355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Ворон » Обращенный к небу. Книга 1 » Текст книги (страница 1)
Обращенный к небу. Книга 1
  • Текст добавлен: 12 мая 2022, 15:00

Текст книги "Обращенный к небу. Книга 1"


Автор книги: Василий Ворон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Василий Ворон
Обращённый к небу
Книга 1

Истоки былинного эпоса о великом воине, защитнике земель славянских Илье Муромце
(вариант реконструкции)
Роман

© Василий Ворон, 2020

© Издание, оформление. Animedia Company, 2020

Книга первая, былинная
Наука седого странника
Пролог

Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю;

не мир пришёл Я принести, но меч.

Иисус из Назарета (от Матфея, 10: 34)

Хороший воин не воинственен. Хороший боец не гневлив. Умеющий побеждать врагов не сражается с ними, умеющий использовать людей ставит себя ниже их.

Дао дэ цзин

Ехать было славно: по дороге, кряхтя на ухабах, мерно катились телеги, судачили обозники, намечая загодя, как действовать на киевском торге, кто-то гнусил себе под нос песню, оставив думки на потом либо уже имея себе на уме нужный расклад. Илья ехал на мерине Туче у самой последней телеги, слушая, как старик Улыба травит очередную небылицу на потеху дядьке Кнуту да пареньку Тюре, поотставшему от своего воза и шедшему, чтоб поразмять кости, рядом.

Когда отсмеялись да притихли, Тюря спросил:

– А правду говорят, будто в местах этих разбойник Соловей лютует?

Кнут фыркнул, как кот, которому велели наловить мышей в леднике, а Улыба отозвался:

– А ты думал, люд потешается над простаками вроде нас, проезжих?

Кнут сказал:

– Именно что потешается. Никто этого разбойника не видал.

– А ещё не видали тех, кто по лесам здешним пройти решил, – проскрипел под стать колёсным ступицам Улыба и хихикнул, видя, как зябко передёрнул плечами Тюря. – В леса хаживали, да назад не возвращались.

– Ладно врать-то, – лениво отозвался Кнут, метким щелчком срезая слепня, что норовил усесться на круп его гнедой. – Потому и не возвращались, что не ходил никто. Соловей какой-то! В одиночку с прохожими людьми справиться – виданное ли дело?

– А может, он не в одиночку, может, он главарь целой ватаги? – радостно пугаясь, предположил Тюря.

– Да по́лно! – тряхнул головой Кнут. – Какой же дурак тут орудовать станет, хоть и с целой шайкой? Почитай, Киев недалече, дружинники враз прознают, а поймают, батогами отделывать не станут – сразу кровь пустят.

– Так ещё поймать надо! – воздел к небу палец Улыба и зашёлся своим прерывистым колючим смехом.

И тут Туча под Ильёй прянул ушами, фыркнул и стал на дыбы.

– Куда?! – прохрипел Илья, с трудом удерживаясь в седле и норовя осадить коня, но без толку – Туча хоть и встал на все четыре, взбрыкивал, прядал ушами и старался, как чувствовал Илья, рвануть куда-нибудь без разбору.

– Эй-эй, милай! – натянул вожжи и Кнут: с его крапчатой творилось то же самое. Да и весь обоз залихорадило: кони повсюду рвались с места в карьер, норовя выпрыгнуть из хомутов да оглобель. Повсюду слышались осаживающие окрики возчиков, ржание и удары копыт по передкам телег. Лишь только Илье удалось успокоить коня, стало ясно, что и все остальные лошади угомонились: больше не рвали, но ещё дрожали и взбрыкивали.

– Эй, славяне! – раздался голос старшого. – А ну – хватай ножи с топорами!

– Неужто бирюки?.. – вытягивая из-за пазухи тесак, приглушённо проскрипел Улыба, а Кнут, изготовив для удара кнутовище, проворчал:

– Да уж конечно, не твой разбойник Соловей…

Илья погладил Тучу по шее, чувствуя, как колотится у того сердце, вытянул из ножен меч и хотел было тронуть коня к голове обоза, как тут снова что-то случилось. Нет, не волки это были. Илья не услышал – почуял всем своим существом удар. И тотчас впереди загомонили снова, а потом кто-то жутко и пронзительно, по-бабьи, закричал. Илья ударил пятками Тучу по бокам и рванул вдоль выстроившегося по дороге обоза к голове, уже пряча меч обратно в ножны: он знал, что именно следует делать дальше, потому что незнамо как, но ведал, откуда пришла беда…

