Текст книги "Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)"

Автор книги: Василий Розанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Вот и вся тема Мережковского в ее историческом обосновании.

„Скряжники“ довели христианство до атеизма. Соделав „литого Христа, по образу и подобию своему“ и плюшкинскому, они подвели христианство к краю пропасти, куда еще один прыжок – и ничего не останется. Мережковский, может быть, говоря иногда бестактные слова (впрочем, я их не знаю), спасает то самое судно, на котором наивно и благодушно плавает сам о. Михаил, не подозревающий, за неимением морских карт, его географического положения.

Власть Христа, „область Христова“ уже сейчас лишь поминально, а не эссенциалъно (не „по существу“) распространяется на такие области, как семейство, брак, единение полов, и далее – как наука и искусство, и, наконец – как весь технический и материальный быт народов. Всмотримся во вздохи „бездарных“: они ведь сами вздыхают, прерывая вздохи скрежетанием зубовным, зачем все это (семья, брак, искусство, наука, экономика) принадлежит им лишь платонически, по одному имени: „искусство христианских народов“, „семья у христианских народов“; зачем везде они (скряжники) являются не подлинными обладателями, а лишь в качестве „имени прилагательного“ около иных и единственно значущих имен существительных: „народ“, „искусство“. „Ах, если бы нам это все, но не платонически, а эссенциально!“ – вот вздох богословов и богословия за много лет уже, за многие века. Мережковский со своим „Дионисом“ и предлагает им все это невероятное богатство, предлагает эссенциально; но требует… Или, точнее, он ничего сам и от себя и ради себя не требует, а просто предлагает самим христианам разрешить почти математически-точную задачу:

1) кто хочет обладать кровью – должен быть сам кровен;

2) кто хочет обладать плотью – должен быть сам плотянен;

4) кто хочет обладать богатством – должен быть именно богат,

5) и вдохновенен,

6) и обилен,

7) богом и „Богом“ быть: дабы стать Отцом и „главою“ церкви обильной, „божественной“.

И тогда – все пожелания богословов и богословия исполнятся. Бог – вечен и одно; но сознание Его „верующими“ может быть различно: и вот черты этого-то сознания непременно сформируют тип или, иначе, „предикаты“ религии-церкви. Если вся боль богословов свелась почти к воплю: „отчего мы не по существу владеем миром“, то позади его лежит та ошибка их же, что вообще все эссенциальное они выпустили, враждебно вытолкнули из собственного представления „Бога“ и прияв Его, как великое Nomen, образовали не Religio, a номинализм с религиозными претензиями.

Ну, хорошо: согласимся с о. Михаилом, что „ни восторга, ни вдохновения“ религии не нужно; что, не содержась в исповедуемом Боге, они не содержатся и в исповедующей Его церкви. Отлично, мы успокоились. Но что же у нас осталось? Например, не осталось ли у нас пронырство, каверзничество, – добродетели холодные, качества ледяные, в которых непременно напутает „вдохновенный“, а вот без вдохновения человек весьма далеко может пойти в практике этих душевных способностей или „немощей“? Да, принципиально они не исключены. Обратим внимание. Действительно, не найдется ни одной строки во всей необозримой богословской христианской литературе за 2000 лет, „потворствующей разврату“; ну хоть бы пятистишие за 2000 лет:

 
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени…
 

Ни одного такого или приблизительно подобного пятистишия в 390 томах in-folio „Patrologiae cursus completus“ [6]6
  «Полный курс патрологии» (лат.).


[Закрыть] Миня, который обнимает всю совокупность трудов древних писателей христианства. Ни цветочка. Ни лучика. Ни росинки. Была же причина, так радикально подсекшая

 
Шепот, робкое дыханье.
 

