Текст книги "Вьюга"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

– Вы уж извините, – сказал он еще раз и поднял с земли опавшее яблоко. – Сын у меня студент, – вне связи с предыдущим сообщил Шматько. – На инженера учится. Последний год. А на следующий, даст бог, самостоятельно пойдет в жизнь. – Он назвал институт и город, в котором жил и учился сын. Сдавалось, и это его дополнение не вязалось со сказанным раньше, и извинение, дважды повторенное, ничего общего не имело с решительным отказом. Но так лишь казалось. – Хоть он жизнь свою не расфыркает, – добавил Евдоким и умолк.

Он сидел по левую сторону от меня, ближе к дому, и тер яблоко о штанину, тер, покуда на нем не появился глянцевый блеск, понюхал, но есть не стал, спрятал в карман просторной оранжевой куртки, какую носят дорожники.

– Так, значит, вам про старое рассказать?

– За этим приехал.

– Значит, до самой смерти оно будет за мной, как тень?

– Зачем же так мрачно?

Евдоким Шматько достал яблоко из кармана, долго нюхал его, шевеля крыльями носа, будто запах антоновки мог его успокоить.

– Фамилию мою напишете настоящую? – спросил осторожно, не поворачивая головы.

– На ваше усмотрение.

– И подписываться не нужно?

– Я вам на слово поверю.

Он тоже усмехнулся, встал.

– Как спозаранку поднялся, во рту маковой росинки не имел. Пошли в хату, поснедаем вместе. Вы как насчет этого? – Он щелкнул себя по горлу. По случаю субботнего дня можно и для разговора полезно – способствует. – Он подмигнул, но напускная веселость не скрывала подавленности.

Рассказ десятый

Шматько разрезал яблоко пополам. Внутри оно было источено. Я не понял, хотел ли хозяин показать что-то схожее в его личной судьбе с червивой антоновкой или сделал это машинально – я не спрашивал, он не стал пояснять, половинки яблока швырнул за окно – воробьям.

– О себе скажу коротко, в нескольких словах, – сказал Евдоким и спрятал в карман складной нож. – У них я был переправщиком. Хотите – верьте, хотите – нет, тем и занимался, что переправлял через границу и обратно провожал. Много ли, мало ли – значения не имеет. Случалось, руководитель самолично вызывал меня за кордон, чтобы с места вручить мне людей. В особых случаях. А так, правду сказать, берегли меня. Был я удачлив, переправщик опытный, от Буга жил метрах в трехстах, знал границу, как свой огород, и у пограничников был в доверии. Что еще надо?! Вот и расскажу о последней своей работе. О других не буду. За другие, где нужно, и рассказал, и подписал, и сполна получил. За все вместе отвалили двадцать годочков плюс-минус три месяца следственного изолятора. На одного хватит?.. И я так думаю предостаточно... Правда, если разобраться, могло не быть двадцати. Говорят, у баб волос долог, а ум короток. Поправку внесу: случается, у мужика волосинки на голове не отыщешь и ума – тоже нема. – Евдоким похлопал себя по лысине. – На собственном опыте убедился. А мог жить вольной птицей, кабы послушал жену, кабы вовремя уехал с преселенцами на восток...

...Уговоры жены не прошли бесследно. Евдоким и сам понимал, что рано или поздно наступит конец, придет время расплаты, и когда однажды жена сообщила, что записалась на переселение, он ее за самоуправство даже не отругал, хотя счел разумным самому в это не вмешиваться – кто знает, вдруг в районной переселенческой комиссии у Ягоды окажется свой человек?! Тогда голову не снести. Уж что-что, а это наверняка.

– Не пройдет больше двух недель, – сказала ему жена, возвратясь из Сокаля. – Можешь пока в Краковец уехать.

В Краковце у него жил брат. Но он к нему не поехал, решил переждать в собственной хате.

– Что будет, то будет. От судьбы не уйдешь. Суждено бежать – убегу, нет, – значит, так написано на роду.

В общем, остался дома, жена в Сокаль наведывается. Два раза ходила туда. А на третий – родственница прибежала, та, что сейчас в Цебрикове живет. От нее узнали, что в следующий вторник эшелон с переселенцами отправится на Одесщину...

