Текст книги "Ни живые - ни мёртвые"
Автор книги: Василий Брусянин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
IV
Распростившись с братом и с гробовщиком, Игнатий Иваныч вышел на улицу; приподнявши воротник, застегнул он пальто на все пуговицы, раскрыл зонт и, сумрачно посматривая на прохожих, подозвал извозчика. Против обыкновения не торгуясь, залез он в пролётку и приказал ехать скорее.
В квартиру гробовщика входил он с каким-то щекочущим чувством, а вышел оттуда в подавленном и сумрачном настроении. Знакомое ему гнетущее чувство – боязнь смерти – придавило его, сковало его недалёкий суеверный ум, заполонив его одинокую мистическую душу. Ему казалось, что не в закрытом экипаже сидит он, а лежит в глазетовом гробу с медными ручками и блестящими ножками, и что крупный дождь барабанит не по приподнятому верху пролётки, а по крышке гроба, в котором он лежит ни живой, ни мёртвый… Почему-то в памяти его запечатлелся этот жёлтый глазетовый гроб, с медными ручками и блестящими ножками; будто он сам приехал к гробовщику и выбрал именно этот гроб…
Вернувшись домой, Игнатий Иваныч прошёл в спальню, поднял на окнах шторы и лёг в постель. Перепуганная расстроенным видом его кухарка обратилась к Игнатию Иванычу с расспросами – не простудился ли он? не попал ли под конку или под извозчичью пролётку? или не вынули ли у него из кармана кошелёк с деньгами, как это случилось год тому назад на богослужении в Троицком соборе?
– Нет, нет!.. Нездоровится мне, верно, простудился, – только и пробормотал Игнатий Иваныч и, закинув руки за голову, вытянулся на постели во весь рост.
– Малинки бы вам, Игнатий Иваныч, попить… А?.. Есть малинка-то, прикажите заварить? – участливо спрашивала кухарка.
Чего бы, казалось, ни предложила ему в это время старуха, он на всё бы согласился: в эту минуту Игнатий Иваныч нуждался в сочувствии других и в их совете. Ему представлялось, что если он останется один, – то непременно умрёт, а брат, по знакомству с Силиным, купит именно тот глазетовый гроб, который не выходил из его расстроенной головы, и потом его зароют в сырой и холодной могиле.
Кухарка напоила Игнатия Иваныча горячей малинкой, одела его пальто и шубой поверх одеяла, и, крестясь и что-то нашёптывая, тихонько вышла в соседнюю комнату. Оставшись один, Игнатий Иваныч высунул из-под одеяла голову и беспокойным взором осмотрел спальню. В окна, из-за смоченных дождём стёкол, глядел сумрачный, дождливый день. Ещё большим страданием и страхом переполнилась его душа при виде серых тяжёлых туч, ползущих по небу… Одиночество пугало Игнатия Иваныча, и он позвал к себе кухарку…
– Что, барин, что?.. Нездоровится вам?.. Вишь – и лицо-то какое бледное да худое и под глазами-то сине? – сине?!.. Дохтура не позвать ли?..
Старуха говорила таким тоном, как будто и действительно надо было позвать доктора, хотя в этом не было никакой нужды. Игнатий Иваныч согласился с мнением кухарки, и через час явился доктор.
Молодой человек ощупал пульс на руке больного, измерил температуру, осмотрел язык и, задавши несколько вопросов, пожал плечами и задумчиво проговорил:
– Вы, должно быть… У вас, должно быть, была какая-нибудь неприятность?.. Ну, может быть, вы испугались чего-нибудь или получили какое-нибудь неприятное известие?
Игнатий Иваныч молчал и вопросительно смотрел в лицо доктора, стараясь по глазам его прочесть то, чего, казалось ему, – тот почему-то не договаривает.
