Текст книги "Пейзаж с видом на кладбище"

Автор книги: Василий Вялый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Утром возле мастерских было, как никогда, оживленно. У кладбищенских ворот стояло несколько автомобилей: милицейский «газик» и машины родственников эксгумируемого покойника. Ждали судмедэксперта из краевого управления внутренних дел. Никто из работников кладбища не знал истинной причины извлечения трупа из захоронения. Копылов на вопросы подчиненных пожимал плечами и однозначно отвечал «не знаю». И это было похоже на правду. Он подошел к Юрке с Червоном и подозрительно заглянул им в глаза – трезвы ли?

– Лопаты захватите, – инженер явно волновался.

– Ага, а мы думали, детские совочки надо брать, – буркнул Червон.

Вскоре на белой «Волге» прибыл и судмедэксперт. Ворота закрыли и никого на территорию погоста больше не впускали. Процессия из пары десятков человек направилась к месту захоронения Самвела Арутюняна.

– Пошли, – кивнул мне Калошин. В его голосе звучала непоколебимость повторного участия в эксгумации.

– Не, как-нибудь в другой раз, – я отрицательно покачал головой. – Зрелище, по моим убеждениям, явно не будет способствовать вдохновению.

– Нет, ты не прав, коллега, – скульптор прищурил глаза. – Любые эмоции идут лишь на пользу художнику. А отрицательные – и подавно. Всё наше творчество проходит через невроз, – было похоже, что Виталий, несмотря на предупреждение Копылова, уже принял свою утреннюю «соточку» и его живой интерес к смерти обострился, – чем он проникновеннее, тем глубже становятся наши творения.

Я вспомнил сотворенное Калошиным многометровое монументальное изваяние на въезде в город. Статично-унылый столп, бетонной головой упирающийся в высокое кубанское небо, народ беззлобно прозвал Фантомасом. Скорее всего, художник в то время не истязал свое вдохновение отрицательными эмоциями, и воплощение оказалось бледнее и проще, чем замысел.

С другой стороны, чужая смерть, как справедливо заметил мой знакомый психиатр, невероятно притягательна. Я задумался. Прошло немало лет, а три искаженных предсмертным ужасом лица до сих пор не стерлись временем в моей впечатлительной памяти. Праздное любопытство на долгое время лишило меня не только сна, но и покоя. Беззаботным юношей, – о, как давно это было! – я на велосипеде прогуливался по тенистым улочкам нашего городка. Был тихий летний вечер, и всё вокруг дышало умиротворением и покоем. Днем прогремела гроза, и чистый воздух трепетал запахом левкоев и жасмина. По-детски неосознанная, а оттого самая значительная, радость бытия наполняла мое существо. У незнакомого частного дома я заметил скопление людей и подъехал поближе. Оказалось, здесь кто-то умер. Однако бросилось в глаза, что многие женщины плакали, и даже некоторые мужчины неловко утирали слезы рукавом рубашки и, сжав зубы, бормотали проклятия. На рядовых похоронах такого не заметишь: там, как правило, люди более сдержанны в проявлении своих эмоций. Я заглянул во двор. Под раскидистой кроной грецкого ореха тревожно краснели три гроба: один стандартного размера, а два – поменьше. Чуть поодаль, подчеркнуто обособленно стоял еще один. Он был черный и закрытый. Вдруг от толпы отделилась какая-то женщина и стремительно подбежала к этому гробу. Что-то громко, но неразборчиво причитая, она принялась неистово колотить кулаками по его крышке. Двое мужчин взяли женщину под руки и, прилагая некоторые усилия, оттащили в сторону. При этом она несколько раз успела плюнуть на чёрный гроб. Вновь прибывшие зеваки интересовались у присутствующих, что же здесь произошло. С блестящими от возбуждения и слез глазами и со скорбным пафосом посвещенного, соседка-старуха, надо полагать, в который уже раз, принялась рассказывать трагедию, разыгравшуюся на этой тихой улочке. Ее сюжетом, вероятно, заинтересовался бы сам Шекспир. Невероятный драматизм произошедшего я мог понять тогда только с внешней – жестокой и страшной стороны, но по прошествии лет неоднократно пытался разобраться и в глубинных схемах этой жуткой истории.