Но сказать и исповедать, что так-таки нигде, ну хотя бы у Тертулиана или вообще кого-нибудь, из западных отцов (ибо о восточных мы не смеем говорить), не было решительно ни одного слова „пронырливого“ и „каверзного“ – этого сказать невозможно. Познаем истину из взаимных упреков. Ни один восточный апологет не упрекал западного богослова в „потворстве чувственности“, в дифирамбах „робкому дыханью и вздохам“: до такой степени их действительно не было! А вот упреков в „пронырстве и каверзничестве“ – сколько угодно. И значит, подлинно эти качества были! Были они в одной западной части христианского мира, и может быть не вовсе лишена их и другая. Не смеем здесь указывать, но вправе сослаться на о. Михаила. На магистерском диспуте в Казани, перед защитою диссертации он произнес речь: „Две системы отношений государства к церкви. Римское и Византийско-славянское понимание принципа отношений государства к церкви“ (Казань, 1902). В ней изображены идеалистические течения Византийской истории, как они выразились в совместной работе государства и церкви. Государство имело самое возвышенное воззрение на церковь, и то помогало ей силой (школа Юстиниана Великого, партия, группировавшаяся около Св. Софии), то само, так сказать, сгибалось и мякло в руках людей церкви, отказываясь даже и для себя, в своих собственных недрах, от жестких и твердых форм юридического существования (партия, группировавшаяся около Св. Непорочности, т. е. Церкви Влахерны вместе со Студийскою обителью). В конце концов победило второе течение, наиболее идеалистическое, небесное. И вот результат этого, т. е. результат того, что государство как бы передало в руки церкви, в лице ее самого кроткого и нежного, идеалистического течения, некоторые свои функции. „В последние дни Византии создался институт вселенских судей. Вселенские судьи, ведавшие важнейшие преступления граждан, были в большинстве священники. Они перед Евангелием давали обещание судить по правде и судили в обстановке, не похожей на суды мира сего. Суд часто происходил в церкви; на первом месте между книгами закона было Евангелие, и суд производился более по правде Христовой и апостольской, чем по институциям и пандектам. Имена Тита и Кая, которые так часто встречались в прежнем римском праве – заменены были здесь именами Петра и Павла“ (с. 18). Так рассказывает о. Михаил одну половину дела и продолжает о другой: „Но сами вселенские судьи через несколько времени оказались под судом за лихоимство и неправые суды. Убийства, ослепления, кровь, казни и пытки – все это было кощунственным ослеплением Евангелия, хотя это Евангелие и заменило в судах свод законов“ (с. 19). Так на двух страничках рядом изображает историк, канонист и монах царство „бедных“ по принципу, „не вдохновенных“ по обету, которым, за исключением горячих сторон души, остались холодные: корысть, коварство, хитроумие и хитросплетения.

„Нет оргийного начала в религии“ (тезис о. Михаила): это значит только, что в ней оставлены одни холодные качества, между которыми из первых – дипломатия, казуистика, суд и администрация. На вопрос, почему так обильно эти качества привились повсюду к европейскому „духовному строю“, отчего воловьи жилы повисли на арфе Давида, – и можно ответить почти восклицанием Мережковского: „нет и не было здесь бога вина и веселья, веселого и опьяняющего, который… чему-чему ни научил бы людей, но уж во всяком случае не научил бы их юриспруденции“. Тут и входит струя „сладких соблазнов“ (не в худом смысле), которые несомненно включены в природу Диониса-Адониса: она острым и горячим своим дыханием убивает то смертное начало в смертном человеке, которое помешало служителям Влахерны и Непорочности выполнить не то, что небесную свою задачу, но хотя бы соблюсти обыкновенную человеческую добросовестность. Вечен плач богословов: „почему мы не таковы, как наши принципы“. Но потому и не „таковы“ вы, что принципы ваши лишь алгебраически-прекрасны, а не истинно-прекрасны; что они хороши – если их написать; а для исполнения… они сами не дают силы, ибо не эссенциальны, а номинальны, не вдохновляют и, словом:

 
Восторга нет, ни вдохновенья.
 

