Текст книги "Отрывки (сборник)"

Автор книги: Василий Берви-Флеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Они начали оглашать воздух криками злобы и отчаяния: «Это то счастье, которое вы нам сулили, – вопили они, – мы оставляем наши семейства и наши домы, мы живем и в бараках и землянках на земляных работах, мы живем в конурах на воде; начиная от шести лет мы на работе и снова на работе, мы без семьи и снова без семьи. Согбенная за ткацким станком, мать носила и давила нас во чреве своем, и когда нас родила, она это сделала только затем, чтобы нам так же тяжко было всю нашу жизнь. Вы хотите уверить мир, что мы народ цивилизованный, что судьба наша завидная сравнительно с другими, но скажите же нам, в чем она завидная? Или нам веселее жить: посмотрите на дикаря Африки: каждый день по всему материку раздаются песни, пляска и веселье. В то время, когда там по горам и по лесным прогалинам горят веселые огни и слышатся плясовые песни, у нас свет разливается только из фабричных окон и раздается только неугомонный стук машин и наковален; а перед ними движутся наши молчаливые фигуры, осужденные на вечную каторжную работу за преступление голода. Вы говорите с презрением: «грязный дикарь», а кто грязнее: мы, у которых одежда гниет на теле, которые от воскресенья до воскресенья лишаемся от копоти и грязи образа человеческого, или тот же чистоплотный африканец или индеец, презирающий и нас и нашу цивилизацию за грязь, которая его поражает в ней. Или может быть наши жилища лучше: во внутренностях малой Азии, говорят лучшие знатоки дела, работник и хозяин живут одинаково; наем квартиры неизвестен, каждое семейство имеет свой дом из трех чистых комнат; так же живут в глубоко презираемом вами Марокко; а в славном Берлине точная статистика показывает по три и по четыре работника на комнату. Впрочем, вы и сами говорите, что с развитием промышленности и густоты населения народ начинает жить теснее и пища его ухудшается. Во мраке средних веков английские крестьяне ели, как короли, говорят англичане. Отступите от цивилизации в глушь, и вы тотчас видите, что каждый человек, лишь только в нем потребности развились, имеет жену и семейство; а ваши центры цивилизации – это громадные монастыри, где царят пост и работа вместо молитвы. Все это несомненно, со всем этим вы соглашаетесь, и все-таки вы слышать не хотите о том, что наша судьба тяжкая и незавидная. Вы говорите, что нам лучше, чем варварам, которых вы презираете, и не можете сказать почему; но вы указываете на густоту нашего населения и говорите: «посмотрите, как вы плодитесь, разве это могло бы быть, если бы вам было дурно». Долго вы считали этот аргумент несомненно победоносным; но вот вы завладели Индией, которую вы презирали, как страну варварства и застоя, вы произвели в ней самое точное перечисление народа по всем правилам науки и что же: вы там нашли густоту населения вдвое большую, чем у вас. Несомненно только одно, что вы нам дали непосильный, тяжкий гнет труда, который нигде не имеет себе подобного, все остальное спорно».