– Вы очень мнительны, должно быть?.. Вот что… – наконец, проговорил доктор, стараясь сколько возможно спокойнее смотреть в глаза больного. – Жарок-то у вас, действительно, есть, небольшой… Ну, да ведь – погода-то нынче вон какая, долго ли простудиться…
Доктор распространился ещё немного о гадком петербургском климате и о погоде последних дней; одобрив лечение малинкой, он преподал больному ещё несколько советов и уехал. После отъезда доктора Игнатий Иваныч немного успокоился, пообедал, не вылезая из-под одеяла, и лёг, обливаясь потом: малинка начала своё удивительное действие.
Проснулся он только тогда, когда в спальне было совершенно темно, а из соседней комнаты через неплотно притворённую дверь падала узкая полоска света. Из зальца до слуха Игнатия Иваныча донёсся сдержанный говор кухарки и ещё чей-то тихий голос, по которому он скоро узнал брата.
– Брат! Порфирий! – негромко произнёс больной.
– Ты что это, действительно заболел и даже доктора призывал? – спросил Порфирий Иваныч, появившись в дверях спальной и поворачивая лицо в ту сторону, где стояла кровать.
Сзади Порфирия Иваныча шла кухарка с лампой в руках.
– Абажур надень! Фу-ты! – нервно воскликнул он, но потом успокоился, когда раскрасневшееся лицо его потонуло в тени.
– Ну, уж, доложу я тебе, и попали мы в цель! Великолепно! Восхитительно!.. С Силиным мы почти уже до всего договорились, осталось только деньги вложить и начать новое дело… Нет, ты, Игнатий, и представить себе не можешь, как всё это хорошо! Выгодно-то как! Какой процент можно нажить, если дело расширить и новый магазинчик открыть!.. Мы покажем тогда всем этим «Конкордиям»!..
Заметив, что брат ни звуком, ни жестом не отзывается на пламенную речь, Порфирий Иваныч склонился над постелью больного и, вытянув лицо, спросил:
– Ты что, Игнатий, спишь?..
– Нет! – покойно ответил тот.
– Что же ты ничего не скажешь?..
– Что же мне сказать-то?..
– Как, что?.. – изумился Порфирий Иваныч, и в голосе его послышались нотки неудовольствия. – Да ты согласен?.. Согласен ты вложить деньги в это дело?
– Нет, не могу я…
– Почему?..
– Так, нездоровится мне что-то…
– Позволь! Да ведь это не вечно будет… Вон Дарья говорит, что был доктор и сказал, что всё это – пустяки, завтра ты будешь здоров…
– Нет… – не то: здоров я или нет…
– Ну, так что же?.. – нетерпеливо воскликнул Порфирий Иваныч.
– А то, что я не могу вложить деньги в это… Ну, в такое дело! Не нравится оно мне! Не могу я!
– Чудак, право! Да не всё ли равно? Если не мы с тобой, так кто же нибудь найдётся и вступит в компанию с Силиным.
– Ну, пусть, кто хочет, тот и вступает, а я не могу и не могу!..
Заслыша в голосе брата раздражение не на шутку, Порфирий Иваныч с минуту помолчал, но потом твёрдо заявил:
– Ну, а я так решил вступить с Силиным в компанию и вот, потом ты увидишь – какую рыбку выпустил из-под самого носа!..
Порфирий Иваныч также вспылил и, твёрдо ступая по скрипучим половицам, прошёлся по комнате. Игнатий Иваныч следил за неуклюжей тенью брата, которая двигалась то по стене, то по потолку, и думал о своём здоровье, о докторе, силясь припомнить его последние слова и сожалея, что дал ему за визит только рубль, а за его слово утешения можно бы было дать два и даже три рубля…
Порфирий Иваныч немного посидел, побарабанил пальцами по ручке кресла и, повторив ещё раз, что делается компаньоном Силина, ушёл.
В эту ночь Игнатий Иваныч долго не мог заснуть, борясь с невесёлыми, ещё никогда не испытанными им чувствами и настроениями. Чудилось ему, что в нём, помимо воли, выросла и поднялась какая-то сила, и сила эта нудной тяжестью давит мозг и сердце… Смерть во всём чудилась ему, и это отравляло всё его существование.
