Текст книги "Два капитана(ил. Ф.Глебова)"

Автор книги: Вениамин Каверин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Глава четвёртая
МНОГО НОВОГО

Когда я вошёл, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку, и это была такая привычная картина – Иван Павлыч в своём старом толстом мохнатом френче, растапливающий печку, – что мне даже показалось, что не было всех этих лет, что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный «гром», как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Катей. Но он обернулся. «Как постарел», – подумал я, и всё мигом вернулось на своё место.

– Наконец-то! – сказал Кораблёв довольно сердито. – Что же ты ко мне не заехал?

– Спасибо, Иван Павлыч!

– Ты же писал – ко мне заедешь?

– Я бы всё-таки вас стеснил.

Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы оценить во всех деталях. Это был хозяйский взгляд – как на своих рук дело. Должно быть, я всё-таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал усы и велел мне садиться.

– Я тебя вчера как следует не рассмотрел, – сказал он: – некогда было…

Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба, потом вытащил из-за окна холодную телятину и тоже нарезал. По-прежнему он жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро. Мне только не понравилось, что, пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку и почти не закусывал, – это меня огорчило…

Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, – но разве вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о лётной работе, и всё оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.

– Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я ещё мало летал. Ну, чуть не замёрз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня, когда я удрал из школы? Вы ещё ко мне приходили в больницу.

– Помню.

– Он тоже живёт в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был – к Сковородниковым, – помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.

– Пора, брат, уже и своё завести, – серьёзно сказал Кораблёв.

– Нет, Иван Павлыч.

– Почему так?

– У меня не идёт это дело.

Кораблёв помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом расстегнул френч – приготовился к длинному разговору.

– Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал: «Теперь мне остаётся хоть умереть, но доказать, что я прав». Ну, как? Доказал?

Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблёв кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!» И как он плакал и говорил, что я во всём виноват, потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком-то фон Вышимирском.

На месте Кораблёва я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о нём вспомнил. Он серьёзно смотрел на меня и, кажется, был чем-то втайне доволен.

– Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказывал, – возразил я мрачно. – Не вижу, что это кому-нибудь нужно.

– Вот тут-то ты и ошибаешься. Саня, – сказал Кораблёв. – Это очень нужно – и для тебя, и для меня, и ещё для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.

Я смотрел на него во все глаза. Прошло несколько лет после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их – это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нартах – мертвеца, – быть может, самого капитана. И я не нашёл ни единого доказательства своей правоты.

И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашёл к своему старому учителю, который, так мне казалось, давно забыл об этой истории, – теперь мне говорят: « Ты оказался прав!»

– Иван Павлыч, – начал я не очень твёрдым голосом, – вы всё-таки не должны утверждать такие вещи, если у вас нет…

Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблёв озабоченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.

– Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, – сказал он. – А ты тут посиди.

И он провёл меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зелёной портьерой на месте двери.

– И послушай: тебе это полезно.

Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким-то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что-то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошёл открывать двери.

Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна – согнувшаяся, ещё больше похудевшая, со старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.

Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:

– Не хочу. Только что напилась. Ну, как?

– Да что-то неважно, Нина Капитоновна, – сказал Кораблёв. – Спину ломит.

– Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И пройдёт.

– Как, как вы сказали? Бомбангье?

– Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьёте?

– Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, – сказал Кораблёв. – Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи советуют.

– Нет, пьёте. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь отец казак был. Бывало, придёт, на ногах не держится и говорит: «Это ничего, а самая смерть – это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».

Кораблёв засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала смеяться.

Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, которая «с утра, как проснётся, – хлоп стакан водки! И ходит. Жёлтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит – и выпьет. Утром она ещё нормальная, а к обеду уже качается. А вечером – полный дом гостей. Одета прекрасно, садится за рояль и поёт. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что – к графине! Прекрасный человек была! А пьяница!»

Кажется, Кораблёву не очень понравился этот пример, потому что он постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает Катя.

Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.

– Ссоримся мы всё с ней, – сказала она со вздохом. – Она очень самолюбивая. Одного дела не добьётся – и за другое. От этого она такая и нервная.

– Нервная?

– Нервная. И гордая. И всё молчит, – сказала Нина Капитоновна. – Я ведь на этих-то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что она всё молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А она – нет.

– А вы бы у неё спросили, Нина Капитоновна.

– Не скажет. Я сама такая: никогда не скажу.

– Я как-то встретил её, и мне показалось – ничего, – сказал Кораблёв. – Она в театр шла – одна, правда, и это мне показалось странным. Но она была довольно весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату при геологическом институте.

– Предлагали. А она не переехала.

– Почему?

– Жалеет его.

– Жалеет? – снова переспросил Кораблёв.

– Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без неё вот как – приходит, сейчас: «А Катя где? Звонила?»

Я сразу понял, кто это «он»: Николай Антоныч.

– Вот и не уехала. И всё ждёт кого-то.

Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.

– Я один раз письмо читала, – шёпотом, лукаво сказала она и оглянулась, как будто Катя могла её видеть. – Должно быть, они в Энске подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: «В каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы всё отдал, лишь бы увидеть её. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей беспричинной ссоры».

– Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?

– Чья? Да этого. Вашего…

Кораблёв невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?

– Ну что ж, наверно, так и есть, – сказал Кораблёв, – наверно, и не может жить. Очень просто.

– «Одолевает просьбами, – с выражением повторила Нина Капитоновна. – И не может без тебя жить». Вот как! А она без него не может.

Кораблёв снова посмотрел в мою сторону.

Мне показалось, что он улыбается под усами.

– Ну вот. А сама за другого собралась?

– Не собралась она. Не ейный это выбор. – Она так и сказала: «ейный». – Не хочет она за этого Ромашова. И я его не хочу. Попович.

– Как – попович?

– Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я таких ненавижу. И вороватый.

– Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!

– Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не отдал. Конечно, я не напоминала. И всё суётся, суётся. Боже мой! Если бы не старость моя…

И она горько махнула рукой.

Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор. Я смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы объективом, в котором всё, что произошло между мной и Катей, с каждой минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Всё приблизилось и стало на своё место, и этого всего было так много – и так много хорошего, что у меня сердце стало как-то дрожать, и я понял, что страшно волнуюсь. Только одно было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» сестру просьбами и никогда не писал ей, что не могу жить без Кати.

«Санька выдумала это, вот что! – сказал я себе. – Она всё врала ей. И всё это было правдой».

Нина Капитоновна ещё рассказывала что-то, но я больше не слушал её. Я так забылся, что стал расхаживать в своём «шкафу» и пришёл в себя, лишь когда услыхал строгое покашливание Кораблёва.

Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю, зачем она приходила, – должно быть, просто душу отвести. Прощаясь, Кораблёв поцеловал ей руку, а она его в лоб – они и прежде всегда так прощались.

Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг увидел над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.

– Жив?

– Жив, Иван Павлыч.

– Что скажешь?

– Скажу, что я страшный, безнадёжный дурак! – ответил я, схватившись за голову. – Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не понял! Как я ничего не сказал ей, а ведь она ждала! Что же она чувствовала, Иван Павлыч? Что она теперь думает обо мне?

– Ничего, передумает.

– Нет никогда! Вы знаете, что я сказал ей: «Я буду держать тебя в курсе».

Кораблёв засмеялся.

– Иван Павлыч!

– Ты же писал, что без неё жить не можешь.

– Не писал! – возразил я с отчаянием. – Это Санька выдумала. Но это правда, Иван Павлыч! Это абсолютная правда! Я не могу жить без неё, и у нас действительно беспричинная ссора, потому что я думал, что она меня давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?..

– Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, – сказал он. – В одном театре. Так что ты…

– Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?