Так ропщет народ, сгущенный в центрах цивилизации; ропот его вторит жужжанию фабричного веретена, как гул пчелиного улья. С беспокойством и страхом общество прислушивается к нему, но не понимает его смысла, не подозревает, что все это значит и к чему приведет. Легкомысленное и поверхностное, как всегда, оно воображает, что в первый раз на лице земли раздается этот ропот, что двести лет тому назад впервые в жизни человечества явились Галилеи, геройски, именем истины и точной науки разрушавшие предрассудки и суеверия, впервые народились Декарты, кричавшие: «не сыпьте бисера перед свиньями», и Беконы, хитрой изворотливостью достигавшие силы и власти. Они и не подозревают, что увлечение научно-промышленным движением появлялось даже и тогда, когда человечество было еще безграмотно. Уже в эти времена безграмотства в Индии создавалась отвлеченная философия, которая удивляет нас и теперь силою своей мысли. С тех пор оно вечно имело тот же ход и ту же судьбу. Глядя на историю мира, вам кажется, что над человечеством тяготеет какое-то проклятие и что оно осуждено вечно совершать танталовскую работу; оно имеет один выбор: оно может катить камень тремя путями. Военное, теологическое и научно-промышленное увлечение неизменно чередуются, чтобы неизменным путем горьких разочарований доводить людей до отчаяния и заставлять их озлобленно разрушать то, что они мучительно созидали. Каждый шаг на пути научно-промышленного прогресса доставался образованному обществу мучительной, ожесточенной борьбой; варварство употребляло всю свою силу, чтобы загрызть и уничтожить малейшее видоизменение старого. Эта борьба, по количеству распложаемых ею страданий, стоила ужасов войны и преследований, воздвигаемых на сектаторов. Когда же она увенчивалась победой, когда образованное общество получало те блага, которые издали казались ему такими прелестными и заманчивыми, разочарование наступало почти мгновенно. Удивленным его глазам представлялось свойство природы человеческой, о котором оно не имело ни малейшего понятия. Оно думало, что оно приобретает благо вечное, и получало только одно мгновение удовлетворения. Воин ополчается на битву и думает, что он будет и богат и славен и будет всю жизнь наслаждаться богатством и славой; а причинив людям бесчисленные страдания, он имеет один момент удовлетворения – это момент раздела добычи. Затем ему нужна новая война, новые завоевания, или он погрязает в пьянстве и бездонной пропасти мучительных, сосущих его силы пороков. Человек цивилизации видит это и думает, что с ним будет иначе; но лишь только он достигает тех богатств, которых достигал с великими усилиями, эти удобства жизни мгновенно перестают быть для него источником наслаждения и превращаются в необходимую потребность; он совсем не замечает их, когда он их имеет. Овладев для себя одного произведениями десятков, сотен, иногда тысяч людей, окружив себя ими, как скряга своим золотом, он невыносимо и нестерпимо скучает. Ему ужасна мысль лишиться этих благ, он отстаивает их всеми силами; и это не какая-нибудь прихоть, лишение тут для него слишком действительное страдание: он от него болеет, он от него чахнет и умирает, как бедняк умирает от холоду и голоду. Его страдания тем более жгучи и мучительны, чем блага, которых он лишается, роскошнее и причудливее; оборвавшийся аристократ и богач сходит с ума, чахнет и лишает себя жизни в то время, когда человек среднего состояния переносит потерю несравненно менее прихотливого. И все-таки он скучает невыносимо среди этих благ, которые он сосредоточил кругом себя жадною рукой; сколько бы он ни читал себе назидательной морали, а он должен стремиться к большему. Чем далее развивается цивилизация, чем более образованное общество делается просвещенным и утонченным, тем более оно делается требовательным, тем более тяжким ярмом лежит оно на массе народа. «Лентяи, негодяи, грубый, дрянной народ, – кричит она, – это они виноваты, что жизнь наша не представляет никаких удобств, что мы должны влачить такое несносное существование». Каждый день они повторяют народу, что он должен жить для богатства, для благосостояния, каждый день, и словом и примером, изображают перед ним прелести комфорта и роскоши, распаляют его воображение и потом ежечасно всеми путями вырывают у него из рук то, для чего он трудился неустанно и до изнурения последних сил. Пути эти так хитро и искусно изобретаются, что он не в состоянии с ними бороться, он только чувствует гнет неотразимой их силы. Со дня на день растут охлаждение, презрение и ненависть. Чем сильнее развиваются эти чувства, тем более образованное общество начинает сознавать, что у него нет почвы под ногами. Но потребности его растут и разрастаются, укореняются, деревенеют и пускают все новые побеги. Чем выше слой, тем быстрее рост. Под влиянием этой железной необходимости, сильные, в руках которых сосредоточиваются богатство и власть, начинают так же ненавидеть и налегать на образованное общество, как образованное общество налегало на массу; они угнетают его этой массой, и ему не на что опереться, нечем защититься. Все бессильны, между всеми рознь, все чувствуют, что им не на кого опереться, что у них одно орудие борьбы – это интрига и обман. Массы обманывают образованных, образованные сильных. Наконец ни жить, ни обеспечить свое существование нельзя без обмана и общество деморализируется вконец. Как мрачный деспот, каждый чувствует себя окруженным западнями и подкопами, жизнь делается невыносимою; люди в своем отчаяньи кидаются в объятия военного или религиозного идеала, чтобы снова разыграть плачевную драму, столько раз уже разыгранную, и снова среди мрачного разочарования прийти к научно-промышленному идеалу.