…Я уже хотел было оставить их в покое, предоставив самим себе, как вдруг понял, что сейчас что-то случится. И что не зря я притащился сюда, повинуясь своему внутреннему пониманию, хоть и думал, что блажь это, что я словно мать стараюсь выглядеть в ребячьем гурте своё дитятко – кабы чего не случилось. (Тоже мне, дитятко…) А вот нате вам: случилось. И сразу понял я – здесь не какие-то там муромские разбойнички, здесь покрепче будет. Здесь сразу запахло кровью – страшной и неудержимо льющейся. И страшной вовсе не потому, что я её давно не нюхал…

Хорошо, что Илюшка ехал в хвосте обоза. Потому что тот, кто ударил, напал в лоб – и сделал бы это ещё более неожиданно, если б был исправен. Первый удар у него не получился: пар буквально ушёл в свисток, только зверьё напугал. Но эти неполадки, чувствуется, у него уже бывали, привычен он был к ним и поэтому после неудачной попытки собрался и…

Я успел увидеть, как это у него вышло во второй раз.

Второй удар оказался гораздо сильней, чем требовалось. Снесло сразу троих, оказавшихся на одной линии: лошадь, запряжённую во вторую телегу, мужика, шедшего рядом, и седока первой. Я видел, как у них оторвало внутренние органы. Внешне тоже всё выглядело не лучше: у того, кто оказался впереди, лопнули оба глаза. У всех у них брызнуло и потекло всё, что можно изо всех предусмотренных и непредусмотренных природой отверстий, плюс множественные гематомы, от чего кожа сразу теряет привычный, живой цвет и так далее в духе военно-полевой медицины. Ждать следующего удара было немыслимо, однако я недооценил своего ученика.

К этому времени я уже владел ситуацией настолько, чтобы прекратить всё немедленно. Я уже засёк его – он сидел на дереве и готовился ударить снова. А увидев, понял, что его неполадки не позволят этому случиться, по крайней мере в ближайшие секунд сорок. И я предоставил право действовать Илье.

Парень знал, что делать. И он тоже видел его. Ещё не глазами, но всё равно – видел…

…Илья не смотрел туда, где в ужасе двигались люди: кто метался над поверженными несчастными, кто намеревался спасаться, кто безуспешно выискивал врага. Он догадался спрыгнуть с Тучи и рванул прямо в лес, пригибаясь от хлёстких ударов веток и на ходу снаряжая лук. И когда увидел лиходея, спустил стрелу, сейчас же выхватывая из тула[1]1
  Тул – колчан.


[Закрыть]
другую.

Тёмная грузная тень отделилась от дерева, прыгая вниз. «Неужто Леший?!» – с ужасом подумалось Илье небывалое. Но зря возводил он на лесного хозяина напраслину – человеком был неведомый разбойник: улепётывая в чащу леса, тот обернулся, и в косых послеполуденных лучах солнца, прорвавшихся сквозь плотную листву, Илья смог разглядеть его.

Это был горбун в чёрных засаленных кожах по всему кряжистому телу. Если бы не был он увечным, а ходил прямо, то опередил бы Илью на целую голову, и тому даже подумалось, что же это он удирает, ведь мог бы и помериться с противником силой в открытом бою. Горбун, однако, и не думал прятаться, а, отбежав от Ильи шагов на десять, обернулся и как-то странно присел, прижав огромные ручищи к горлу. Никакого оружия у него Илья не заметил, но понял, что странное приседание разбойника не к добру. Смекнув про это, он тотчас пустил вторую стрелу. И пока она медленно продиралась сквозь густой воздух лесного сумрака, Илья понял, что задуманное у злодея не вышло (только заржали позади на дороге, как в первый раз, лошади), а горбун присел ещё ниже и, опережая полёт стрелы, взлетел на ближайшее дерево. Он ловко уцепился своими корявыми, будто ветви ветлы, руками за сук и полез всё выше, унося в правой ноге, ниже колена, стрелу Ильи.

Никогда ещё Илье не доводилось видеть, чтобы человек так лазал по деревьям. Он и не лазал даже, а перелетал с ветки на ветку, что твоя белка, и ещё Илья отчётливо услышал, как твёрдо и жутко вгрызались в кору ногти разбойника. Призывать на помощь богов было некогда, и Илья снова вскинул лук. И вовремя – лиходей как раз замер на одной из веток в дюжине саженей над землёй и снова зачем-то приставил обе ладони к горлу. Илья отчего-то знал, что этого никак нельзя позволить ему сделать, и третья стрела, коротко пропев в воздухе, с глухим стуком вонзилась разбойнику прямо в правый глаз. Человек покачнулся, растопырил обе ручищи, отняв их от горла, и, более не сделав ни одного движения, рухнул вниз. Он так ударился оземь, что Илья решил, что если его и не убила стрела, то такого падения ему не пережить. Но ошибся.