Византия оклеветала те принципы, которые дают ей место в истории культурного самосознания человечества… Византийцы убили ту правду, которою жива была Византия, сами лишили себя света и разрушили грандиозное здание, какое создали. Учреждения, формы жизни приняли культурные начала Влахерны, но не нашлось людей, чтобы вместить эти начала. Сами вселенские судьи очутились „под судом за лихоимство“ и т. д., и т. д. Так плачется автор. Все – „не по существу“; „только – форма“, „шелуха и шелуха“, „нет Диониса“ – подводит итог этим „плачам“ Мережковский [7]7
  Касательно этой статьи надлежит заметить следующее. Св. Евангелист Марк предварительно повествованию о Предтече Господнем Иоанне, приводя ветхозаветное пророческое место, говорит: Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицом Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою (Марк. 1, 2; ср. Малах. 3, 1). Здесь «Ангел» относится к Предтече Иоанну. Ангелы изображаются с крыльями, посему и св. Иоанн иногда изображается на иконе окрыленным в некоторых древних русских церквах. – Сопоставление в статье священных христианских имен с античными мифологическими «представлениями» следует понимать, конечно, не по существу, а лишь потенциально. Язычники славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся (Римл. 1, 23). Истинный Бог Иисус Христос неизменяем; всегда «новый», Он и вчера, и сегодня, и вовеки Тот же (Евр. 13, 8); в Нем ей и аминь (Откров. 22, 20). – У народов древних, дохристианских, данное еще в земном раю божественное обетование о Спасителе, Избавителе мира, истинные понятия о Боге Вышнем, с течением времени, по мере того как народы все более и более «отходили на страну далече», затемнялись, помрачались. Но Создатель «не забывал убогих Своих до конца» и, хотя отрицательным путем, Он руководил их к Небу. Конечно, у народов древности, «не имеющих закона», было представление неясное о спасительном Промысле Божием. Указателем этого могут служить выражающие идею чего-то тяготеющего над ними слова «μοῖρα», «fatum», «fortuna» и др. Ведь душа человеческая, по выражению древнехристианского церковного писателя Тертуллиана (ум. в начале III ст. по Р. Хр.) есть «христианка»; и язычники, будучи сами себе закон и по природе делающие законное (Римл. 2, 14), временами обращали взоры в «превыспренняя». Отсюда и объясняется их духовное миробытие, их религиозные искаженные верования, мифология. Помраченные черты Искупителя-Христа, допустимо, могли отразиться в Адонисе-Дионисе-Вакхе древности. Но пришел в мир Спаситель Христос Иисус, рассеял тьму «людских невежествий». Совершилось величайшее в мире чудо, которого решительно никто не признать не может и пред которым совершенно бледнеет, как мираж, всякое дионисово начало. Простые рыбаки-апостолы привели ко Христу эллинских мудрецов и всю эллинскую мудрость и «буйством Евангельской проповеди» покорили «все концы вселенные». Когда жир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Немудрое Божие премудрее человеков и немощное Божее сильнее человеков. (1 Коринф. 1, 21, 25). – Конечно, в христианстве нет струи «сладких соблазнов», входящих в природу Диониса. Христианская религия есть особенная религия – богооткровенная, принесенная с Неба. В ней есть спасительная благодать, немощная врачующи и оскудевающая восполняющи. Она первая идет навстречу каждому человеку, желающему с верою принять ее. Как Пиво новое, Божественная благодать нравственно смягчает человека и постепенно возрождает его для жизни духовной: Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа (Иоанн. 3, 8). Христианский Бог есть Любовь (1 Иоанн. 4, 8), и принципы христианской религии – истинно-прекрасны. «Законы – святы», но исполнители их не всегда на подобающей высоте. – Притча о богатом и Лазаре одною своею стороною – богатством и бедностью – ударяет по самому жизненному нерву, касается области социальной; притча же о десяти девах первее всего выражает момент эсхатологический, более или менее далекий от внимания члена Церкви. Этим и можно объяснить распространенность первой названной притчи и в меньшей степени жизненное развитие второй. К притче о десяти девах приурочена церковная песнь: Се, жених грядет в полунощи… – Примечание архимандрита Мефодия.


[Закрыть].

В другом месте („Психология таинств“) тот же о. Михаил пишет о браке, что он свят и чист, насколько из него исключена страсть; то есть, опять же: „нет Диониса – будет добродетель“. Но „добродетель“ ли будет? не просчитался ли он как „психолог“ таинств, просчитавшись как историк и канонист? Несколько лет назад печатался рассказ: уже подходившей к пристани пароход (на Волге) вспыхнул пожаром, и сгорел – как куча стружек. На нем обгорела жена одного художника, ехавшая с детьми. Она выскочила на пристань, едва подошли к ней – и спряталась за поленницами дров, обычно заготовляемыми на берегу для пароходов. Когда ее там нашли, она закричала: „не приводите сюда детей – они испугаются“, т. е. при виде обгоревшей матери. Несчастная, но и прекраснейшая из женщин, чуднейшая из тварей Божиих. До того она насыщена была заботою о детях, что всего за несколько часов до смерти (она скоро скончалась от ожогов) думала: как бы они не испугались изуродованного огнем вида матери. Это уже не „судьи Влахерны“. Но откуда взялась эта необыкновенная и, смею сказать, неслыханная любовь к ближнему, к другому человеческому существу? Да из того, что это „иное человеческое существо“ было из ее крови и сотворено было в ее недрах, – о чем всем один единомышленник о. Михаила, М. А. Новоселов, выразился, критикуя Мережковского же:

„Их конец – погибель, их Бог – чрево (его курсивы) и слава их в сраме: они мыслят о земном“ („Нов. Путь“, июль, с. 277).