В воскресенье специальный связник принес от Ягоды грипс. Отдал и ушел. В записке три слова: "Доктор приедет в субботу". Написанное означало: "Следи за сигналом в ночь на 1 февраля".

– ...Вторника не дождался. Жене ничего не говорю, а сам голову ломаю: "Идти, не идти?" Может, заманивает Ягода, может, ему уже сообщение обо мне поступило. Ежели так – насадит меня подбородком на крюк, как свиную тушу, подвесит... Была не была – решился. Двух смертей не бывает. Дождался первого февраля. Наступила ночь. Караулю сигнал...

Ровно в полночь на сопредельной стороне, за рекой, над башней костела, вспыхнул красный призрачный свет. Трепетный, он озарил круглую башню и высветил узорчатый крест. Вслед за красной загорелась зеленая. У Евдокима перед глазами замелькали разноцветные круги. Мысленно он представил себя на той стороне, перед Ягодой. "Москалям продался, скурвей сын?!" – холодно сквозь сцепленные зубы спросит куренной. И оправданий слушать не станет. По его знаку два дюжих молодца из контрразведки бросятся выполнять приговор...

Когда он освоился с темнотой, жена стояла рядом, держа его за руку, просила не идти, не ожидая вторника, бежать.

Он заверил, что это – последняя ходка. И ступил на лед.

– ...И правда, была последней. В этом я жинку не обманул. А домой не сразу вернулся, задержался в дороге, сапоги были тесные. И еще каблуки сбились. – Он явно иронизировал над собой, а в глубоких морщинах, забравших губы в две скобки, таилась плохо скрытая скорбь. – Одним словом, пошел, старался не думать о встрече с Ягодой. Еще через два часа стоял перед ним.

Против обыкновения куренной был немногословен, излишне сух. Встретил и не предложил отдохнуть с дороги, не велел чарку поставить после трудного и опасного перехода.

– Чисто прошел?

– Так ест, друже зверхник! Как всегда. – Евдоким старался казаться бодрым.

– Тебя спрашивают, как теперь?

– Снег идет.

Еще в пути начался снегопад, с каждым часом все усиливаясь и слепя Евдокиму глаза. Но снег был на руку, как нельзя более кстати, можно было не опасаться, что останутся следы.

– Тогда бога благодари, – сказал Ягода. И пристально, как никогда раньше, пригнувшись, заглянул Евдокиму в лицо, словно в душу хотел посмотреть. – Сотвори молитву за избавление.

"Знает!" – похолодел Евдоким, но виду не показал. Внутри у него все будто спеклось. Он приготовился к худшему.

Разговор происходил в бункере, обшитом толстыми буковыми плахами. Вполнакала горела питаемая аккумулятором электрическая лампочка. На самодельном столе, стоявшем впритык к нарам и застланном солдатским одеялом, лежала карта-пятикилометровка, карандаши, резинки – куренной любил бутафорию.

– Богдана сюда! – рявкнул он в смежный отсек, отгороженный занавеской из домотканой дерюги.

"Вот и спел ты свою песенку, Евдоким!" – подумал Шматько и инстинктивно обернулся.

Вошел дюжий человек лет тридцати, смуглый, мелкоглазый, тренированно щелкнул каблуками сапог, вскинул руку, доложил о себе. Потом украдкой наколол Евдокима холодным, изучающим взглядом.

– Вот этот вас поведет! – ткнул Ягода пальцем в Шматько. – С ним как у бога за пазухой. Не первый год замужем. – И добавил, загадочно усмехнувшись: – Но пальца ему в рот не клади, друже Богдан, отхватит всю руку.

Оба не поняли, к чему были сказаны эти слова.

Страх не покидал Евдокима за ужином. Убеждение, что Ягода притворяется, а на деле готовит расправу, держалось прочно. Куренной шутил, щедро потчевал, сам пил мало. Ужинали втроем. Шматько наотрез отказался от рюмки, сославшись на головную боль и тяжелый путь впереди.

Немного отлегло от сердца потом, во время инструктажа. Напутствуя обоих, Ягода сказал, обращаясь к Евдокиму, что ему доверяется особо секретная и ответственная операция: взять с места и переправить на советскую сторону двадцать семь человек, за которых отвечает головой.