Разбойник был не в себе. Он тупо смотрел уцелевшим глазом на подошедшего Илью, лёжа точно в такой позе, в которой только что стоял на ветке. Илья ждал, что будет дальше, но такого не ожидал: разбойник очень быстро весь подобрался, выпрямился и оказался на ногах. Илье пришлось бы плохо, если бы не выучка всегда быть начеку: подходя к поверженному разбойнику, он спрятал лук и обнажил меч. Разбойник с места, лишь вскочив на ноги, по-звериному прыгнул на Илью. Отступив в сторону и крутанувшись на одной ноге, Илья полоснул мечом, сообщив ему вращением дополнительную силу. Он поразил противника режущим ударом по горбу, но если для любого другого такой удар оказался бы смертельным, то на разбойнике это никак не отразилось. Илья смотрел во все глаза, стараясь разобрать, как тому удалось уцелеть, но заметил только рассечённую чёрную кожу разбойничьей одежды на горбе. Злодей же ловко развернулся, никакого внимания не уделяя торчавшим у него из головы и голени стрелам, и снова бросился на Илью, расставив огромные руки в стороны. На этот раз Илья не стал уворачиваться, а сам решил атаковать. Пара выводных взмахов мечом и один сильнейший удар в горло. И только тогда разбойник замер вновь, уронил руки вдоль тела и упал лицом вперёд, подмяв собой листья папоротника и сломав древко стрелы, торчавшей из вытекшей глазницы.

Илья опустил меч и только теперь позволил себе удивиться всему произошедшему и ещё тому, как же огромен был поверженный горбун. Огромен и могуч. И совсем не походил он ни своими повадками, ни даже обличьем на человека.

Вокруг Ильи уже стали собираться обозники, позабыв про оружие, кто какое захватил, и жадно разглядывая недавно поминаемого досужими словами Соловья-разбойника, оказавшегося таким грозным воочию…

…Я только слышал о них, и уж никак не думал, что могу повстречать одного здесь, где появиться он никак не мог. Выходит, одного позабыли. Уцелел-таки…

Их завезли ещё во времена третьего посещения, большей частью высадив на обоих Американских континентах и совсем уж немного на территории Магриба. Единственное литературное упоминание о них принадлежит Гомеру, так как индейцы письменностью не обладали, а узелковым письмом кипу не очень такое и запишешь. Однако старина Гомер превратил этих чудовищ явно мужеского полу в энергичный феминистический образ Сирен, с коими довелось столкнуться Одиссею. Но великий слепец Гомер, похоже, не сознательно исказил этот страшный образ, скорее всего, такими дошли до него сведения. Немного было очевидцев, способных поведать об этих жутких встречах, ибо выжить после свидания с Сиреной – даже одной – было делом мудрёным. Однако выжившие находились. Губительные песни Сирен – куда поэтичнее того жуткого способа расправы, который на самом деле был присущ этим чудовищам. Мне довелось повстречать выживших. Это были свихнувшиеся мореходы…

Я хорошо смог его разглядеть среди спин не решающихся подойти ближе мужиков-обозников. Дьявольское всё-таки создание. Жуткое оружие, похожее на человека. Кстати, если отбросить на время мысли о гуманности, эту машину можно было бы назвать совершенной. Очень изящная конструкция, что ни говори. Резонатор, замаскированный под горб (в обычном «теле» он бы не поместился), и концентратор в зобу. Но чтобы подвести импульс, его бы потребовалось сделать гораздо бо́льшим, а они просто вынесли два подводящих потока в конечности, и он перед «выстрелом» просто приставлял руки к горлу. Гениально. И при этом всём – невероятная маневренность: если бы я не видел, как он гимнастом скакал с ветки на ветку, не поверил бы. А окажись он полностью исправен – и я, может, не успел бы. Эх, Илюшка, знал бы ты, каким чудом жив остался…

…Вокруг Ильи собирался обозный люд, а он неподвижно стоял, вперив взгляд в битого врага и опустив меч к самой земле.

Долго никто не смел подойти ближе: стояли, разглядывая поверженного супостата, под которым расползалась чёрная лужа. Потом осмелели, придвинулись к остывающему телу, стали дивиться вслух:

– Эвон, с двумя стрелами по веткам скакал!..

– Да скакал-то с одной, той, что в ноге – сам видел! А когда Муромец ему в глаз засадил – сверзился.

– Ну да, ещё и после не сразу угомонился.

– Справно ты его, Илья. Добрый из тебя будет дружинник.

Самые храбрые принялись переворачивать мертвеца на спину:

– Ба, да он аж горячий!