Так вот как именуются эти недра, дающие такую неслыханную любовь. Но, озирая неудачи Византии, хотя бы в цитатах из о. Михаила, не вправе ли был бы Мережковский перефразировать:

„Ваш конец – гибель, ибо ваш бог – Nomen, и слава ваша в лжесловесничестве: ибо вы мыслите о воздушном и химерическом“.

Да, эта мать, сгоравшая, не ознакомленная с „психологией таинств“ по о. Михаилу, некогда просидела лунную ночь, не хуже фетовской:

 
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья…
 

В юном художнике, потом ее муже, она увидела „Адониса“, точь-в-точь его: сквозь черты, обыкновенные, человеческие, ни для кого, кроме ее, не интересные, она прозрела „бога“, „ангела“:

 
И лобзания, и слезы…
И заря! заря!
 

И сокровенное для всего мира, для отца и матери, подруг и даже детей, она раскрыла для него, как единого и исключительного во вселенной существа; раскрылась – и зачала, и понесла; а потом умерла с испугом: „как бы они все не обеспокоились – видя меня болеющей и умирающей“.

Так вот почему „муж и жена – одно“, а не по предписанию „судий Влахерна“; и отчего это святое соединение – „таинство“, а вовсе не по определению, вышедшему из того же судилища. Не слова святы, а вещи. „Исключите страсть – и будет добродетель!“ – учат человечество аскеты. Так ли это? „Трелей соловья“ не заслушивался Домби-отец, когда зачинал Домби-сына, как бы прочитав из о. Михаила эти тезисы:

„Муж и жена сходятся всегда и обязательно в целях созидания новой жизни в детях“.

„Ребенок и любовь к нему, хотя бы будущему, есть с самого начала несознанная причина связи между супругами, какая соединяет двоих в плоть едину“.

„Мысль о ребенке необходимо предносится мужу и жене в их отношениях, – конечно, если этот брак не для похоти“.

„По требованию церкви, для брака нужно святое бесстрастное настроение как conditio sine qua non [8]8
  Необходимое условие (лат.).


[Закрыть]. Для того, чтобы брак был свят и ложе не скверно, чтобы от страстного не родилось страстное, человек должен победить свою страстность, похоть, даже в момент зачатия ребенка, – более всего в этот момент“ („Нов. Путь“, июнь, с. 252 и 253).

Вся Европа плакала, читая, как рожденный приблизительно по таким предписаниям Домби-сын хирел. Чудными глазками смотрел он на пылающий огонь камина, и чах – неудержимо, как этот огонь, по мере перегорания в нем угольев. Без болезней и боли, он умер – как многие дети, как вообще дети, бесстрастно (без „Адониса“) зачинаемые. А общества европейские, без согласования с принципами Влахерны, назвали откровенно Домби-батюшку негодяем, а такой брак, в целях поддерживания фирмы „Домби и Сын“ заключаемый, называют „браком корысти“, „браком-гадостью“, „браком, как обманом и жестокостью“. О. Михаил никогда не имел детей. Он не имел дочери, и не может вовсе представить ужаса и отвращения родителей при открытии, что с выходом замуж их дитя получило лишь производителя-Домби для производства Домби-сына, имеющего поддержать знаменитую фирму; или, как формулирует о. Михаил:

„Цель брака – будущие люди, дети. Вступая в брак, им передоверяет человек дело служения Церкви, в лице их он хочет дать жизни лучшего слугу, чем сам“ (ibid., с. 250).

Благочестивые пожелания. Но слабость их в том, что целый час и наконец вечер предаваясь таковым размышлениям, никак не почувствуешь того специального в себе движения, волнения, которое и „прилепило бы мужа к жене“, до плоти единой, между тем как это может сделать единая соловьиная трель, прорвавшаяся в оставленное незакрытым окно.