Истоки ее оказались банальны и стары, как сам мир. Жила-была одна ничем непримечательная семья: муж, жена, двое детей – очаровательные мальчик и девочка. Родители работали, дети ходили в школу. Всё, казалось, внешне благопристойно и обыденно. Но муж вдруг стал ревновать жену. А может, и не вдруг. Такая точка зрения была вполне допустима: супруга работала официанткой в ресторане. То она со службы придет позже обычного, то, на его взгляд, губы ярче, чем следовало, накрасит, а бывало, что ее и на машине к дому подвозили. «Всё есть у ревности, лишь доказательств нет». Вышеупомянутого трагика, кто не знает, слова. Начались сцены, а потом и побои. Дети, разумеется, становились на сторону матери. Под горячую руку доставалось и им. Враги человека – домашние его. После очередного вечернего скандала женщина, прихватив сына и дочь, убежала ночевать к подруге. На следующий день они вернулись – не будешь же постоянно жить в чужой семье. Но ночь, проведенная ими вне дома, стала для мужчины невыносимым испытанием, а для женщины – роковой. Впрочем, для детей – тоже. Глава семейства стал тихим и спокойным. Но только внешне, ибо ревность жадно съедала остатки его помутневшего разума. Под утро она, окончив последнюю трапезу в мозгу этого человека, подала ему в руки топор. Никто и никогда не узнает подробностей жуткой трагедии, но лишь женщина умерла без мучений – супруг зарубил ее во сне. Несчастные дети, видимо, проснувшиеся от шума, были убиты при попытке выскочить в окно. Затем убийца взял нож, вышел на улицу и, покуривая «Беломор», стал дожидаться первого трамвая. Судя по количеству окурков возле скамейки, это заняло довольно много времени. О, таких часов ожидания я не пожелал бы и своему врагу! Но трамвай всё же появился. Некогда счастливый отец и муж, воткнув себе в живот нож, бросился под грохочущее транспортное средство. Ревность умерла, но, словно корыстолюбивый ростовщик, прихватила с собой три невинные души. Правопорядок мира оказался невероятно сомнительным, но претензии предъявлять было уже некому.

Потрясенный рассказом старухи я стоял, и мысли мои не могли сложиться в хоть сколько-нибудь устойчивую конструкцию, а лишь вопили: жизнь, почему ты так жестока!? Детская впечатлительность на несколько дней поражала мое сознание при виде погибшего животного, а тут… Богу я тогда вопросов не задавал, да, впрочем, и сегодня стараюсь особо не беспокоить, полностью полагаясь на Его промысел – ясно же проинформировал паству: «В жизни будете иметь много скорби, но мужайтесь».

Мне захотелось взглянуть, вернее, пожалеть хотя бы взглядом бедных детей, которые были, скорее всего, не намного младше меня. Я прислонил велосипед к забору и, с трудом поборов патриархальный ужас перед покойниками, вошел во двор. Медленно приблизился к гробам. Жена убийцы лежала спокойная и умиротворенная, всем своим видом показывая, что о жуткой участи детей она, якобы, ничего не знает. Если бы это было так! Я перевел глаза на стоявшие рядом гробы поменьше … и отшатнулся – столь изувечены были детские лица. У изголовий стояли их большие портреты. Веселые глазки, улыбчивые губки, задорные вихры… Вот какие мы были; ну-ка, посмотрите, люди.

– Господи, какие малые детки! – причитали, стоящие рядом старухи. Однако молодыми они уже не были, потому что мертвые – существа без возраста. Страшных фильмов тогда я еще не смотрел, но увиденного и услышанного в тот вечер кошмара хватило едва ли не на всю оставшуюся жизнь. С трудом передвигая ноги, я попятился к выходу и чуть не наткнулся на стоящий в стороне гроб с извергом. Черный параллелепипед источал собой неописуемый животный ужас. Там, внутри, находилось жуткое существо, исчадие ада, совершившее поступок, не укладывающийся в суть самой жизни. Вряд ли Господь хотел этого, создавая человека. Самая великая проделка дьявола заключается в том, что он убедил всех нас, будто его не существует.