Народ отшатнулся.

– А ну как ещё жив?..

– Да нет, кончился… Не дышит. И хоть горячий, а костенеть начал. Эвон, лапищи не разогнуть!

Перевернули на спину и вокруг заохали:

– Да кто ж это? Лицом вроде не славянских земель…

– Хазарин, должно. Тёмный весь. Да в кожах. Тьфу, по́гань!..

– А может, нежить? – робко подал голос Тюря.

На него замахали руками:

– Да ты что, парень?! Ты эту погань с нежитью-то не мешай. Не к добру так говорить. Лешака прогневишь ещё!

– Выискался догада! – поддержали с другой стороны. – Поди, портки отстирай сперва. Да кабы он нежитью был, сейчас бы уже перекинулся хоть в хорька, хоть в волка, а то и вороной обернулся бы. Вона, кровь течёт. Где ты у нежити кровь видал? Эх…

– Славяне! Да это и на кровь не похоже… Чёрное что-то… пахнет не так. Смола вроде… Чур меня береги, Чур-батюшка!

Из горла Соловья и вправду текло что-то густое и чёрное – на кровь хоть и похоже, но не то. Люди вновь попятились от тела.

– Сожжём его, что ли… Перед огнём все равны, – предложил кто-то. Хмурый Клёст – голова обозников – сказал:

– Смертью лютой убил он наших товарников. С собой возьмём, пускай подивится Владимир-князь, что за погань разгуливает по его вотчинам. Глядишь, князь не только с полюдьем места наши объезжать станет.

Обозники загалдели и стали обсуждать, на чьей телеге везти этакое чудище – никому не хотелось.

Пережидая суету вокруг убитого Соловья, Илья вернулся на дорогу и приветил напуганного Тучу. Потом стал поодаль обоза, вонзил меч в землю и, став на одно колено, принялся творить молитву Леду – суровому богу-воину…

…Лучше бы сожгли. От огня они распадаются полностью. Но и то ладно. А Илюшка молодец – только в горло его и можно было поразить. Слабое место: выход резонаторного патрубка как-никак…

Быль первая:
Меч старого викинга

Также услышите о войнах и о военных слухах.

Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть.

Иисус из Назарета (от Матфея, 24:6)
3

Дом, рубленый ещё дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные брёвна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лён, держали дюжину коров да птицы без счёта, отчего кряжистый Чёбот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого ещё долго кружилась у него голова.

Когда Слава – единственная жена Чёбота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наёмных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чёбот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Долго не могла Слава зачать дитя, и то, что это наконец произошло, было истинным счастьем для супругов. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку Киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорождённого назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.

Крепкий Илья статью пошёл в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и вовсе не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детёныша.

Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться за то же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотёпой.

– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!

И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:

– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?

– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чёбот. – Лапоть же растёт!

– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чёбота[2]2
  Чёбот – сапог, высокий башмак.


[Закрыть]
– пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.

– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чёбот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения, Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.

Их дом стоял с краю села, неподалёку от речки. И у реки как раз и было у Ильи своё место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, легко перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, и пускался бегом. Он нёсся по улице, взметая босыми ногами тёплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.

Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, и вода в ней всегда была студёная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шёл в своё тайное место.

Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалёку от старого, чудно́ изогнутого дуба. Нора не нора – один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый от досужих глаз зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла своё гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением тёмных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с её утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелёно-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было бы здесь. И он лежал в своём укрытии, ощущая себя не иначе как частью норы, впитывая вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший – в истинном своём обличье – показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределённо махал суковатой рукой – то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.