Посмотрите кругом себя и на свою прошлую жизнь, обратитесь на крайний восток, на юг и даже на запад – везде вы видите или угадываете одно и то же. В тумане отдаленнейшей вашей истории вы видите религиозное движение, очевидно, сменившее военные увлечения, которыми народы были доведены до отчаяния и уныния. Проповедники огнепоклонников вооружаются против бродячей, военной жизни и проповедуют мир и земледелие; египетские жрецы доводят эти учения до крайности, проповедуя неприкосновенность всего живого; еврейская теократия могущественно действует на сердца возвышенной идеей единого Бога. Неизгладимо запечатлелись следы этого великого увлечения, но только для того, чтобы тем заметнее было порожденное ими повсеместное уныние и разочарование. Всюду оно разрушается и заменяется умственно-промышленным направлением семитической цивилизации, которая широко разливается кругом и оставляет в истории главные имена Вавилона, финикиян, этрусков и Карфагена. В свою очередь, оно плодит разочарование и дает людям цепи вместо благоденствия и счастья. Разочарование порождает военное увлечение и победы римлян и персов. Неизбежной чередой разочарование сменяется разочарованием до наших дней. Пресловутое господство персов упало под ударами греков, и расплодилось научно-промышленное движение в греческих государствах на востоке; какое-нибудь столетие – и оно пало чрез внутреннее вырождение. Легко сделалось теперь дело военного энтузиазма Рима. Но тем скорее в этом энтузиазме разочаровались и побежденные и победители. В лоне Римской империи развивается вновь научно-промышленный энтузиазм, но, развиваясь, плодит только ненависть и разъединение. Каким резким контрастом рисуется перед вами глубокое уныние людей того времени и пламенный, полный надежды религиозный восторг первых христиан, в сотый раз повторявших старую историю. Эта борьба оставила по себе самые несомненные, самые достоверные памятники. Жгучая ненависть народных масс против науки, против роскоши и промышленности обрисовывается перед нами в самых рельефных чертах и пламенным языком выражается в сочинениях проповедников, которые в одно и то же время были и демагогами и религиозными учителями. Восторженно стремился народ к новой своей религии, но как ужасно было его разочарование, до каких крайних пределов уныния дошел он во время между падением Римской империи и возникновением аравийской цивилизации. Тут вы снова видите могучее увлечение научно-промышленным движением, которое сменяется новым унынием и новым воинственным азартом туранских племен, долго наполнявших мир громом своего оружия и славы. История Китая это – история бесконечно сменяющих друг друга умственно-промышленных и религиозных увлечений, время от времени прерываемых ужасными военными ураганами. Даже в баснословной индейской истории эта смена увлечений оставила резкие черты, а в Америке вы с любопытством замечаете, как в созданном религиозными увлечениями царстве инков уныние и разочарование начинает порождать восторги скептицизма. Таково прошлое человечества, а вы, наивные люди современной цивилизации, полагаете, что с вами вместе в первый раз явилось научно-промышленное увлечение и на веки веков воздвигнуло несокрушимый трон свой. […]

Теперь мы можем понять, какое общественное отношение способно удовлетворить человека и положить конец этой танталовской жажде, которая составляет суть истории человечества, этой вечно мученической борьбе, неизменно приводившей к горькому разочарованию. Человек способен удовлетвориться только полной свободой, ничем не сдержанной, кроме собственных деликатных чувств по отношению к другим людям. Что в развитии этих чувств деликатности вся суть дела – этого и не умели понять идеалисты. Собственность, неравенство имущества, власть немыслимы в обществе, способном удовлетворить основным инстинктам человеческой природы. Общество только тогда удовлетворит человека, когда его жизнь будет пикник, куда всякий принес все, что он создал своими руками, по собственному своему стремлению для общего употребления, и где всякий берет из снесенного, сколько он хочет, без всякого ограничения, кроме чувства деликатности. Только этим путем человечество может отделаться от того господства силы, которое вечно оказывалось одинаково несносным и для сильных и для слабых и стремление к обузданию которого составляло вечное танталовское мучение человечества. Неизменная неудача этих стремлений ясна, как день. Слабое именно потому и не может быть противовесом против силы, что оно слабо. Отыскивать комбинацию для такого противовеса – нелепость, центр тяжести перетянет. Борьба между сильными и слабыми вечно даст один и тот же результат: погибель слабых и ослабление сильных, и ничего другого дать не может. Это вечно задерживающее и вредное, а там, где не вредное, то безусловно бесполезное, роскошное, излишнее употребление сил. В природе действительно борьба составляет наиболее поразительное, выдающееся явление; по-видимому, только путь горьких испытаний борьбы ведет здесь к гармонии, к созданию организма. Но именно потому человек должен так крепко держаться за тот инстинкт, который один способен уничтожить борьбу между сильными и слабыми и превратить ее в органическую гармонию и в развитие общими силами, за инстинкт взаимной деликатности и развивать его. Так или иначе, рано или поздно он придет к этому концу. Но чем тупее будет его понимание в этом отношении, тем его путь будет продолжительнее и мучительнее. Там, где господствует свобода, основанная на деликатности, там сила ни в каком случае не будет стремиться захватить себе более имущества во имя своего преобладания, она будет гнушаться этим, как грязным поступком. Она будет употреблять свое превосходство к подавлению эгоистического поползновения сильных расти и богатеть на счет слабого, к поддержанию и развитию симпатических и деликатных чувств; она будет подавлять всякое имущественное неравенство и установлять равенство в развитии; она может делать только общее дело или она вовсе не разовьется. Но наблюдение над человеком показывает, что она при этом развивается еще успешнее и трудится еще усерднее. […] Если назначение человечества создать из себя именно такую жизнь, то могли ли все его прежние увлечения привести к чему-либо, кроме разочарования? Если бы оно понимало то единственное условие, при котором оно может найти удовлетворение, то могло ли бы оно увлекаться геройством, носящим на себе самые резкие черты своего животного происхождения? Возможны ли были бы для него эти теократические увлечения, эти религии с подкладкою обмана, которые питаются раболепием и более всего должны бояться свободного разоблачения истины? Эти увлечения цивилизациями, которые прославляли эгоистические стремления, как лучшие будто бы средства для развития науки и промышленности? Эти увлечения ограничениями истинной свободы, которые должны были обеспечить ее торжество, сделав будто бы возможным ее существование совместно с эгоистическими стремлениями? Когда наконец все эти заблуждения будут исправлены, когда наконец человек найдет тот путь, на котором все его инстинкты могут получать свободное и гармоническое развитие и ни один из них не будет более отравляющим его жизнь и вечно колющей его в сердце булавкою, когда наконец человечество превратится в органически связанное, а не сколоченное и сцементированное населением общество – что тогда будет? Человек, с теми свойствами, которые он унаследовал от животного и с которыми он развивался тысячелетия, исчезнет без следа и уступит место той человеческой расе, которую он должен был развить из себя, – человеку органически связанного человечества. Человека переходного развития невозможно будет и представить себе, если не останется каких-нибудь фактических указаний, точно так же, как мы не можем представить переходных звеньев в животном и растительном царстве, точно так же, как об исчезнувших породах мы можем составить себе понятие только по остаткам и окаменелостям.[…]