Снова ощутить холодящий душу восторг страха? Я прислушался к себе, пытаясь отыскать крепкий контраргумент, но ноги уже вели меня потрескавшимся асфальтом по липовой аллее, уходящей вглубь кладбища. Люди подошли к могиле, и представитель прокуратуры что-то сказал Копылову. Инженер кивнул стоящим недалеко Юрке с Червоном.

– Начинайте.

Могильщики убрали с холма венки с еще зеленой хвоей и не успевшими полинять бордовыми лентами, раскачав, вытащили деревянный крест. Молодая красивая женщина в черном, – видимо, вдова, – громко заплакала, и армянские мужчины, строго контролирующие свою скорбь, увели ее в сторону. Все остальные стояли притихшие и, как мне показалось, даже несколько настороженные, поглядывая на могилу мутно и с испугом. Озлобленно зашуршала под лопатами копачей уже успевшая засохнуть земля. «Удивительно, – подумал я, – сколько захоронений видели все здесь собравшиеся, так почему мы так взволнованы сейчас, когда тревожится покой одного из мертвецов? Может, мы надеемся на чудо, и тлен не коснулся этого человека? Или мы допускаем мысль, что Самвела Арутюняна там больше нет? Скорее всего, ни то и ни другое. Тогда почему с таким кощунственным любопытством мы вглядываемся в чужой гроб или могилу, созерцая смерть, вернее, ее результат? Наверное, люди хотят знать, что будет с ними, когда последний вздох растает уже за гранью этого мира. Бессмысленно задавать вопросы, на которые нет ответа», – вздохнул я и по тропинке побрел к мастерским.

– Василий, ты почему ушел? – Калошин о край стола открыл бутылку пива и с жадностью припал к ее горлышку. – Страшно стало? А представь, каково мне было ночью на новосибирском кладбище? – он присел на табуретку.

– Глупо бояться того, кто уже не сможет причинить тебе зла, – ответил я.

– Беспримерная смелость, – ухмыльнулся скульптор и кистью руки обвел периметр комнаты. – Здесь. А ты попробуй сходить туда в полночь, – он ткнул бутылкой в окно, за которым маячили кресты. – Знавал я одного такого смельчака, царствие ему небесное, – Виталий спешно, декорируя до неузнаваемости крестное знамение, потыкал себя сложенными в щепоть пальцами. – Боитесь вы все ночного кладбища, а мне после Новосибирска уже ничего не страшно.

– Да ладно, успокойся – не для меня, наверное, такое зрелище. – Я приготовил к надписи очередную ленту и распрямил ее на столе. – Ну, что там было?

– А было там очень интересно, – оживился Калошин. – Не армян там вовсе лежал.

– А кто же – узбек?

– Возможно, – хмыкнул ваятель. – Когда они вляпались на своей машине в КамАЗ, – а дело было в другом городе, – то всё, что осталось от тел, сразу отвезли в морг и эти фрагменты сложили в гробы. Уж не знаю, кто из родни был на опознании и в каком состоянии, но останки Самвела в цинковом гробу отправили во Владик, где жил другой погибший, а лже-Самвела похоронили у нас – родственники, видимо, по этическим или религиозным причинам не стали открывать гроб, – Калошин вытер пот со лба. – Понимаешь?

– Перепутали? – дошло, наконец, до меня.

– Ну конечно! – рассказчик обрадовался столь быстрой моей сообразительности.

– А как же во Владивостоке узнали, что там не их …э… покойник?

– Во Владик «груз 200» прибыл только позавчера, и дома родня, словно что-то почувствовав, решила гроб открыть, – Виталий развел руками. – А на нашем кладбище, как ты знаешь, похороны дальневосточного покойника уже состоялись. Вот и закрутилась канитель, – он поставил под стол пустую пивную бутылку.

– И что же теперь?

– Как что? Поменяются, естественно.

– За чей счет? – не унимался я.

– За твой, – вспылил вдруг ваятель. – За свой, конечно.