Когда шло его двенадцатое лето, Илья с мальчишками затеяли сплав на плотах по реке и изрядно удалились вниз по течению. Дойдя до излучины с заводью, они решили выкупаться и долго плескались, разнося окрест весёлые крики. Вода в этом месте была тёплая из-за отмели, плоты лениво тыкались в берег, привязанные к колышкам, и вылезать никак не хотелось. Илья, утомлённый шумной вознёй, желая побыть в тишине, отплыл подальше, туда, где деревья по берегам стояли гуще, плотнее обступая реку. Здесь река в очередной раз начинала вползать в лес, над водой клонились печальные ивы, и Илью обжигали бившие в глубине холодные ключи. Сделав вплавь круг в сумеречной тиши, он задумал проверить глубину, чтобы потом сигануть в воду с нависшей над самой рекой берёзы, и нырнул. Не найдя дна, Илья устремился вверх и вдруг почувствовал, что никуда не движется. Это было странно, потому что он привычно и сильно толкал воду ногами и руками, но всё было без толку, река словно перестала быть упругой и даже как будто начала двигаться от него, чего никак быть не могло. Илья испугался, ощутив, что ему уже не хватает воздуха, и понимая, что его затягивает в омут. Тотчас ему вспомнился водяной дядька, про которого все знали, что в самой глубине у него есть богатый дворец, где он правит подводным миром и, когда приходит срок, готовит себе смену из утонувшего мальчишки, коим и сам когда-то был. Жгучий шар страха взорвался в груди Ильи, заставив невольно хватануть ртом воды, и река, словно того и ждала, сейчас же полезла тонким душащим щупальцем куда-то прямо в душу. Илья понял, что пришёл его конец. Он уже падал к неведомому дну, всё ещё продолжая, как ему казалось, молотить ногами, когда что-то сильное схватило его за запястье и рвануло вверх, к солнцу, сонно мерцавшему сквозь зеленоватую толщу. Он не успел ничего понять, как, словно наполненный воздухом бычий пузырь, вылетел на поверхность. Задыхаясь, он невесть как добрался до берега, прополз по отмели и перевернулся набок, стараясь не разорваться от кашля и втягивая в себя по крохам живительный воздух. Вместе с чудовищным кашлем из него нехотя выползало страшное речное щупальце, превратившееся теперь в гадкую слизь бурого цвета. Придя в себя, он добрёл до шумной ватаги товарищей, плескавшихся как ни в чём не бывало неподалёку, и рассказал всё, что с ним приключилось. Мокрая братия, сидя на берегу, трепетно внимала, и в конце рассказа Ильи малец по прозвищу Хвост выдал то, что и так было всем ясно:

– Знамо, водяной князь тебя чуть не заграбастал, – и уверенно сплюнул в траву. Сын старосты, лопоухий Светич сказал:

– Выходит, не глянулся ты ему чем-то, Илюшка, что выпустил он тебя.

Трясясь больше от пережитого страха, чем от холода, Илья, лязгнув зубами, мотнул головой:

– Не, братцы, он меня с водой затягивал, это меня русалка спасла, берегиня-матушка.

Он рубанул воздух правой рукой и в изумлении уставился на собственное запястье. И тут все увидели, как на бледной коже Ильи отчётливо проступает сочно-розовый отпечаток тонкой руки, будто и впрямь женской, не в пример широкой лапищи водяного, оттиски которой время от времени всем доводилось встречать на илистых потаённых бережках.

Плыть дальше после случившегося раздумали и после трапезы отправились берегом до дому. А перед этим Илья, не притронувшись к собственным припасам, отнёс узелок со снедью в укромное место у омута, где прихватил его водяной, разложил на лопушке хлеб, печёные яйца да шмат сала и поклонился ветвям ивы, с которыми непременно играет безлунными ночами всякая русалка.

2

Через три года случился первый на памяти Ильи набег печенегов, да и то сказать, случайный в их местах – сельчане отделались легко. Озоровали кочевники где-то в стороне (сказывали, будто люд в окрестностях Мурома пострадал изрядно), а в село нагрянули походя, уже отяжелевшие от добычи, и всего только зарезали немого пастуха Свирю да уволокли две коровы. Первый раз тогда видел Илья пустое тело: лежал старый пастух ничком, с раскроенным черепом, застигнутый кривой саблей в безуспешной попытке убежать. В руке он сжимал свою всегдашнюю свирельку, что служила ему вместо голоса. Со свирелькой этой его и проводили, предав огню.

Обе коровы оказались со двора Чёбота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошёл всё село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого ды́ма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажжённый в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чёбот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.

В то же беспокойное лето уже в начале зимы в село пришёл хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, шедший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в деревне неподалёку от Мурома, что выгорела дотла прошлым летом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные занятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным – не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свирино хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен: бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам – за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжёлый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнём. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожжённым лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на соглядатая да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого ещё узнали, что Муром от прошлогоднего набега вовсе не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали – иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмёшь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.

Мальчишки, распалённые оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами и синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьёз. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков, однако, не убавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, нёсшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб и посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два лета, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильёй заодно) – закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось всё больше, и, если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл добрым толковым мужиком.

Крепли мозоли на ладонях Ильи от деревянного меча да отцовского плуга, ростом он уже догнал матушку и плечи всё раздавались в ширину, а в сердце поселилась чудо-птица Любовь.

Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришёл Сневар Длинный. На степняках вины не было: болтали, будто кто-то пустил «красного петуха» от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).

Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми тёмно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал: косу, опалённую огнём и превратившуюся в верёвку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, от чего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать её красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев её глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть: они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел – он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал – не разумом, но сердцем – что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю