Наклонившись, она била ребенка, мальчика, по обнаженной спине. Иуда остановился как прикованный и смотрел. Но мальчик вырвался от матери и бросился к Иуде, явно ища у него защиты.

И тут случилось что-то странное. Сорвав с себя толстую веревку пояса, и охватив мальчика, Иуда стал бить его дико и исступленно, с яростью и наслаждением. И звуки ударов сливались с детскими воплями.

Это продолжалось всего несколько мгновений, так что растерявшаяся мать не успела подойти.

Иуда поднял голову и далеко на горизонте увидел развевающиеся белые воскрилия. Он выпустил мальчика и, закрыв лицо руками, заплакал отрывистым, похожим на лай, плачем.

* * *

Фарисеи опять требовали от него знамения. Они обступили его и спрашивали, долго ли он будет держать их в недоумении?

Казалось, на этот раз они говорят серьезно, и нужно немногое, чтобы они поверили.

Но он отвечал:

"Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы Пророка". И, оставив их, отошел.

Что же это за знамение? Знамение Ионы Пророка или знамение Сына Человеческого, как он говорит иногда?

Может быть какое-нибудь еще неслыханное чудо, которое он таит и не открывает?

* * *

Когда были на пути к Кесарии Филипповой, Учитель спрашивал учеников, за кого почитали его люди. И они отвечали – одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные – за Иеремию, или за одного из Пророков.

Учитель спросил: "А вы за кого почитаете меня?"

И тогда Петр, точно охваченный каким-то вдохновением, воскликнул:

"Ты – Христос, Сын Бога Живого".

Учитель возложил на него свои руки.

"Блажен ты Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец мой, Сущий на Небесах. И я говорю тебе: ты Петр, и на сем камне я создам Церковь свою, и врата ада не одолеют ее".

И ученики радовались, им казалось, что они, наконец, обрели то, чего так долго искали.

Они знают, Кто их Учитель. Они неотступно пойдут за ним путями его славы.

Но, как это бывало около него, радость сменялась грустью.

Он начал опять говорить им и, кажется, еще никогда он не говорил так.

От его слов они побледнели, и холод пробежал по их телам. Он говорил, что все они пойдут в Иерусалим и там надлежит ему много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников и быть убиту, и в третий день воскреснуть.

Смущенные, они молчали и не смели спрашивать.

Но Петр, кажется, от недавнего одобрения Учителя стал слишком смелым. Раньше, он, вероятно, не посмел бы сделать того, что сделал. Он отвел Учителя в сторону и, заикаясь и путаясь, хватая его за руки, умолял его: "Будь милостив к себе, Господи! Да не будет этого с тобою!"

Но Учитель, обратившись, громко сказал ему:

"Отойди от меня, сатана! Ты мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но человеческое!"

И Иуде почудилось, что опять черная тень упала где-то близко. Учитель вместе с Петром и учениками подошел к толпе, от которой они ушли вперед.

И он начал говорить так, что слышно было далеко в самых последних рядах.

"Кто хочет идти за мною, отвергнись себя, и возьми крест свой и следуй за мной.

Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня и Евангелия, тот сбережет ее.

Ибо какая польза человеку, если приобретет весь мир, а душе своей повредит.

Или какой выкуп даст человек за душу свою. Ибо кто постыдится меня и моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет во Славе Отца своего со святыми Ангелами".

И он говорил о человеке, начавшем сооружать башню и не вычислившем предварительно издержек. Он не окончил стройку, и над ним будут смеяться, говоря: "Этот человек начал строить и не мог окончить".

"Так, говорил он, всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть моим учеником".

И Иуде казалось, что человек, о котором говорит Учитель, – он, и что он не кончит своей башни.

С этого дня все чаще стал говорить Учитель о готовившемся для него позоре и о грозящей ему смерти.

И от этих слов у учеников мутилось в глазах, и сердце сжималось в мучительном ужасе.

* * *

Иуде снился сон.

Он, Иуда, лежит с другими учениками на громадной головокружительной высоте.

Все они облачены и соединены одной общей белой и легкой светящейся тканью. Плотью. И это Плоть, о которой говорил Учитель в Капернауме.

У них нет крыльев, но реющие и наполняющие воздух лучи делают их полет свободным и легким.

Но вдруг Иуда на миг посмотрел вниз в пространство, над которым пролетали.

Там, где-то в глубине, он увидел черную точку и узнал, почувствовал, что эта черная точка, – маленький виноградник, родовое наследие отцов, которое он бросил, как пошел за Учителем. И на мгновенье, только на мгновенье, точно сожаление об этом винограднике, о воспоминаниях, связанных с ним, кольнуло его в сердце...

Это было мгновение, но за это мгновение случилась катастрофа. Он чувствует, как что-то оборвалось, и он уже не летит, а парит с ужасающей быстротой в пустую темную бездну.

Лучи уже не держат его, и их нет в окружающей тьме.

А за спиной его – сломанные ветром крылья и их поломанные перепонки, болтаясь, бьют его по голове и лицу.

Иуда проснулся.

...И опять снилось Иуде.

Он лежит на краю какой-то дороги. Там близко Учитель, радостный, нежный и светлый, такой же любимый, как тогда, в первые дни в Галилее.

Ему нужно сделать одно движение, и они будут вместе. Все станет простым, понятным, ясным, и никто и ничто никогда не разлучит их. Но вот Иуда чувствует, что совсем рядом с ним, с той стороны, где Учитель, начинает подниматься стена, Иуда силится отодвинуть ее, свалить. Стена мягкая, точно из каких-то шелковистых тканей, руки тонут в ней, но она растет и остается недвижной.

Вот это уже не стена. Иуда уже в какой-то комнате и мягкие стены со всех сторон обступают его, а сверху, совсем низко нависает полог. И какой-то удушливый аромат разлит в воздухе и нежит тело. И сладко чувствует Иуда, что это уже не стена рядом с ним, а обнаженное тело женщины.

* * *

На другой день, рано утром, Иуда оставил Учителя.

Опять, теперь уже совсем один, пошел он по песчаным дорогам. Радостное чувство свободы наполняло его душу. Прежде он радовался свободе с Учителем, теперь свободе от Учителя. Ему казалось, что он нашел то, что потерял с Учителем, самого себя, настоящего Иуду. Точно стертые этими двумя последними годами, черты снова отчетливо выступили.

В самом деле, ведь те, которые с Учителем, совсем меняются, теряют себя, становятся другими.

Вот Иоанн Завведеев... Иуда помнит, что Иоанн был прежде вспыльчивым и гневным, а теперь, чем дальше, тем как-то становится тише и все более похож на Учителя, даже лицом, если только кто-нибудь может быть похожим на Учителя...

Пожалуй, так изменился бы и он, Иуда, если бы... если бы не случилось того, что случилось.

С удовольствием останавливался Иуда и беседовал со встречными или с обитателями домиков, попадавшихся на пути. Ему было приятно говорить с ними о совсем простых обыкновенных вещах и чувствовать, что у них есть своя жизнь, вовсе не зависящая оттого, чем живет и чему учит Учитель.

Многие даже вовсе не знали о нем.

И Иуде казалось, что пред ним открывается и обвевает его теплом и уютом новый мир, где легко и не страшно.

Первую ночь Иуда ночевал где-то в пути, а поздно вечером второго дня пред ним на склоне дороги раскинулся его виноградник с домиком, стоящим внутри.

Сердце его задрожало... Но когда он подошел к наполовину разломанной ограде, страшная картина разрушения открылась пред его взором.

Не только все было запущено, заросло и одичало.

Нет, видно, кто-то хозяйничал здесь грабительски и злобно. Выращенные руками отцов и дедов лозы были поломаны, и многие вырваны с корнями. Их пожелтевшие засохшие тела, как длинные мертвецы, лежали на траве.

Заросшим травой бездорожьем прошел Иуда к дому. И там было то же самое. Двери были открыты настежь. Из комнат, казалось, все было взято и только по углам кое-где валялись какие-то обломки. Иуда вышел на крыльцо и остановился.

Никогда еще родной виноградник не казался ему таким дорогим и желанным... Сердце его ныло и казалось, что в сгущавшихся сумерках встают, смотрят на него с укором и недовольно шепчутся тени мертвых, принесших когда-то на это место столько труда и любовной заботы.

Куда пойдет он теперь, где проведет эту ночь и другие долгие ночи?

И вдруг внезапная мысль прорезала его сознание. Он увидел огонек в окне близлежащего домика. Он вспомнил. Это дом той женщины, к которой ходило и ходит, вероятно, и теперь, много мужчин молодых и немолодых.

Когда она когда-то, проходя мимо, коснулась Иуды краем своей одежды, он отвечал ей проклятием.

Когда-то он мечтал о прекрасной Ревекке или Рахили, которую он введет под свой кров, отдав ей свою непорочность.

Теперь у него нет своего крова... Смятый, поломанный и точно оскверненный, смотрит на него виноградник торчащими палками сучьев.

И он сам, Иуда, тоже смят и поломан, как этот виноградник.

Не ему мечтать теперь о Рахили.

Пусть же она, эта продажная женщина, возьмет порыв его первой безумной страсти и его, так свято и с таким трудом, хранимую девственность.

И пусть проклятие его греха, как и проклятие всей его загубленной жизни падет на того, кто его соблазнил.

Он быстро пошел туда, к манящему огоньку и скрылся за порогом...

* * *

Утром, несколько дней спустя, Иуда стоял около своего дома... Все ночи теперь он проводил там, в том доме рядом, а все дни здесь – у себя. Он работал много и многое сделал. Конечно, от старого богатства не осталось и следа, но виноградник уже не имел такого печального вида, и дом не казался таким пустым.

И теперь он тоже работал, подчищая и выпрямляя лозы.

К нему подошел и поздоровался высокий худой еврей.

Это был Руввим, один из его соседей, с которым он еще не встречался по возвращении.

– Что, Иуда, работаешь, – говорил он, – давненько тебя здесь не было. Ты, кажется, был все с тем Назарянином. А хозяйство твое порядком порасстроилось. Я даже не знаю, когда ты теперь соберешь урожай с виноградника. Я думаю, тебе хорошо бы было нанять работника.

И он давал советы и указания.

– А знаешь, – продолжал он – ведь я два дня назад видел этого Назарянина. Я ведь только приехал. Он все по-прежнему ходит и учит. И что бы там ни говорили раввины, а хорошо говорит этот Человек. Когда я его слушал, он говорил о каком-то браке или брачном пире. Видишь ли, царь устроил пир для своего сына. И созвал гостей. Только гости не захотели придти. Все оказались заняты, и у каждого нашлась отговорка. Один женился как раз в тот вечер, другой торговал, третий купил землю и должен был ее осмотреть. И никто, никто из гостей не пришел. Долго ждал царь. Долго нетронутыми стояли яства, а он все подходил к окнам и смотрел на дорогу. Вот уже и звезды зажглись на небе, все никого нет. И увидел Царь, что не придут гости. И разгневался, и опечалился сильно. И послал своих слуг на улицы, переулки, распутье, чтобы они позвали и привели всех, кого найдут – нищих, калек и убогих. И заполнился пир возлежащими. Вошел Царь, но среди собравшихся заметил одного, который поленился одеть брачную одежду и так и лежал в грязном рубище, как бродил по дороге. И велел Царь взять его и выбросить вон.

Это, должно быть, какое-то иносказание, я не понял только хорошо, что оно значит. А учитель говорил: "Много званных, а мало избранных".

Э, да ты, кажется, так занят, что и не слушаешь даже. Ну, прощай, я зайду к тебе еще попозже.

И он ушел.

А Иуда стоял, низко опустив голову.

Итак, он по прежнему ходит по песчаным желтым дорогам. По прежнему говорит свои странные сжигающие слова... и его голос как серебро, глаза задумчиво грустны, и по прежнему так прекрасны его руки...

А ночью он уходит в горы и молится.

И он опять говорит о браке, о нем, о Иуде, пришедшем на пир в разодранной и неубеленной одежде...

А вот он, Иуда, здесь копает землю, перевязывает поломанные лозы, а по ночам, он у этой женщины...

"Стой, Иуда, что ты делаешь, ты с ума сошел!"

Он обернулся. Перед ним стояла она и смеялась.

"Глупый, смотри, ты выдергиваешь лозы с корнями и топчешь их".

Но лицо Иуды стало страшным.

"Отойди от меня, сатана".

Он бросился бежать прочь от виноградника.

* * *

Через несколько дней Иуда опять ходил с Учителем. Иногда бывало так, что ученики оставляли Учителя на несколько дней. У многих были семьи, и они уходили к ним на короткий срок и потом возвращались.

Учитель ни о чем не спрашивал уходящих.

Они рассказывали иногда часами. Впрочем, знали, что Учитель все знает и без рассказов.

Знал об этом и Иуда, хотя ни о чем не рассказывал.

Когда он возвращался, он думал, что будет лежать у ног Учителя, поведает все и выпросит прощение. И вместе с прощением придет благодать.

Но когда пришел, ничего не сказал. И не было ни прощения, ни благодати.

За Учителем ходили женщины: это было необычайно, потому что раввины чуждались женщин.

От присутствия женщин было кругом как-то мягче, нежнее.

Но это нисколько не нарушало внутренней простоты духовной семьи Учителя, настолько здесь был особый какой-то дух, что даже его враги никогда не ставили ни ему, ни его ученикам в укор это присутствие.

Учитель говорил о будущем веке, и о воскресении, что тогда сыны воскресения будут как ангелы, которые не женятся и не выходят замуж.

И казалось, что около него, уже здесь, как там, дух ангельский, дух воскресения.

Иуда раньше чувствовал себя причастником этому духу и совершенной, исходящей от Учителя, свободе.

Но теперь, после его бегства, что-то в нем изменилось. Окружающие его по-прежнему жили в мире, возносящимся над земным, просветленном и совершенном.

Но он уже принадлежал к другому миру.

Когда мимо него проходила Мария из Магдалы, или Иоанна, жена Хузы, он чувствовал, что его сердце бьется учащенней и кровь приливает к вискам.

* * *

Иуда заведовал маленькой случайной казной общины. Обязанность его касалась, главным образом, помощи нищим. Заметили его хозяйственность и поручили ему это дело.

Он исполнял его аккуратно и внимательно.

Но теперь он уже не раз брал монеты из ящика и прятал их в потаенных складках своей одежды.

Почему? Зачем?

Он сам хорошенько не знал этого. Может быть, он еще мечтал о винограднике и о домике, который когда-нибудь надо будет поправить, а может быть просто ему противны были эти оборванные фигуры, лица с печатью унижения и грязные протянутые руки. И не хотелось возиться с ними.

* * *

Шли к Иерусалиму. Все знали, что это путешествие в Иерусалим бесконечно важно. Там будет одновременно и конец, и начало. Там разыграется последнее страшное сражение, и падут в прах побежденные враги. Там разрешатся все недоумения, и солнце воссияет по-новому для них, для родины, для мира.

Учитель часто казался грустным. Он много говорил о позоре и казни Сына Человеческого.

Но ученики как будто привыкли к этим словам и где-то в глубине сердца отказывались принимать их, допуская лишь как загадку, которая скоро и неожиданно разрешится.

Несмотря на эти слова, они были так уверены в торжестве, стоящем при дверях, что потихоньку втихомолку спорили друг с другом о первенстве в грядущей славе.

Иуда совсем забыл о всем своем личном, о муках и сомнениях недавнего прошлого. Он был весь охвачен общим настроением. Даже в нем это настроение было сильнее, чем в других. Да и понятно. Ведь только он один из двенадцати был иудей. И судьба Иудеи была его личной судьбой.

С нею он был связан узами плоти и крови и ради нее был готов пожертвовать всем. И теперь ему казалось, что эта судьба, счастье, свобода и слава его народа и его родины в руках одного Человека, его Учителя. Он один, если захочет, может вознести отчизну народа и веру отцов над преклонившимся в изумлении миром.

Захочет ли? Вознесет ли?

В этом вопросе сосредотачивалось все, и пред ним все другие казались такими личными, маленькими и ненужными.

* * *

По мере приближения к Иерусалиму напряженность ожиданий все росла и росла.

И когда пришли в Вифанию к горе Елеонской, всеми овладело восторженное волнение.

Учителю привели ослицу с осленком, покрыли ее одеждами.