Он, кряхтя, поднялся со стула и шаркающей походкой усталого человека пошел к двери. Пить каждый день – невероятно трудное и утомительное занятие.

IX

На отшлифованной гранитной плите специальным резцом я выбивал портрет пожилой женщины. Я был знаком с покойной – семья Валентины Тимофеевны, именно так звали умершую, жила недалеко от меня. Со дня ее смерти минуло уже много лет, но только теперь внуки решили увековечить облик бабушки в камне. Длинная жизнь предполагает долгую память – то, что не смогли или не захотели сделать дети женщины, сделали ее внуки. Родственная любовь через поколение, ¬– особенно, если вы не живете под одной крышей, – порой, становится значительно сильнее прямой. Родители всю свою жизнь, в любом возрасте, настойчиво предлагают воспользоваться плодами их поражений, а после смерти укоризненно смотрят на нас с обелисков.

Соседи за глаза называли ее лагерной сукой. Сама же Валентина Тимофеевна считала, что прожила жизнь хоть и нелегкую, но невероятно значимую, а главное, полезную для окружавших ее людей. Характер у нее был тяжелый, в деда – сурового кубанского казака. Ей всегда хотелось, чтобы она была непременно права. Если же порой случалось иначе, то Валентина Тимофеевна приходила в неописуемую ярость и в ход шли не только ненормативная лексика и проклятия, но и подручные предметы, в основном, традиционно-шумная посуда. На неправдоподобно крохотной ее голове выделялись лишь достаточно широкие скулы; все остальные части лица являли собой верх неприметности и невзрачности. Маленькие, кажется, серые глаза были посажены близко друг к другу и колюче гнездились под белесыми неровными бровями. Тонкие, но длинные губы хищно змеились в нижней части желтовато-рыхлого лица. Редкая жизнерадостная мимика Валентины Тимофеевны вряд ли могла придать ее облику хотя бы некоторую условную приятность, но людям, видевшим эту женщину в гневе, физиономия моей соседки запомнилась надолго. Сотрудники, – она работала мелким управленцем в солидной организации, – зная крутой нрав коллеги, по мере возможности старались избегать прямого с ней общения, но как быть домашним? Дать она никому ничего не могла, но с невероятной настойчивостью постоянно пыталась всучить окружающим всевозможные советы, нравоучения, домыслы. Валентина Тимофеевна дважды была замужем и оба ее мужа покинули сей бренный мир (кто бы сомневался?) от инфаркта. От каждого брака, с интервалом в одиннадцать лет, у нее родились две дочери. Воспитанные в крайней строгости девочки росли замкнутыми и нервными. Зачастую мать не чуралась и физического наказания. Прожив долгую жизнь, Валентина Тимофеевна, как это ни странно звучит, исковеркала судьбу своим дочерям.

Черное гранитное крошево осыпалось на фартук, падало на пол, хрустело под ногами. Ширина и глубина выбоин на плите создавали определенную игру светотени, и на гладкой поверхности камня постепенно выявлялся портрет умершей женщины. Работа настолько увлекла меня, что я совершенно потерял счет времени. Я взглянул на часы – скоро двенадцать. Сегодня придется доказать Калошину свою «беспримерную смелость» и идти домой через кладбище в полночь. Можно, конечно, перемахнуть через забор и оказаться на территории фабрики детских игрушек, но там немедленно поднимут лай собаки, разбудив тем самым своего сторожа. Объясняй потом, кто ты, и с какой целью в столь поздний час преодолел ограждение.

Я собрал инструменты и, закрыв мастерскую на ключ, направился к выходу. Полночь, безветренная и звонкая, нависла над погостом. Слезящиеся глаза кладбищенской ночи уставились на меня из мрака. Огромное ультрамариновое небо мириадами оранжевых точек настороженно вглядывалось в город мертвых. Отовсюду доносились различные по интенсивности и тембру звуки: шуршание мышей, визг кошачьих драк, вскрики и шум крыльев ночных птиц. Какие-то, едва слышные, вздохи, переплетались и наслаивались друг на друга в сумраке погоста. «Вовсе не страшно, – подумал я, успокаивая себя. – Словно ты идешь по вечерней, безлюдной улице». И вдруг, будто в ответ на мои мысли, всё смолкло. Стало не просто тихо, а пронзительно безмолвно. Я остановился, пораженный такой неожиданной метаморфозой, и почти физически ощутил тошнотворное исчадие ужаса в мерцающей темноте аллей. Оглядываться по сторонам и вовсе не хотелось – с размытых мраком портретов на обелисках я чувствовал взгляды умерших людей. Что тебе здесь надо в полуночный час? Или ты забыл, что это наше время? Мы ведь не ходим к вам днем. Я поспешно закивал, хотел достать сигарету и закурить, но дрожащие пальцы не справились, и спички с неимоверным грохотом рассыпались по асфальту. Я зажмурил глаза и … услышал чьи-то шаги. Хотел повернуться и бежать назад, в мастерскую, но ноги словно стали ватными и не слушались меня, а сжавшееся в трепетный комочек сознание стремительно сместилось в кроссовки. Я медленно повернул голову на звук, и среди могил, в зарослях кустарника увидел невнятный человеческий силуэт. Боже мой, кто это? Словно в ответ на мой вопрос там щелкнула зажигалка, и ее трепетный огонь зажег тонкую церковную свечу. Удвоенная интенсивность пламени на миг осветила лицо этого создания. Я едва не вскрикнул от удивления: создание оказалось Людмилой, женой гробовщика Николая Белошапки. С одной стороны, я сразу испытал довольно значительное облегчение – всё-таки знакомый человек, но с другой – мгновенно возник естественный и неоднозначный вопрос: что она делает на кладбище в полночь? Я притаился за жасминовым кустом и стал наблюдать за женщиной. Она бормотала, читая какую-то бумажку, и с зажженной свечой ходила вокруг могилы. Судя по неубранным с холмика венкам, это было недавнее захоронение. Я внимательно присмотрелся к нему – на этом месте позавчера нашел последний приют утонувший в озере местный алкаш и хулиган Сашка Белый. Колышущийся язычок пламени вскоре потух, но убывающая луна давала достаточно света, чтобы я мог видеть странные манипуляции женщины. Присев на корточки, Людмила отодвинула один из венков, и руками зарыла свечной огарок в землю. Мне стало всё ясно: жена плотника совершала какой-то магический обряд. Я вздохнул. Уже в том, что человек призывает магию для разрешения собственных интересов, мало хорошего, но тут ничего не поделаешь – люди всегда хотят, чтобы многие вещи происходили по их сценарию. Чего бы этого ни стоило. Такие поступки не всегда приносят желаемые результаты, да и соприкосновение с колдовством вряд ли идет человеку на пользу.

Когда-то меня настигла несчастная любовь – от меня ушла любимая женщина, оставив наедине с банальной драмой, называемой несчастной любовью. Видя мои довольно продолжительные страдания, знакомые посоветовали обратиться к бабке-ворожее. Я хмуро усмехнулся нетрадиционной рекомендации и продолжал топить кручину в горьком вине. Но однажды пришел день, когда я всерьез занялся поисками крюка в потолке. Уже не помню, кто меня взял за руку и отвел к колдунье. Звали ее бабкой Евдокией, но за глаза величали Овчаркой, и старуха, обладая нравом крутым и решительным, оправдывала свое прозвище. Высокая, статная, с лицом морщинистым от жизни долгой и трудной, с темной цыганщиной в пронзительных глазах, взгляд которых редко кто выдерживал, бабка Евдокия в колдовских делах могла делать всё: привораживать-отвораживать, наводить и снимать порчу, сглаз, проклятие. Она лечила травами, вправляла вывихнутые суставы, заговаривала болячки, гадала на бобах и картах. Люди поговаривали, что бабка Евдокия могла сделать и «на смерть», если принесешь ей землю со свежей могилки. Местные Овчарку боялись, старенький ее домик обходили стороной и обращались только в случае крайней необходимости.

С незапамятных времен жила Евдокия одна и никто не знал, есть ли у нее родственники. Покосившееся строение с черепичной крышей, видевшее, как утверждала хозяйка, последнего российского императора, настороженно прикрывали раскидистые кроны дикой акации. У ворот всегда толпились люди; некоторые из них приезжали к ворожее даже из других городов. Страждущие знахарской помощи посетители занимали очередь еще с вечера, а ночью, прислонившись к стволам огромных деревьев, забывались в коротком тревожном сне.

Отстояв почти сутки в очереди, я переступил порог таинственного дома. Занятие это казалось никчемным и даже глупым, но моя воля в тот период была настолько парализована, что я безропотно подчинился постороннему решению. Внутри помещения было чисто, но как-то сумрачно. Передний угол занимал большой киот с иконами, перед которыми теплился пурпурный огонек крохотной лампадки. Икон было очень много, куда больше, чем в обычном доме верующего человека, да и были они непростые, а хорошего старинного письма. Запах опрятной старости перемешивался с благоуханием ладана и лекарственных растений. Завешенные плотной материей окна совершенно не пропускали солнечного света. Серые стены, освещаемые тусклым пламенем горящей на столе свечи, были сплошь увешаны ароматными пучками различных лечебных трав. Впервые в жизни я видел настоящую колдунью. Старуха коротко взглянула на меня темными глазами, и – будто за сердце кто-то взялся холодными, влажными пальцами. Я сделал шаг назад.

– Забыть женщину хочешь али соперника убрать? – ворожея лениво ворошила на столе игральные карты.

Я хотел что-то ответить, но, к удивлению своему, издал лишь несколько нечленораздельных звуков. Сонное мое сознание успело зафиксировать пронзительный, настойчивый взгляд.

– Понятно, – кивком головы Овчарка указала мне на дверь. – Завтра на рассвете с черным петухом приходи.

– С живым петухом? – прохрипел я.

– Болван, – зевнула старуха. – Не удивительно, что от таких недоумков бабы сбегают. С живым, конечно.

Едва взошло солнце, я уже был во дворе у колдуньи. Десятка три страждущих топтались у дома Овчарки. «Снова полдня дожидаться придется», – усевшись под старую яблоню, тоскливо подумал я. Хотя ярко светило солнце и всё сверкало красками августовского утра, от этой идиллии становилось почему-то печально и даже тревожно. Может быть, причиной была непонятная тишина, стоявшая вокруг. Не слышно было привычных звуков загородной жизни: кудахтанья кур, мычания коров, собачьего лая. Вдруг стало сумрачно. Утро, еще несколько минут назад светлое и ясное, потускнело и сделалось серым. Подул прохладный ветерок. Затхлым, сладковатым запахом потянуло с кладбища. Я невольно съежился и поднялся с земли. Сидевший в сумке петух, словно предчувствуя скорую смерть, встревоженно заквохтал. Со скрипом открылась дверь и на порог вышла старуха. Прихрамывая на одну ногу, Овчарка приблизилась ко мне и коротко бросила:

– Пойдем со мной.

Мы обошли дом и оказались возле дощатого, покосившегося сарая. Колдунья ногой поправила толстое полено и протянула мне руку.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Птицу давай, придурок.

От удара топором голова петуха отлетела в сторону, а тело, трепеща крыльями, еще долго билось в конвульсиях. Рубиновые струйки крови, мягко скользя по черным перьям, стекали в эмалированную миску. Бабка Евдокия, отбросив в сторону затихшую, наконец, тушку, налила полстакана горячей дымящейся крови и добавила туда немного кагору. Поставила зелье на пенек и, встав на колени, что-то прошептала над ним.

– Пей, – она протянула мне стакан.

С неимоверным отвращением, едва сдерживая рвотные спазмы, я выпил слегка пахнущую кагором теплую кровь только что умершей птицы. Допив колдовскую жидкость до дна, я бросил стакан в жухлую траву, сел на пенек, пару минут назад служивший плахой, и закурил.

– Нечего чужим добром разбрасываться, – пробурчала Овчарка и, подняв стакан, заковыляла к дому. – Из петуха борщ сваришь, – обернулась в дверях ворожея, – а завтра придешь снова.

– Опять кровь пить? – ужаснулся я.