– Кто такие, куда и зачем идут, не твое дело. В случае опасности немедленно всем возвращаться. Тебе тоже.

Несколько часов изучали маршрут, сигналы связи, оповещения и даже пути отхода на случай столкновения с пограничниками.

На этот раз пронесло.

Отправились на второй день. Перед выходом Богдан разделил людей на три группы, в каждой назначил старшего, на протяжении всего пути до границы проверял, все ли на месте, словно опасался побега. Ненадолго отлучаясь на проверки, Богдан остальное время следовал сзади проводника, шаг в шаг, словно не доверял и ему, и Шматько непрестанно слышал его шаги у себя за спиной.

– ...Стреляный волк, осторожный. Не доверял ни мне, ни своим. Я это чувствовал. Недоверие его погубило. И не только его – всех.

Границу переходили поочередно – группа за группой. За каждой Евдоким возвращался; переправленных караулил Богдан.

Не переставая шел снег, принося Евдокиму успокоение. Он понимал, что было бы нелишне провериться, но много времени отняла раздельная переправа, и сейчас следовало как можно быстрее оставить пограничную зону.

– ...Или предчувствие какое, или в самом деле нас засекли, но за мной беда шла как тень, как тот Богдан, чтоб он тогда еще околел, у Ягоды в бункере!.. Я даже предложил назад возвращаться, сделать крюк, пока не выдохлись, покуда были свежие силы. Где там! Слушать не захотел, парабеллум сунул под нос.

Предчувствие Евдокима не обмануло – их засекли. Трое суток без отдыха и еды носились они по завьюженным перелескам, стараясь уйти от погони. Кружным путем вывел он группу к Корчину. Здесь парни все, как один, потребовали передышки. Богдан был вынужден согласиться, занял три крайние хаты поближе к лесу, выставил часовых. Наспех поев, повалились на пол.

– ...Как снопы... Храпака задают, аж гудит в хате. Богдан оставил меня при себе, не отпускает. А я решил: все, кончено. Сегодня последний раз в жизни границу переходил. Ставлю крест.

Лежал на полу, подстелив под себя полушубок, прислушивался к храпу. Не переставало казаться, что в противоположном конце деревни неспокойно, чудились беготня и тревожный лай собак. Хотелось спать, но не разрешал себе даже думать об отдыхе. Надо вырваться из этого пекла. Вырваться раз и навсегда – такие мысли не оставляли. Полежал часок-другой, дождался, покудова все поснули. Думаю: надо сматывать удочки. Выбираться из этой каши надобно. Свое дело я сделал, а что дальше – меня не касается, Богданово это дело. Лежу, прислушиваюсь – спят. Вытащил из-под себя полушубок, накинул на плечи, вроде по малой нужде иду на улицу. Шапку тоже беру, тихонько направляюсь к двери, а сам чувствую, будто мне кто спину буравит, ей-богу! Обернулся – точно. Богдан сидит на полу, на меня парабеллум наставил.

– Далеко собрался? – спрашивает.

– Отсюда не видно, – отвечаю. А сам дрожу: выстрелит, собака. Я их насмотрелся. И на воле был с ними, и там.

– Отвечай, когда спрашивают!

– Тебе повылазило, – говорю. – Не видишь? Или без твоего дозвола на двор нельзя?

– Нельзя, – отвечает. – Вместе пойдем. Целее будешь.

Так с пистолетом в руке и повел меня. Только через порог ступили часовой бежит, дает алярм: тревога, значит. А мы уж и сами слышим: по всему Корчину собачий брех. Тут и началось светопреставление. Всех вымело прямо на снег, под пули. Богдан разрывается от крика. "Отступать к лесу! – кричит. Бегом!" А оно не то что бегом, ползти невозможно – снег выше головы. И тогда у нас настоящий бой завязался. Богдан кое-как порядок навел, уложил нас в цепь, остреливаемся – мне Богдан пистолет отдал – и потихоньку к лесу отодвигаемся. Смалим изо всех стволов и поочередно отползаем; уже светает, а метров четыреста еще остается до леса, уже можно осмотреться. Положение наше не такое безнадежное, как показалось спервоначала. Пограничников человек девять-десять против наших двадцати восьми, при том у нас шесть ручников, у них – ни одного, и вообще, у них почти втрое меньше оружия. Богдан повеселел, сориентировался, велел разделиться на две группы: одна прикрывала отступающих к лесу, потом менялась с первой. Смекалистый парень. У меня воскресла надежда, думаю: дулю вам с маком, паночки, дай бог в лес прорваться, пока еще не поздно, потому что между нами и пограничниками разрыв большой, им наступать снизу труднее...