Он сел и двинулся вперед.

Громадная толпа окружала его. Одни шли из самой Галилеи, другие присоединились из близлежащих селений.

Все были в каком-то упоении.

Срывали с себя одежды, бросали их под ноги Учителю, резали ветви с деревьев и постилали их по дороге.

Громкие крики как удары грома перекатывались по рядам и отдавались далеко окрест гулким гудящим эхом.

"Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во Имя Господне! Осанна в Вышних!"

Казалось, исполняются предсказания Пророка. Народ нашел своего Царя и Мессию. Сомневающийся, приходивший и отступивший, он теперь уверовал и побежден окончательно и идет триумфальным шествием за своим Победителем.

Иуда все понял. Все испытания, все отречения нужны были для этого мига. Миг пришел, и то, что было уничижением, воссияет немеркнущей славой.

Учитель остановился.

Прямо пред ним расстилался в своей странной и пестрой многокрасочной красоте Царственный и Божественный город, город Святого Святых, город Ковчега Завета. Единственный город во вселенной, ставший жилищем Бога. Город великих Обетований. Город, куда придет и где воцарится Мессия.

Величественные громады храма возносились над разноликим множеством больших и маленьких зданий. Чудилось, что там, над ними, витают тени царей и пророков, встречают Грядущего и, невидимые, склоняются пред ним.

Миг – и вот Ангелы Божии поднимут его на пламенеющих крыльях, понесут и поставят там, на этих тяжелых кровлях и голосом, прозрачным, как серебряная труба молитвы, возвестит он суд восхищенному народу и трепетно послушному миру.

Учитель не двигался.

Ослица, на которой он сидел, опустила голову, хлопая большими смешными ушами и пощипывала лежащие на дороге ветви. Ее осленок прижался к ней.

Маленький мальчик, смеясь, подбежал, тронул ее за хвост и, испуганный, убежал прочь.

Другие махали ручонками и кричали то, что слышали от больших: "Благословен Грядый во Имя Господне!"

Толпа на миг затихла и только в отдаленных рядах еще гулко перекатывалось: "Осанна!"

Губы учителя дрогнули.

Иуде казалось, что случится сейчас необычайное. Он улыбнется. И в этой улыбке будет чаемое миром спасение, и с ней воссияет новое солнце.

Но Учитель заплакал.

Громко плакал он и восклицал, протягивая руки туда, к застывшему в страшном молчании городу.

"О, если бы ты, хотя бы в сей твой день узнал, что служит к миру твоему. Но это сокрыто ныне от глаз твоих.

Ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя и стеснят тебя отовсюду.

И разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе и не оставят в тебе камня на камне за то, что не узнал времени посещения твоего".

Что-то оборвалось в сердце Иуды и полетело тяжелым камнем в пропасть, негодуя и плача.

И когда шествие двинулось дальше и народ, маша одеждами, кричал "Осанна", уже на самих улицах города, Иуда был холоден и равнодушен.

* * *

Целые дни с утра и до позднего вечера он учил в храме. Слова его были необычайны, но они казались еще необычайней от страшного несоответствия всем ожиданиям и надеждам.

Он говорил о хозяине, насадившем прекрасный виноградник. Злые виноградари не захотели вернуть принадлежавших ему плодов. Они насмеялись над слугами, отправленными им, и избили их. И когда он послал к ним своего единственного Сына, они не постыдились и его и, выведя за ограду, убили.

Он говорил о страшном краеугольном камне, отвергнутом строителями. Горе тому, кто упадет на этот камень, горе и тому, на кого он упадет.

Он говорил о сынах воскресения, подобных Ангелам, которые не женятся и не выходят замуж, и о Боге не мертвых, но живых.

Он говорил о царе, давшем таланты своим слугам и о неверном рабе, закопавшем свой талант в землю.

И опять говорил он о браке и о брачном пире. О невестах говорил он, ждущих Жениха темной ночью в белых брачных одеждах с зажженными светильниками. У пяти мудрых ярко горят светильники, богато наполненные елеем. Но пять неразумных, сохранив девство, забыли о малом, о елее для своих светильников.

Ночью бегут они по улицам города, прося и умоляя встречных о недостающем елее. Но когда они вернутся, двери чертога уже закроются, и сладкий голос Жениха покажется им страшным: "Не знаю вас". И тщетно они будут биться у рокового преддверья, зажимая уши от нежных отзвуков, разрывая белые брачные одежды, стеная и плача об отвергнутом даре их ненужной непорочности.

Он говорил о Страшном Суде. И слова неизреченной неслыханной миром любви "что вы сделали одному из братьев моих меньших, то сделали мне", – странно сплетались с неумолимо грозным: "Идите от меня, проклятые, в огнь вечный".

Иногда он выходил из храма и, садясь около него, наблюдал за маленькими событиями окружающей жизни.

И тогда он утверждал, что вдова, положившая в храмовую кружку две лепты, дала больше, чем богачи, приносящие большие сокровища, потому что она принесла последнее.

А когда наступала ночь, он уходил из города. Казалось, его давила городская суета и сутолока.

И он отдыхал за городской чертой в мире сладостных ночных благоуханий под бездонным многозвездным небом.

* * *

Он вошел в храм и начал учить.

Слова его были грозны. Никогда еще он не говорил так.

Казалось, долгое томительное удушье разрешилось наконец страшными разящими громовыми ударами.

Испуганно притаилась толпа, мрачно безмолвствовали учителя и, кажется, самые громады стен, слышавшие так много, насторожившись вникали последнему приговору.

И он как будто срывал с этих вождей народа одну за другой их пышные торжественные одежды. И они, казавшиеся такими неприступными и важными, делались уродливыми и жалкими в своей отвратительной наготе...

Но он разоблачал, кажется, не только их, но и бога, пред которым они преклонялись. И грозный неприступный бог предков делался маленьким и почти ручным, похожим на одного из бесов, посланных им некогда в свиное стадо... Бог-диавол, бог мелких уступок и сделок, бог постоянной половины, ложь и отец лжи, всегда лгущий им и питающийся их ложью.

И в каждом его слове веяли волны Духа иного Бога, Бога совершенной жертвы и совершенного дара.

"Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящим войти не допускаете.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного: и когда случается, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас...

Вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие.

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем, как внутри они полны хищения и неправды...

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты...

Дополняйте же меру отцов ваших.

Змии, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геенну?"

И, вылетая за стены храма, его слова вздымались горящими факелами и падали, рассыпая искры над великим и святым городом, единственным городом во вселенной, где обитает Бог.

"Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе. Сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, а вы не восхотели! Се, оставляется дом ваш пуст.

Ибо сказано вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: Благословен Грядый во имя Господне!"

Когда он вышел из храма, ученики с ужасом поняли, что никогда он уже не переступит его порога.

А под опустевшими сводами, казалось, еще глухо отдавались и перекликались страшные призывы: "Горе вам, горе..."

Случилось что-то страшное и непонятное.

Ученики были совсем смущены и растеряны.

Учитель ушел из храма.

ЭТО было непостижимо.

Мессия, обличающий врагов... Мессия, ревнующий о доме Божием и изгоняющий торгующих там... все это понятно... но Мессия, оставляющий храм навсегда! Это непостижимо! Это немыслимо!

ЭТО разрушает все пророчества и обетования.

И кто победил – Ушедший или они, оставшиеся?

Ушел ли он, сдав им, как побежденный, цитадель, которую не в силах был удержать, или как Победитель, бросил им то, что ему не нужно и устремился к иным вершинам?

И что оставил себе? Каменистые дороги, поля, усеянные белыми пахучими цветами, горы, где он молился по ночам, прозрачное озеро и еще более прозрачное днем и полное тайны ночью, небо? И где, и какую жертву принесет он теперь?

Они окружили его плотным кольцом.

Забыв свой страх пред ним, они показывали ему пылавшие в закатных лучах, оставшиеся там позади громады. Думали, что их очарование вернет его отходящее сердце.

Но он был неумолим.

"Истинно, истинно говорю вам, – говорил он, – не останется здесь камня на камне, все будет разрушено".

Он начал говорить о будущем. Страшные нестерпимые картины открывал он перед их взором.

Будут войны, голод, моры, землетрясения по местам. Народ восстанет на народ и царство на царство. Это будет только начало болезней.