Бедный Филиппов, издатель „Научного Обозрения“ и магистр каких-то наук, погиб, начав производить опасные опыты, основанные на совершенно глупой и очевидно неверной мысли Бок-ля: „Усовершенствование орудий войны сокращает войну“. Сравнить только войны Наполеона с войнами Фридриха Великого, а эти последние – с рыцарскими ломаниями копий. Но Бокль написал „History of civilization“ [9]9
  «История цивилизации» (англ.).


[Закрыть], с мириадами цитат, и напечатал в Лондоне: достаточная причина, чтобы петербургскому магистру наук сойти с ума от восхищения, покорности и всяческих рабских чувств к заморской мысли, которая в самой Англии никого не заинтересовала. „Никто не бывает пророком в отечестве“. Жалкая смерть „магистра наук“ заинтересовала прессу, хотя бы легким интересом дня, и если никто при жизни не знал, кто и что Филиппов, все узнали о нем по крайней мере после смерти и по поводу смерти. Так вихрь улицы несет всякий сор, какой на ту пору будет выброшен из окна. И вот этот-то „вихрь улицы“ более всего и мешает „восстанию пророков в отечестве“: он поднимает легкое и носит-носит его, показывая глазам зевак; а тяжеловесное камнем падает на землю, непосильное крыльям воздушной стихии. И прохожие топчут ценность, в тоже время любуясь красной тряпкой или разноцветным перышком, носимым туда и сюда. Бэкон на этом построил свою гипотезу, конечно ошибочную, что от древних литератур, греческой и римской, до нашего времени дошло только малоценное, а все тяжеловесное забывалось и исчезло без возврата. Из греков и из римлян выбирали избранные умы: Свида, Фотий, Августин; выбирали из них и хранили избранное тихие, созерцательные времена. „Вихря улицы“ еще тогда не образовалось. Но вот он настал в Европе, понес легкое: и подите-ка, переборите его! Так же трудно, как повелеть: „стой, солнце, не движься луна“. Победить ветер может только ветер же: нужно возникнуть чему-нибудь тоже легкому, но легкому, так сказать, обратного смысла, дабы овладеть вниманием улицы, перенести его на другие предметы, к другим горизонтам. Но качества „легкости“ останутся, т. е. главный враг серьезного. Это – тоже, что „фарисейство“, о котором выше мы объясняли, как оно победило Христа. Однажды и навсегда фарисейство и „легкость“ победили искренность и серьезность, и как одно убило религию, вообще всякую на земле религию, так второе на наших глазах убивает литературу, и трудно предвидеть, как далеко пойдет омертвение последней.

Мережковский попал именно в полосу этого омертвения, особенно быстрой и сильной фазы его, по крайней мере у нас. Можно представить себе, как принята была бы его мысль в пору Герцена, Грановского, Белинского. Бедные, ведь они все питались, до ниточки, западною мыслью: туземная почва не рождала ничего, кроме альманахов и „альманашников“. Вся русская мельница 40-х годов молола привозную муку: молола превосходно, с энтузиазмом и добросовестностью. И выходил хлеб, достаточный для туземного прокормления. Можно представить себе, как заработала бы мысль Герцена, Грановского, Белинского, если бы ей представилось это особенное сцепление тезисов, сделанное Мережковским, где мир древний и новый становятся один к другому в совершенно новое отношение, еще ни разу не показанное в истории. Теперь… только староверы на Керженце, да еще о. Михаил и „Миссионерское обозрение“ внимают нашему литератору. „Ни Христос, ни Дионис“ – отвечает согласно ему литература на его призыв „и Христос, и Дионис“. Вот связь таинственная, в пользу Мережковского: на Керженце или страницах „Миссионерского обозрения“ все же чувствуют вопрос о Дионисе, именно потому, что там не умер и Христос. В его зерне античный мир разгадываем только через призму христианства. Лишь через Христа и веру в Него мы можем дойти и до постижения… „Элевзинских таинств“. Там, где умер Христос и христианство, окончательно, неоживимо, – не могут воскреснуть и Адонис, и адонисово. Исчез самый вкус к этому. Мы не всегда замечаем, что, напр., проблема пола, страсти, брака, – так или иначе все же воспринимается духовными писателями, и притом одними ими во всей литературе: вне их круга, т. е. вне круга религии, христианства, вопрос этот никак, вовсе не воспринимается, нет ни малейшего и ни у кого чувства к нему, органа соответственного обоняния. Это показывает, что, хотя (тезис о. Михаила) христианство и „убило оргийное в человеке начало“, однако само оно еще полно запахом убитого. Немного времени пройдет, улетучится окончательно этот запах, и поле победы покроется тою мглою, косной и холодной, из которой уже сейчас несется крик: „ни Диониса, ни Христа, а давайте нам анекдоты о Филиппове, как он делал опыты и умер, вычитав какую-то из Бокля глупость“. Я хочу сказать, что Мережковский прав в той части своих утверждений, где он говорит, что окончательная победа Христа, как Он до сих пор понимался и понимается, каким-то образом ведет к исчезновению и Самого Христа. Сперва – Голгофа, потом – один Крест, и наконец – пустыня, в которой ни Креста, ни Голгофы, ничего.

Вот в эту-то пустыню „после Христа“ и врезывается его проповедь, никого не пробуждая к вниманию. От нее больно духовенству: и отсюда слышатся на него окрики. Но вне духовенства решительно никому не больно от нее, как и не сладко от нее. И Мережковский, со всем богатством совершенно новых тем – тем, наконец, житейски важных, ибо они или рушат, или преобразовывают, но ничего не оставляют в прежнем виде – являет сам вид того жалкого англичанина, который года три назад замерз на улицах Петербурга, не будучи в силах объяснить, кто он, откуда и чего ему нужно.

1903

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Мир искусства. 1903. № 7–8 (июль-август). Печатается по журналу «Новый путь» (1903. № 10. Ноябрь), где автором сделаны небольшие изменения и добавлен подзаголовок.

Розанов Василий Васильевич (20 апреля (2 мая) 1856, Ветлуга Костромской губ. – 5 февраля 1919, Сергиев Посад Московской губ.) – писатель, критик, философ, публицист.

С Мережковскими Розанов познакомился в 1897 г., они ввели его в круг «Мира искусства». Среди многочисленных статей Розанова о Мережковском – «Серия недоразумений» (Новое время. 1901.16 февраля), «Заметка о Мережковском» (Мир искусства. 1903. № 2. Хроника), «„Свои люди“ поссорились… (Новое время. 1908. 21 апреля), «Представители „нового религиозного сознания“» (Русское слово. 1908. 13 сентября), «В Религиозно-философском обществе» (Новое время. 1909. 23 января), «Трагическое остроумие» (Новое время. 1909. 9 февраля), «Мережковский против „Вех“» (Новое время. 1909. 27 апреля), «Погребатели России» (Новое время. 1909. 19 ноября), «О радости прощения» (Весы. 1909. № 12), «И шутя, и серьезно…» (Новое время. 1911. 31 марта), «А. С. Суворин и Д. С. Мережковский» (Новое время. 1914. 25 января) и др., а также рецензии на книги Мережковского – «Вечные спутники» (Новое время. 1899. 31 марта), «Любовь сильнее смерти» (Исторический вестник. 1902. № 3), «Петр и Алексей» (Новое время. 1904. 5 января; 1905. 28 апреля). Немало высказываний о Мережковском, которого Розанов хорошо знал, содержится в его «Опавших листьях», «Мимолетном» и других книгах.

С. 83…двух романов, только что переведенных на английский язык. – В 1901 г. в Лондоне и Нью-Йорке издан английский перевод Герберта Тренча романа Мережковского «Смерть богов», а в 1902 г. в Париже вышел французский перевод С. М. Перского романа «Воскресшие боги».

С. 84. Он посетил знаменитые Керженские леса – описание этой поездки см. в статье З. Н. Гиппиус «Светлое Озеро» (Новый путь. 1904. № 1–2).

С. 90. Притча о десяти девах – Мф. 25, 1-14.

Притча о богатом и Лазаре – Лк. 16, 20–31.

С. 92. «Дай вложить персты и осязать» – Ин. 20, 24–29.

С. 93. «Вся Им быша и без Него ничто же бысть» – Деяния 17–28.

С. 94. Колокольчики мои… – из одноименного стихотворения А. К. Толстого (1840-е гг.).

С. 96. Шепот, робкое дыханье… – из одноименного стихотворения

А. А. Фета (1850). С. 101. «История цивилизации» – книга английского историка Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии» (1857–1861), переведенная в «Отечественных записках» в 1861 г. (отд. изд. – 1863–1864).