V
Всё, что было раньше обычным в жизни Игнатия Иваныча, изменилось с этого неприятного визита к гробовщику Силину. Ещё никогда так властно и так продолжительно не овладевала им мысль о смерти. Каждая беспокойная и бессонная ночь не ободряет Игнатия Иваныча, начавшийся день ничего хорошего не сулит, а будущая ночь, как только наступят сумерки, пугает сходством с предыдущей, и кажется нервно расстроенному человеку, что чем дальше – тем будет всё хуже и хуже, и, наконец, явится тот страшный итог всему, которого он теперь так боится!..
Игнатий Иваныч похудел и побледнел. Проснувшись утром после короткой и тяжёлой дремоты, поднимал он отяжелевшие веки и печальным взором осматривался по сторонам. Как всегда, усаживался он за круглый стол перед диваном, пил чай с лимоном и развёртывал чахлый листок уличной газеты. Чтение, впрочем, уже не интересовало его так, как раньше. Бывало, прежде всего он обращал внимание на то, какие в городе назначены аукционы, торги и распродажи, далее его интересовал отдел биржи, справок, и иногда Игнатий Иванович заглядывал в рубрику описания скачек, при чём нередко с неудовольствием прочитывал имена некоторых рысаков, напоминавших ему его неудачи. А теперь, развернёт он газету, посмотрит для чего-то на число и номер, потом отложит неинтересный лоскут бумаги в сторону и погрузится в мрачное размышление. Как гвоздь какой-то, ржавый и режущий, сидит в его мозгу одна и та же мысль. С напрасным желанием отогнать её, он усиленно вызывает воспоминания прошлого, но это прошлое было так бедно, плоско и бледно, что в памяти не осталось ни одного штриха, который теперь остановил бы внимание.
Игнатий Иваныч родился в Петербурге, здесь же провёл годы детства и юности, учился в коммерческом училище, а потом начал служить. За всю эту жизнь он ни разу не выезжал из столицы дальше Парголова, где жил когда-то вместе с родителями, и дальше Сиверской, где когда-то отдыхал одиноко. За всю эту жизнь он дышал атмосферой петербургских дельцов, сначала в лице покойного отца, потом в лице сослуживцев, знакомых и тех многочисленных клиентов банка, где служил. Получил он после смерти отца наследство, и только одно в его жизни изменилось: он перестал служить в банке, ставши теперь уже и собственной персоной в ряды клиентов. Денежные дела, спекуляции, торги и аукционы остановили его внимание, и под руководством смелого брата Игнатий Иваныч попал в новую струю жизни; прошли какие-нибудь полтора десятка лет такой жизни, и вся психика его переменилась… И вдруг теперь, когда в банке на имя Игнатия Ивановича лежит не один десяток тысяч рублей – он хил и бледен и, хотя ещё и не так слаб телом, но уже болен душой. И вот, целые дни одиноко сидит Игнатий Иваныч в своей квартирке старого холостяка и борется с тяжёлой мыслью о жизни и смерти… Жизнь прожита вяло, однообразно и неинтересно, если не считать тех моментов душевного подъёма, когда что-нибудь удавалось в области денежных предприятий; смерть – ещё неиспытанный источник, к которому судьба толкает слабого Игнатия Иваныча, и вот-вот прикоснётся он к роковой чаше и уснёт надолго… навсегда.
Почему это раньше только жизнь останавливала его внимание? Только она одна и влекла его, – и ограниченный, тупой делец шёл навстречу ей и срывал её цветы, подчас не распустившиеся, подчас увядшие и всегда отвратительные, с противным запахом? Почему это раньше только деньги были божком Игнатия Ивановича, а всё остальное казалось идущим на поклонение этому божку? А теперь знакомое представление – смерть – стало живее и грознее, а старое ощущение – страх – отравляющим каждый длинный день скучной жизни?..
Игнатий Иваныч вздрогнул и повернул лицо от стены, на которой до этого он рассматривал неуклюжий рисунок полинялых и замазанных обоев…
На столе, в простенке между окон, стояла лампа под зелёным абажуром, яркими пятнами отражаясь на полу и на потолке и оставляя остальную часть комнаты в полумраке. На комоде, между подсвечниками с нетронутыми свечами, стоял круглый металлический будильник, с белым циферблатом и с медленно движущимися стрелками. Не раз в продолжении вечера взгляд Игнатия Иваныча останавливался на этих чёрных стрелках, и на лице его, при этом, отражалось выражение муки, по глазам же одержимого бессонницею человека нельзя было прочесть никакой мысли: желал ли он, чтобы стрелки эти двигались скорее, или, наоборот, пусть они медленно двигаются одна за другою, переползая с одной цифры на соседнюю, замедляя всесокрушающее время и отдаляя страшный конец бытия…
В халате, с расстёгнутым воротом рубахи, Игнатий Иваныч спустил ноги с кровати, ощупал пальцами мягкие войлочные туфли, опустил в них ноги, стал и тихо подошёл к часам. Стрелки показывали без четверти двенадцать. Глухая полночь – страшный мистический момент! С детских лет внушали Игнатию Иванычу страх перед этим таинственным моментом, и вот, все эти дни, он не может заснуть, не может потушить лампы, пока обе стрелки часов, слившись под самой верхней цифрой, немного передвинутся вправо, разойдутся и потом длинная перегонит короткую… Игнатий Иваныч вздохнул и перешёл к столу. На серой вязаной скатёрке, залитая светом лампы, лежала толстая, старинная книга в кожаном переплёте и с пожелтевшими листами славянской печати. Эта единственная в библиотеке Игнатия Иваныча забытая книга, доставшаяся ему от отца, целые годы лежала в комоде с бельём, и только теперь он извлёк её оттуда, и, когда на душе пусто и мрачно, и необъяснимый страх смущает её, – Игнатий Иваныч раскрывает забытую книгу, перелистывает толстые, пожелтевшие от времени, страницы и ищет слова успокоения и радости.
Когда-то давно-давно, чужие, неизвестные ему люди целые века прожили в неведомой земле, скитаясь в поисках счастья по знойным пустыням под палящими лучами солнца… Мощные величавые фигуры людей выступают из тьмы времён, а Игнатий Иваныч, слабый и жалкий человек, ищет себе покоя на страницах истории этих больших людей и остаётся глухим к живому слову; книга нема для него…
Чёрствый и ограниченный делец, посвятивший всю свою жизнь золотому тельцу, он заглушил в себе все лучшие чувства и мысли… Когда-то, в школе, ему навязали готовые мысли из другой вечной книги, и он бессознательно воспринял их, а потом, когда не одно десятилетие отделило его от школы – он забыл, что ему говорили когда-то; и жил человек с затасканными правилами жизни, делая то, что делают другие, так же, как и они – слепо… А когда страшный призрак смерти напомнил о себе, и от жизни повеяло холодом и могилой, в сердце не оказалось ободряющего чувства, в голове не нашлось руководящей мысли…
И Игнатий Иваныч закрыл забытую книгу и опустил на руки отяжелевшую голову…
Вместе с уединением от жизни и её тревог Игнатий Иваныч сделался религиозным, почти каждый день посещал церковь, терпеливо выстаивал богослужение, а возвращаясь домой, предавался религиозным размышлениям и читал Библию. В зальце и в спальне дни и ночи горели неугасаемые лампады; кухарка с удовольствием ухаживала за ними, подливая масла, а Игнатий Иваныч по ночам скорее засыпал в бледно-красных лучах мерцающего пламени. Иногда по вечерам он беседовал со старушкой, в надежде найти в её невежественной душе отклики своим духовным запросам, и скучный вечер тянулся не так заметно. На все религиозные и подчас туманные рассуждения Игнатия Иваныча старушка кивала головою и однотонно повторяла:
– И-и! Игнатий Иваныч! Никто, как Бог! Никто, как Бог!
С братом Игнатий Иваныч виделся редко. В начале Порфирий Иваныч заходил к нему несколько раз, заводя разговор на тему о своём новом предприятии, по-прежнему стараясь склонить брата на участие в совместной работе, но потом ему пришлось отказаться от попыток, и Порфирий Иваныч посещал брата лишь для того, чтобы справиться о его здоровье.
Великим постом один новый знакомый Игнатия Иваныча, старик монах, посоветовал ему съездить в Новгород, помолиться и поговеть в одном из монастырей. Игнатий Иваныч послушался совета монаха и, вернувшись из монастыря покаявшимся, немного успокоился…
Вскоре после возвращения Игнатия Иваныча, к нему зашёл брат и долго беседовал. Игнатий Иваныч рассказывал о подробностях своей поездки, о монастыре и о жизни монахов; с особенным воодушевлением рассказывал он о том, как живут схимники, проводя день в посте и молитве.
– Уж ты и сам не надумал ли в монастырь? – со скрытым беспокойством спрашивал Порфирий Иваныч.
– Нет, уж куда нам с тобой, с грязными-то душами! А вот посмотреть на них, на их праведную жизнь, помолиться, да и…
– Ну что «да и»?..
– Да и умереть в мире и благочестии, – докончил Игнатий Иваныч.
– Ну-у! Пошёл опять! Подожди, успеешь умереть-то! Вечно жив не будешь, – возражал Порфирий Иваныч.
Его вдруг осенила страшная мысль, от которой ему стало даже не по себе. «А вдруг, – подумал Порфирий Иваныч, – уйдёт брат в монастырь, и денежки все там с ним ухнут: пожертвует на что-нибудь там»…
Порфирий Иваныч повернулся на стуле и заговорил громко и воодушевлённо. Отстранив неприятную для себя тему о монастыре, он старался заинтересовать брата другим, рисуя перед ним будущее полным успеха на поприще денежных предприятий, но Игнатий Иваныч оказался плохим собеседником.
Как-то раз Порфирий Иваныч пришёл к брату возбуждённый и разговорчивый больше, чем когда-либо. Игнатий Иваныч встретил его с обычным мрачным выражением в глазах.
– Что-то ты сегодня сияющий? – только и спросил хозяин у гостя.
– А у тебя так, брат, «нос на квинту!» А это куда хуже! Заживо ты себя погребаешь!
Игнатий Иваныч ещё больше нахмурился и отвернулся к стенке, натягивая на себя полы халата.
Порфирий Иваныч посмотрел на спину брата, на его лоснящуюся красную шею и, улыбнувшись, спросил:
– Ты, как будто, и не рад моему приходу?
– Почему ты думаешь? – после паузы спросил Игнатий Иваныч. – Не люблю только я, когда ты вот с такой сияющей физиономией.
Мнимо больной повернулся на левый бок и пристально посмотрел в лицо брата.
– Но позволь… с чего же мне-то приходить в уныние?.. – с недоумением произнёс Порфирий Иваныч и развёл руками. – Впрочем, дело не в этих разговорах. Пришёл я к тебе, чтобы поднять тебя с постели, да встряхнуть получше, чтобы ты хоть немножко на человека походил…
Порфирий Иваныч пересел на постель брата и, обхватив его за талию, начал:
– Дело, брат, отыскалось новое! Слышишь. Мы с Петром Флегонтычем устраиваем склад велосипедов, пишущих машин… ну, там и других разных новейших изобретений… По-братски с удовольствием бы я принял тебя в компаньоны, ты скоро и сам убедишься, как это выгодно… Понимаешь, товар этот идёт страсть как!
Порфирий Иваныч немножко помолчал, как бы ожидая ответа со стороны брата и, не дождавшись, продолжал:
– Ну, я понимаю… Положим, не в твоём духе гробами торговать, так ведь и другие дела есть!.. А то, посмотри на себя – жалость смотреть! Ханжой какой-то сделался ты, по монастырям разъезжаешь. Не могу же я смотреть на это хладнокровно!..