– Упырем станешь, – ухмыльнулась знахарка. – Да с собой захвати гвоздь с кладбища.

– А где же я его возьму?!

– Я ж и говорю – болван! – старуха возмущенно всплеснула руками. – Из лавочки вытащи или из штакетника на погосте. Не из гроба же, – осклабилась Овчарка.

Ржавый, согнутый гвоздь я расшатал и выдернул из ветхой оградки в самом дальнем – чтобы не видели посторонние – углу кладбища. Бабка Евдокия вернула мне его через сутки.

– Сделай так, чтобы твой соперник дотронулся до него рукой, – колдунья протянула мне завернутый в черную тряпицу гвоздь.

По известной уже причине не задавая больше никаких вопросов, я взял таинственный предмет и попятился к выходу.

Этим же вечером, дождавшись, когда мой ненавистный конкурент подъедет к дому нашей общей зазнобы и скроется в ее подъезде, я засунул гвоздь в замок дверцы его автомобиля. Надо было еще проследить, чтобы к ржавой страшной железяке никто не прикоснулся раньше моего разлучника. Я ходил возле машины и отгонял от нее гулявших во дворе детей. Наконец, радостно насвистывая мотив известной песенки, сластолюбец вышел из дома и достал из кармана ключи от автомобиля. Свист внезапно прекратился, а гвоздь, брошенный счастливым любовником, ударился об абрикосовое дерево и срикошетил в кусты.

На следующий день мой соперник в альковных делах пропал. То есть, он исчез совсем. Машину обнаружили на берегу реки, а ее хозяин словно испарился. Через несколько дней водолазы обследовали дно водоема, но человек найден не был Его искали родственники, коллеги по работе, милиция. Однако бросалось в глаза, что мою бывшую подругу вовсе не терзал факт исчезновения нового возлюбленного – с лицом весьма жизнерадостным и, я бы сказал, счастливым, она выходила из дома и куда-то бежала. Видимо, в институт. Меня это обстоятельство несколько обнадеживало: не все шансы потеряны, и она еще ко мне вернется. Жили мы с ней в одном дворе и виделись ежедневно. Но, как оказалось, девушка спешила вовсе не в институт. Как-то законная жена моего конкурента (да-да, он оказался связан узами брака), чтобы хоть как-то отвлечь себя от горя, поехала повозиться на дачу и обнаружила там известную нам парочку в весьма фривольном состоянии. Пропажа была инсценирована хитроумным любовником, чтобы ввести в заблуждение собственную жену. Сведениями о дальнейших его планах я не располагал, ибо сразу утратил интерес к своей бывшей зазнобе. Над всеми героями этой истории, равно как и над незадачливой, на первый взгляд, ворожеей можно было бы посмеяться, если бы не одно «но». Спустя несколько дней я сидел на лавочке и читал газету. Приближалась сильная гроза. Солнце скрылось за темно-лиловыми тучами, под порывами ветра закачались ветки деревьев. Раскаты грома нарушили тишину, и крупные капли дождя стали падать на пыльный асфальт. Я поспешно свернул газету и поднялся, чтобы идти домой, но едва успел сделать несколько шагов, как с неимоверным грохотом на скамейку, разнеся ее в щепки, рухнуло старое абрикосовое дерево.

После этого, знакового для меня случая, я не только перестал манипулировать тонкой материей, но даже старался избегать разговоров о магии и колдовстве.

И вот судьба мне вновь уготовила встречу с неведомым. Но, несмотря на очевидную таинственность происходящего, страх куда-то улетучился. Видимо, потому что недалеко от меня находилась Людмила. Мне стало интересно: а боится ли она? Я уже собрался уходить, но увидел, что в нескольких шагах от могилы Сашки Белого зашевелились кусты, и мелькнул силуэт еще одного человека. Его было трудно с кем-либо спутать – в густых зарослях бузины скрылся сторож-горбун.

Утром я подошел к Калошину и долго мялся, не зная, как сформулировать вопрос.

– Был я вчера на кладбище…

– Да что ты говоришь?! – не удержался от сарказма ваятель.

– В смысле, ночью.