Случилось непредвиденное. Блеснувшая надежда померкла в считанные секунды, когда от западной окраины Корчина наперерез группе Богдана вынесся на гнедой лошади пограничник. Без седла, пригнувшись к шее коня, солдат на скаку срывал с себя автомат, не переставая колотить каблуками сапог по потным бокам гнедого, гнал его к вершине бугра.

От неожиданности все прекратили стрельбу, будто их парализовало внезапное появление всадника.

– Недоумки! – заорал Богдан. – Бейте по нему, дураки, бейте!

У Богдана был ручной пулемет. Не раздумывая, дал по всаднику длинную очередь, но промахнулся и тут же послал вторую. Лошадь на скаку грохнулась, всадник перелетел через голову.

– ...Мы радуемся. Если б тот конник перемахнул за бугор, он бы не дал никому головы поднять. Нас тогда можно брать голыми руками. А так у нас опять дорога к лесу свободная. Но только мы рано обрадовались. Стоило шевельнуться, как из-за убитого коня почалась стрельба: вжик, вжик – как осы. Двоих наших одразу поранил, одного – в живот. Тут, известно, переполох: кричит Богдан, по-страшному воет раненый. А пограничники тем часом воспользовались подмогой, вперед продвинулись и стали наседать. Тот из-за лошади нас клюет и клюет, шагу ступить не дает, те – наступают... Богдан кого по зубам, чтоб не паниковал, кого матюгом. Семерых назначил, чтоб захватить конника. Иначе крышка нам всем.

Внезапно автомат замолчал. Тишина всех поразила. Стало слышно дыхание людей, ползших в раскисшем снегу. От убитой лошади их отделяло полсотни метров.

– Быстрее, тупые бараны! – выходил из себя Богдан. – Торопитесь, олухи царя небесного, не то от вас одно воспоминание останется.

Семеро медленно подбирались к умолкшему автоматчику, опасались подвоха, и никакие угрозы Богдана не могли их заставить ползти быстрее...

Как только Пустельников израсходовал все патроны, пограничники во главе с лейтенантом бросились вперед, обрушив на нарушителей концентрированный огонь из всех видов оружия, какое у них имелось. С новой силой разгорелась стрельба, обе стороны строчили безостановочно, но теперь преимущество было за пограничниками.

...Богдан выходил из себя.

– Чего залегли, бараны?! – закричал он и в ярости дослал очередь поверх своих, принуждая ползти быстрее. – Хватайте того москаля за конем, безголовые!

Семеро – в числе их был и Шматько – поползли быстрее, наугад стреляя из автомата и матерясь на чем свет стоит. Светило солнце, снег подплывал, как весной, все вымокли, но никто сейчас об этом не думал. Евдоким проклинал себя за то, что не послушал жену: надо было не впутываться опять, а уехать с переселенцами. Теперь на тот свет отправишься. Евдоким все полз на локтях и коленках. У него ломило суставы, выворачивало их, со спины одежда была мокрой от пота. Вокруг простиралось снежное поле, а он от жажды сгорал, так ему пить хотелось, что зашершавело в горле, язык словно разбух. Под солнцем снег оседал, и Евдоким с ужасом думал, что теперь все семеро видны пограничникам, что сейчас или нескольким секундами позднее те влепят по их выпяченным задам.

По-видимому, так думал не он один, потому что, оглянувшись, увидел, что и остальные не ползут, а подтягиваются на руках, стараясь как можно теснее прижиматься к земле.

– Ну, что же вы, скурвины сыны, поснули там, или что?! – крикнул Богдан. И снова над их головами просвистела пулеметная очередь. – Десять секунд даю! – предупредил и в подтверждение угрозы сделал единственный выстрел.