Расправив кисточку пояса, которым был опоясан брат, Порфирий Иваныч помолчал с секунду и снова продолжал:
– Я не сейчас увлекаю тебя в компанию, а вот – погоди, присмотрись к тому, что мы будем делать, тогда и рассуди. Недельки через две будет готово помещение, и мы начнём своё дело. Магазин, брат, чудеснейший сняли, на Литейной, недалеко от Невского… Товары у нас будут хорошие… а ведь нынче как торгуют этими велосипедами, да машинами разными!.. Ха-ха-ха!.. – рассмеялся Порфирий Иваныч. – Совсем скоро люди разучатся и ходить и писать, а всё, знаешь ли, машины будут: вместо ног – машины, вместо рук – машины, и вместо головы ещё какую-нибудь штуку придумают!
Порфирий Иваныч долго ещё говорил на тему новых изобретений и предприятий, по обыкновению увлекаясь и рисуя перед братом новые соблазнительные перспективы деятельности и новые источники наживы, но Игнатий Иваныч казался непоколебимым в своём созерцании жизни и смерти. Наконец, Порфирий Иваныч встал с намерением уйти.
– Вот что, Игнатий, подумай ты тут на досуге, а потом и скажи твоё решение: через несколько дней я побываю у тебя… Ну, прощай!
Порфирий Иваныч пожал руку брата, подошёл к двери и, останавливаясь у порога, добавил:
– Через две недели, в воскресенье, у нас в новом магазине молебствие по случаю открытия… Непременно приходи… Слышишь, Игнатий!..
– Может быть, – тихо ответил тот.
Порфирий Иваныч сообщил брату адрес нового магазина и ушёл. В первую минуту после его ухода Игнатий Иваныч хотел было вернуть брата и несколько подробнее расспросить его об условиях нового предприятия, но потом его что-то удержало от этого намерения, и он остался в постели, с которой не вставал целыми днями.
В сущности, острый характер мизантропии, в которую впал предрасположенный к этой болезни духа Игнатий Иваныч, миновал, и он переживал теперь какую-то тихую душевную грусть: словно он недавно утратил что-то дорогое и теперь не знает, что с собою делать – искать ли новых предметов увлечения или оплакивать старые, которых уже нет? – Призыв брата участвовать в каком-то соблазнительном новом предприятии ободрил Игнатия Иваныча, и теперь, сидя по вечерам и всё ещё грустя, он нередко задумывался и об этом «новом», о котором так увлекательно говорил брат; порой он даже досадовал, что так медленно движется время, и день освещения нового магазина так далёк!
Наконец, день этот наступил. В воскресенье, часу в двенадцатом утра, Игнатий Иваныч отправился на Литейную, и в заново отделанном помещении застал уже начавшееся богослужение. Недалеко от священника и диакона, облачённых в светлые ризы, стоял Порфирий Иваныч в новом сюртуке и в белом галстуке, а немного поодаль виднелась чистенькая кругленькая фигурка Силина. Пётр Флегонтыч был также в сюртуке, в белом галстуке и в руке держал громадный неуклюжий цилиндр. Всюду в помещении магазина были разложены и расставлены товары. У стены, налево, как войско во фронте стояли велосипеды разных систем, на прилавках и на столах виднелись пишущие машины и какие-то, ещё незнакомые Игнатию Иванычу, приборы и инструменты. Светлое облачение на священнослужителях, чисто начисто выбеленные стены и потолок, вылощенный пол, блестящие новенькие велосипеды и машины, наконец, сияющие физиономии Порфирия Иваныча и Силина и каких-то дам, нарядно одетых, – от всего этого веяло чем-то праздничным, радостным и весёлым, поднимая и в душе Игнатия Иваныча какие-то, давно неиспытанные, чувства. С благоговением присутствуя на богослужении, он усердно молился, прося у Бога ниспослания благодати брату на пути его новой деятельности. Прикладываясь к кресту в руках батюшки, Игнатий Иваныч с каким-то радостным и трепетным чувством вытянул своё лицо и на мгновение закрыл глаза, когда прохладная «святая» вода оросила его лицо, залитое краской возбуждения. Прослезившись, он расцеловался с братом, когда кончилось молебствие, и с чувством пожал громадную руку Петра Флегонтыча. После молебствия все присутствовавшие на открытии магазина, не исключая батюшки и диакона, отправились к Порфирию Иванычу на завтрак.