А потом их, его учеников, будут предавать на мучения и убивать. За имя его будут ненавидимы всеми.

Тогда соблазнятся многие: и друг друга будут предавать на мучения и убивать, и возненавидят друг друга...

Многие лжепророки восстанут, сотворят великие знамения и чудеса, соблазнят многих, стараясь прельстить, если возможно, и избранных. Умножатся беззакония и охладеет любовь...

Горе же беременным и питающим сосцами в те дни. Тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира и доныне и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть.

И будут знамения в солнце, луне, звездах и на земле; уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится.

Люди будут воздыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы Небесные поколеблются...

Иуда слушал, и ему казалось, что великое разрушение уже началось. Величественные стены храма рушатся, и камни, ударяясь друг о друга, летят со страшным грохотом в бездну. Громадное красное солнце на западе истекает последним теплом и готовит миру холодную беспросветную ночь.

Из темной глубины неба с оглушительным треском летят горящие осколки, как слишком зрелые помидоры со смоковничного дерева.

И Ангельские полчища, силы небесные, недоумевают и, закрывая лицо руками, возносят свою хвалу и свое упование.

И весь этот ниспадающий поток ужасов вызвал он, Учитель, своим словом.

О, как он могущественен!

Иуда не сомневается больше в его могуществе.

Недаром он видел смердящего четверодневного Лазаря, выходящего из гроба. Он сам ощущал это зловоние смерти. И на его глазах спадали погребальные пелены, и снова ожило начавшее разлагаться тело. Он кажется Иуде теперь каким-то страшным демоном, играющим легко и свободно вереницами человеческих поколений и сонмами миров.

Он, один он, и никто другой ни прежде, ни теперь, ни после, он один только может спасти человека, свою многоскорбную и грешную, но все-таки Божественную, Отчизну и чающий спасения мир.

Но он не хочет.

Светлый и тихий, он пленен какой-то нечеловеческой туманной мечтой и влюблен в таинственную красоту страдания.

Нищий и убогий, он стоит здесь, принеся в дар своей нищете несметные сокровища своих сил.

Он идет навстречу страшному хаосу, сам бросается в отверстое лоно бездны. И вместе с ним идут те, что ради него оставили жен и детей и возненавидели по его слову жизнь.

И Иудею, возлюбленный Богом виноградник, невесту Божию, он влечет за собою.

И туда, в хаос, низвергает он землю, солнце и вселенную.

И только когда разлетятся в куски мириады миров и погибнет в неимоверных страданиях неисчислимое множество человеческих поколений, он обещает зажечь белый свет Воскресения.

Иуда знал, что теперь он ненавидит этого Человека.

И он не может больше дышать с ним одним воздухом...

* * *

В доме воскресшего Лазаря была вечеря...

Было много гостей, было празднично и радостно.

Учитель возлежал около стола.

И вот среди пира вошла сестра Лазаря, задумчивая и тихая Мария. И в руках у нее был сосуд, наполненный благоуханным миром.

Подойдя к Учителю, она разбила сосуд и пролила миро на его голову и ноги. А сама склонилась к земле, и ее густые золотистые волосы густой пеленой рассыпались по его стопам.

Все смолкли и замерли в изумленном молчании.

Горница благоухала от мира.

Но Иуда не разделял общего восторга.

Ему казалось, что Учитель не вправе поступать так, как он поступает. Как, разве не он изгоняет из мира всякое великолепие и роскошь, разве не он требует от всех последней предельной нищеты. Почему же теперь он не остановит женщины, берет от нее то, от чего должен отказаться. Почему не потребует, чтобы она отдала свое богатство нищим, калекам, прокаженным, бросила бы его сюда, в Иудин ящик. Он, Иуда, более вправе распорядиться этим богатством, чем Учитель. Он ведь не проповедовал отречения во всем.

И в общей благоговейной тишине всегда молчаливый Иуда в первый раз заговорил громко:

– К чему такая трата? Для чего бы не продать миро за триста динариев и не раздать нищим?

Тень смущения и негодования пробежала по всем лицам. Все поняли, что слова Иуды относились не к Марии, а к тому, чьи ноги она обтирает своими волосами.