В безысходном отчаянии трое подхватились на ноги, бросились вперед, подбадривая себя диким улюлюканьем и стрельбой, не оглядываясь на тех, кто не последовал их примеру. Евдоким был в числе трех – его гнало отчаяние. Он считал шаги и прикидывал, сколько осталось до убитой лошади, и даже наметил себе рубеж, до которого добежит и сделает короткую передышку, чтобы не искушать судьбу.

До мысленного рубежа оставалась пара шагов, когда один из бегущих с криком "ложись!" плашмя бросился в снег и два других не стали ждать повторного приглашения, вдавились в снег, насколько это было возможно, и когда сзади них гулко взорвалась граната и в воздухе засвистели осколки, они никого не задели, лишь обдало всех талой водой и ошметками снега, перемешанного с мерзлой и твердой, как галька, землей.

Евдоким оглянулся назад и увидел цепочку наступающих пограничников. Он узнал среди них начальника заставы, лейтенанта Козленкова, которого видел в Поторице не однажды, узнал и, гонимый безотчетным страхом перед неминуемой встречей со знакомым офицером, поднялся, пробежал несколько шагов и снова упал. В то короткое мгновение, когда оглянулся назад и увидел пограничников, Евдоким не переставал думать и об угрозе со стороны залегшего за убитым конем солдата – сейчас тот кинет вторую гранату и, конечно же, более точно, чем первую. Ближе всех к нему он, Евдоким Шматько, дурья башка.

И все же в Евдокиме тлела крохотная надежда вырваться из этого пекла, пронизанного свистом пуль, грохотом выстрелов, отраженных лесным эхом стократно, криками раненых, матерщиной и безудержной руганью Богдана, бросившегося вперед с ручным пулеметом наперевес.

Страстная жажда жизни толкнула Евдокима вперед, за Богданом, ему подумалось, что если всем скопом навалиться на того, что притаился за убитым конем, то в худшем случае тому удастся убить одного, остальные прорвутся в лес, где сам черт днем с огнем их не сыщет, и вовсе не обязательно, чтобы этим убитым оказался он, Евдоким Шматько, которого судьба до сих пор щадила. Он бежал, налитый невесть откуда появившейся силой, орал во всю глотку и нажимал на спусковой крючок, не слыша ни выстрелов, ни своего голоса.

– Не стрелять!.. – отрезвил его голос Богдана.

И тут Евдоким увидел такое, что у него захватило дыхание, он на несколько мгновений оцепенел и застыл на одном месте с открытым ртом.

– ...Ваш хлопец стоял в рост, трохи согнулся и руки засунул под мышки, на лице кровь, с полушубка вода стекает, автомат у ног лежит. "Берите его живым!" – закричал Богдан. Пятеро накинулись на солдата, а он хоть бы шелохнулся. Только с лица стал белый як крейда. Потом его от меня заслонили, и я только услышал три его слова: "Ну, гады, берите!" Дальше не помню. Дальше ухнуло, аж в глазах у меня потемнело, вдарило по ушам, сбило с ног. Вскочил с перепугу, смотрю: пятеро закордонников насмерть повалено, шестым он лежит, в стороне. Одной гранатой... По сегодняшний день не возьму в толк, откудова у хлопца столько веры, силы столько, чтобы от своих рук смерть принять?!.

Прошло тридцать лет.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...С той минуты, когда упругий ветер тревоги бросил поисковую группу в обжигающую стынь декабрьской ночи, в скрипучий сосняк, пронизанный колючей, больно стегающей лицо снежной крупкой, прошло часа два с лишним. Старшина Ерошенко не считал километров и времени, бежал, изредка подсвечивая себе фонарем, начисто забыв, что с вечера готовил "демобилизованный" чемодан и утром собирался отправить домой телеграмму.

Еще несколько часов назад, за ужином, только и было разговоров – кому сколько ехать, кто и когда доберется на свою конечную станцию. Молчал один Володя Ширунов, наверное, про себя продолжал повторять недавно вызубренное. Все знали, что Ширунов готовится к поступлению в университет, и потому не задевали его. Как водится, не обошлось без разговоров о прошедших двух годах службы, и кто-то из "стариков", скрывая за притворством настоящее огорчение, сказал, что да, не повезло: с чем приехал, с тем на гражданку вернешься – ни одного задержания на счету.