– Да ну! – Виталий заинтересованно взглянул мне в глаза. – По тебе вижу, что в нашем королевстве не всё в порядке.

– Да как тебе сказать…

– Не мнись ты, как девочка, – скульптор отложил в сторону резец. – Говори толком, что видел? Если хочешь, конечно…

– Людмилу я ночью видел, – вздохнул я. – Вокруг могилки Сашки Белого со свечей в руках кружила, – я огляделся по сторонам: где бы присесть. – Зачем?

– Плотникову жену, что ли? – скорее подтвердил вопрос, чем ответил на него Калошин. – Это уже ни для кого не секрет, – ваятель снова принялся долбить мраморную глыбу. – От пьянства его Людка хочет избавить, вот и пускается на всякие ухищрения. Люди ее видели в очереди к местной ворожее, тетке Евдокии. Какие только средства Колькина жена не испробовала, но никак не может понять, что пока мужик сам «завязать» не решится, никакие заговоры не помогут.

– А ты откуда знаешь? Может она… – я сдунул пыль с мраморной плиты и уселся на нее.

– Приворожить тебя хочет, – не дал мне договорить Виталий и захохотал.

– Всё равно, не нравится мне это. Колдовство на кладбище ни к чему хорошему никогда не приводит. Трепетная любовь к полнолунию и потревоженным могилам вызывает, по меньшей мере, недоумение.

– Не обращай внимания, – ваятель потянулся за сигаретой. – Бабы ведь, по сути своей – дуры. А какой с дуры спрос?

Я промолчал. Тезис весьма спорный – вряд ли кому придет в голову, например, Кассандру назвать дурой. Я всегда считал, что мистическое начало женской души неподвластно логическому объяснению, но вступать в полемику с Калошиным почему-то не хотелось.

Раздались звуки траурного марша – видимо, захоронение происходило в непосредственной близости от мастерских. В помещение зашел Белошапка. На лице плотника вряд ли можно было отыскать скорбные эмоции. Более того, Николай давился от смеха, который не совсем соответствовал звучащей музыке. Мы с Калошиным удивленно переглянулись.

– Коля, с тобой всё в порядке?

– А вы сходите и посмотрите, – гробовщик ткнул рукой в окно. – Ансамбль «Земля и люди» дает бесплатный концерт.

Игра музыкантов, действительно, слышалась несколько странной: марш Шопена заканчивался, но звук басового барабана, словно эхо, еще два-три раза продолжал разноситься над погостом.

Мы вышли на улицу и приблизились к забору. Скорбное торжество происходило в нескольких метрах от мастерских. Хоронили какую-то старушку. Немногочисленные родственники, сгрудившись у гроба, прощались с усопшей. Чуть в стороне стояли ее бывшие соседи и, по мнению психиатра, «ликующие» зеваки. Снова грянул реквием. Я взглянул на духовой оркестр: его руководитель Кадочников, высокий и опрятно одетый, выделялся из присутствующих музыкантов. Тут же бросилось в глаза, что барабанщик Петька был нетрезв. То есть, он был пьян до такой степени, что не мог самостоятельно стоять на ногах – его крепко держали за плечи двое добровольных помощников. Большой барабан был привязан к спине стоящего перед исполнителем, мальчишки. Грохот каждого удара сгибал тело юнца в три погибели, но, видимо, мысль о предстоящем гонораре позволяла стойко переносить выпавшие на его долю испытания: мальчик, крепко зажмурившись, снова решительно распрямлялся. Несмотря на очевидную физическую несостоятельность, чувство ритма у Петра сохранилось, и он довольно успешно попадал в такт марша. Печальная музыка окончилась, но траурный там-там еще несколько секунд продолжал солировать, пока руку исполнителя не перехватывал один из держащих его мужиков. Погруженные в печаль родственники не замечали виртуозной игры барабанщика, но зеваки едва сдерживали смех. Они никогда не участвуют в чужой беде, им просто интересно смотреть на то, что происходит. Поразил меня и цвет лица Кадочникова – физиономия Василия Васильевича была если и не радикально зеленой, то, во всяком случае, носила пастельно-изумрудные оттенки. Надо полагать, от злости.