– Она тебя выгонит, и будет совершенно права.

– Пусть выгонит, Иван Павлыч! – сказал я и вдруг поцеловал его. – Чёрт его знает, я не понимаю, что теперь делать! Как вы думаете, а?

– Теперь мне нужно переодеться, – сказал Кораблёв и пошёл в «шкаф», – а что касается тебя, то тебе, по-моему, нужно прийти в себя.

Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой рубахи, стал повязывать галстук.

– Иван Павлыч! – вдруг заорал я. – Постойте! Я совсем забыл! Вы сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идёт речь в письме капитана?

– Да.

– Иван Павлыч!

Кораблёв вышел из «шкафа» причёсанный, в новом сером костюме, ещё молодой, представительный.

– Сейчас мы поедем в театр, – сказал он серьёзно, – и ты всё узнаешь. У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?

– Ничего не понимаю. Едем.

Глава пятая
В ТЕАТРЕ

Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно было представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актёры носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде МХАТа. Но оказалось, что это маленький театр на Сретенке, в каком-то переулке.

Шёл, как об этом извещала освещённая витрина у входа, спектакль «Волчья тропа», и в списке актёров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл доктора: «Доктор – Г. Фабер». Эта роль почему-то стояла на последнем месте.

Гриша встретил нас в вестибюле такой же великолепный, как всегда, и немедленно пригласил в свою уборную.

– Я его позову, когда начнётся второй акт, – загадочно сказал он Кораблёву.

Кого «его»? Я взглянул на Кораблёва, но он в эту минуту вправлял в свой длинный мундштук папиросу и сделал вид, что не заметил моего взгляда.

В Гришиной уборной сидели ещё трое артистов, и у них почему-то был такой вид, как, будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.

– В моей личной уборной сейчас ремонт, – сказал он.

Мы заговорили о нашем школьном театре, вспомнили трагедию «Настал час», в которой Гриша когда-то играл приёмыша-еврея, и я сказал, что, по-моему, он просто великолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и вдруг вся его важность слетела.

– Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, – сказал он. – Что это ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого чёрта! Мы сделаем из тебя художника. Что, плохо?

Я сказал, что согласен. Потом Гриша ещё раз извинился – скоро на сцену, его ждёт гримёр – и вышел. Мы остались одни.

– Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чём дело! Зачем вы привезли меня сюда? Кто это «он»? С кем вы хотите меня познакомить?

– А ты глупостей не наделаешь?

– Иван Павлыч!..

– Ты уже сделал одну глупость, – сказал Кораблёв. – Даже две. Во-первых, не заехал ко мне. А во-вторых, сказал Кате: «Я буду держать тебя в курсе»!

– Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали: заезжай ко мне. и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы тут ждём? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?

– Ну ладно, – сказал Кораблёв. – Только помни уговор сидеть и не говорить ни слова. Это фон Вышимирский.

Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что всё это происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнёс эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплёт двери, вошёл фон Вышимирский.

Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на него все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и вот она вдруг реализовалась и превратилась в сухого, длинного старика, сгорбленного, с жёлтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а никакой не «фон». На нём была форменная куртка с блестящими пуговицами – гардеробщик! – на голове седой хохол, под подбородком висели длинные морщинистые складки кожи.

Кораблёв поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул ему руку.

– Вот, оказывается, кто меня ждёт – товарищ Кораблёв, – сказал он, – да ещё не один, а с сыном. Сын? – спросил он быстро и быстро посмотрел на меня и на Кораблёва и снова на меня и на Кораблёва.

– Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он лётчик и хочет познакомиться с вами.

– Лётчик и хочет познакомиться, – неприятно улыбаясь, сказал Вышимирский. – Чем же лётчика заинтересовала моя персона?

– Ваша персона интересует его в том отношении, – сказал Кораблёв, – что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.

Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло что-то – страх, подозрение? Не знаю.

Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл Ивана Павлыча «товарищ Кораблёв» и хвастался невыносимо. Он сказал, что это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень много, «чтобы всё было великолепно». При этом он ни минуты не мог усидеть на месте – вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус и нервно тянул его вниз и так далее.

– Но это было очень давно, – наконец сказал он, как будто удивившись.

– Ну, не очень давно, – возразил Кораблёв. – Незадолго до революции.

– Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в артели инвалидов. Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда много трудились. Это были большие труды.

Я хотел спросить, в чём, собственно говоря, заключались его труды, но Кораблёв посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и я послушно закрыл рот.

– Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об этой экспедиции, – сказал он. – У вас, помнится, сохранились какие-то бумаги и письма. У меня к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам прийти, и оставьте ему адрес.

– Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе, хотя заранее извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому что принёс много пользы народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне её дадут, потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция – только одна капля в море! Я построил мост через Волгу.

И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове он был похож на старую, замученную птицу.

Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновение погасла – кончился акт! – и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.

Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблёв посмотрел на меня и засмеялся – должно быть, у меня был глупый вид.

– Иван Павлыч!

– Что, милый?

– Это он?

– Он.

– Может ли это быть?

– Может.

– Тот самый?

– Тот самый.

– Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?

– Ну нет, – сказал Кораблёв. – Вот именно – нет.

– Почему?

– Потому, что он ненавидит Николая Антоныча.

– За что?

– За разные штуки.

– Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эта доверенность на имя фон Вышимирского, – помните, вы мне о ней говорили?

– А-а, вот в этом всё и дело! – сказал Кораблёв. – Доверенность! Он затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.

– Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне всё это толком! Вы думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придёт Вышимирский? Я только растерялся и, наверно, показался ему идиотом.

– Напротив, ты ему очень понравился, – серьёзно сказал Кораблёв. – У него взрослая дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки зрения: годен в женихи или не годен? Ты безусловно годен: молод, недурён собой, лётчик.

– Иван Павлыч, – сказал я с упрёком, – я вас не узнаю, честное слово! Вы очень переменились, просто очень! Зная, как всё это для меня важно, вы надо мной смеётесь.

– Ну ладно, Саня, не сердись, всё расскажу, – сказал Кораблёв. – А пока давай-ка отсюда удирать, а то как словит нас сейчас Гриша да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре…

Но удрать не удалось. Лампочка ещё раз мигнула, и в уборную поспешно вошёл Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со смелым, благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к сожалению, последние слова: «да как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре», без сомнения, донеслись до пего. Но Гриша, очевидно, не нашёл в этих словах ничего обидного и даже, наоборот, понял их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и его самого в роли доктора.

– В чём дело, я вас сейчас же устрою! – сказал он.

По дороге – он вёл нас какими-то внутренними артистическими ходами – я спросил, почему у него такой странный для доктора грим. Но он ответил важно:

– Это так задумано.

И я не нашёлся, что ему возразить.

Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином даровании. Но мне он искренне нравился, я находил в нём талант. В этой пьесе у него была очень маленькая роль, и, по-моему, он провёл её превосходно. Выйдя от больного, он задумался и довольно долго стоял на авансцене, «играя на нервах» и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет. Жаль, что по роли ему пришлось произнести совсем не то, что можно было ожидать, судя по всей его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно соображал что-то, выписывая рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение рукой, как настоящий доктор. Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще он прекрасно провёл роль, и я серьёзно сказал Ивану Павлычу, что, по-моему, из него выйдет хороший актёр.

Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на стул, что тоже вышло вполне естественно, мы с Иваном Павлычем больше не смотрели на сцену.

Мне всё время хотелось поговорить о Вышимирском, но в ложе зашикали, чуть только я раскрыл рот, и я успел только спросить:

– Как вы нашли его?

И Иван Павлыч успел ответить:

– Очень просто: его сын учится в нашей школе.