И вдруг один из новичков, не то Петя Голубев, не то Толя Демещенко, подначил ефрейтора Ширунова:

– Два года носил зеленую фуражку. А толку-то?.. Очень нужны такие в университете...

Ширунов поначалу опешил от смелости новичка, вспыхнул. Однако сдержал себя, смерил паренька с головы до ног.

– Послужи с мое, потом... – Он недосказал, что потом, улыбнулся и тоже подмигнул. – В хорошей команде, случается, забивают гол на последней секунде. Усек?

– Н-ну!

– То-то же, говорун. А службу с подначек не советую начинать.

...Нарушитель петлял, пробуя обмануть пограничников: то, по-заячьи описав круг, возвращался на старый след, то броском стремительно уходил в сторону, затем бежал параллельно преследующим. Опытный, видно, основательно подготовился. Но он напрасно старался, думалось старшине, теперь застава поднята по тревоге, дружинники – далеко не ускачешь.

Впереди бежал Ширунов с Пальмой на поводке, слышался топот на задубевшей от мороза, слегка притрушенной снегом земле, поскуливала Пальма, вероятно опять утеряв след чужого.

Привыкшими к темноте глазами старшина обшаривал каждый куст и валун, проверял еще не забитые снегом ложбинки и впадины. В голове мололось наивное: в самом деле, хорошо бы Ширунову задержать нарушителя – вдруг это облегчит ему поступление на подготовительный. И еще подумалось Ерошенко, что нынче мало выпало снега, на скованной морозом голой земле плохо видны отпечатки стертых до крайности подошв нарушителя, которые они с Володей Шируновым то находят, то снова теряют. Не пришло в голову удивиться, почему сейчас, в напряженные минуты преследования, нахлынули мысли о Ширунове, о неукрытой контрольно-вспаханной полосе, и ни разу не подумалось о своем, личном. Хотя бы о том же "демобилизованном" чемодане с нехитрыми солдатскими пожитками или о неотправленной родителям телеграмме. Мало ли о чем своем могло думаться двадцатилетнему парню накануне демобилизации!

Ерошенко бежал, расстегнув ворот и сбив на затылок шапку-ушанку. Он не ощущал холода, ему даже чудилось, будто мороз стал сдавать. Снежная крупка по-прежнему секла ему щеки и лоб, слепила глаза, но он притерпелся. За шумом ветра, раскачивавшего верхушки сосен, не стало слышно проводника с собакой. Лес полнился звуками, ветер посвистывал на разные голоса, крупка, как по жести, стучала по листьям необлетевшего дубняка. Потом ветер принес запах жилья, и Ерошенко забеспокоился – как там с завтраком для ночных нарядов? На улице – такая стужа!..

Он выбежал на открытое место, на большую поляну, и вдруг зажмурился от ударившего по глазам ослепительно яркого света, успев заметить, как низко плывут над лесом темные тяжелые тучи, озаренные вспышкой ракеты, и тотчас же, почти одновременно с этим, услышал возглас Ширунова откуда-то из-за изрытой тракторным плугом охранительной лесной полосы.

Трепетный свет сигнальной ракеты, последний раз вспыхнув, угас, мгновенно стало черным-черно, непроглядно, но Ерошенко дожидаться не стал, ринулся на голос вожатого, рискуя напороться на выворотень и сломать себе шею...

Под утро, пройдя двадцать пять километров, усталые, но довольные участники поисковой группы возвращались к себе на заставу. Чужой понуро и молча шагал, заложив руки за спину. Ерошенко и Ширунов шли рядом и тоже молчали. Густо падал мохнатый снег, устилая землю надежно и ровно. Навстречу пограничникам, рассекая фарами темноту, от заставы по дозорной дороге бежал бойкий "газик", и звук работающего мотора единственно нарушал вновь установившуюся тишину пограничья.

Ширунова и Ерошенко сейчас сменили другие ребята, такие же самоотверженные, как и старшие их товарищи. Кто из них, глядя на обелиск, не мечтает быть похожим на Семена Пустельникова, вот уже тридцать лет несущего бессменную вахту...

Граница... Люди в зеленых фуражках...

Вы охраняете ее вместе с теми, кто отдал свою жизнь за счастье Отчизны. Пусть всегда сопутствует вам удача.