Текст книги "Марсианское путешествие (сборник)"

Автор книги: Василий Гигевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Глава пятая
Ситуация в Институте физики. Теория относительности – на свалку? Звонок начальства. Новые проблемы – как снег на голову посреди лета…

Директору академического Института физики Грабковскому Алесю Андреевичу нынешней весною исполнилось пятьдесят девять. По старым доперестроечным меркам это тот возраст, когда номенклатурные солидные люди только-только, как говорят, выходили на взлетную полосу; чувствуя вкус власти и славы, они словно разгон набирали… Однако это – по тем застойно-застольным меркам…

Сейчас же Алесь Андреевич каждое утро просыпался с головной болью. Отправляясь в институт, думал не о работе, а о близкой пенсии-персоналке, о даче. И думал обо всем этом, как об избавлении от ежедневных неожиданных и незапланированных забот в институте, которые не давали свободно дышать.

Почти каждое заседание ученого совета заканчивалось скандалом, словно ржавчина, отделы разъедала враждебность, медленно, но все яснее и четче до Грабковского доходило: съедят, не в этом году, так в будущем, но непременно съедят и не поперхнутся… Уже не раз и не два на собраниях начиналась перебранка относительно свободных и тайных демократических выборов директора. Номенклатурное назначение всем поперек горла.

Почувствовав вкус перестройки, сотрудники забыли о плановых темах, кинулись в критику авторитетов, на которые до сих пор дружно молились. Каждый считал: чем более авторитетного товарища он обольет грязью, тем лучше будет самому… Особенно старалась молодежь, которая, прикрываясь флагом перестройки и гласности, никого не боялась.

И вот уже – до чего докатились, подумать только! – нашелся в институте аспирант, который на теорию относительности замахнулся. Вот стоит, красавец, в кабинете перед столом Грабковского: высокий, очкастый, с жиденькой бородкой, худой как щепка, в латаных джинсиках и свитере двадцатирублевом, за душой ни копеечки, а все туда же – в новые гении метит… Стоит столбиком и все одно и то же твердит, от чего у Грабковского последние волосы поднимаются:

– Алесь Андреевич, я много у вас не прошу, а тем более – не требую. Если вы не хотите, чтобы я выступил с докладом на ученом совете, дайте мне возможность напечатать на нашем ротапринте мой критический очерк о теории относительности. Я все беру на себя.

Алесь Андреевич – человек хороший и осмотрительный, зла сознательно никому не делал, тем более не думал обижать молодого аспиранта. Но всему должна быть мера, вот что главное в этом мире…

– Братец ты мой, – по-отечески говорит Алесь Андреевич аспиранту и даже улыбается, стараясь заглянуть в его колючие глаза, – а ты представляешь, на что замахиваешься?.. Целые тома, целые библиотеки имеются по этой теме. Тысячи докторских, кандидатских защищено, и вот ты, как Пилип из Конопель, выскакиваешь со своей критикой теории относительности. Самого Эйнштейна замахнулся критиковать… Ты что думаешь, ежели сейчас перестройка, так все дозволено? И теорию относительности можно на свалку?..

– Алесь Андреевич, почему вы верите постулатам Эйнштейна, которые взяты черт знает откуда, и не верите мне, моим рассуждениям? Вы же меня даже выслушать не хотите, ни сегодня, ни на ученом совете…

– Ну-у, братец ты мой, – Алесь Андреевич закатывает глаза и разводит руками: – Ну ты и сравнил…

– А я вам и всем ученым хочу доказать и, заметьте, логически доказываю в своем критическом очерке, что постулаты постоянства скорости света для любых инерциальных систем – чушь собачья…

– А эксперименты, опыты? – спокойно переспрашивает Алесь Андреевич, заранее зная, что вот-вот он так прижмет аспиранта аргументами, что тот и не пикнет. И десятому закажет…

– Какие эксперименты? Какие опыты? – в свою очередь наседает на Грабковского настырный аспирант.

– Ну-у, эти, – неожиданно с ужасом Алесь Андреевич чувствует, что никак не может вспомнить ни одного конкретного опыта, который доказывал бы правильность теории относительности. Склероз, что ли, развивается?.. Последний год такое часто бывает: будто кто-то память отключает… Алесь Андреевич чувствует, как капельки пота выступили на лбу. – Это, как их… Ну, Майкельсона опыт…

– Так это же по эфирному ветру опыт, – радостно выкрикивает аспирант. Кажется, он на глазах тянется вверх. И что это за эффект такой: как только человек становится начальником над тобой, он почему-то кажется высоким… Аспирант снимает очки, жмурит правый глаз и подсказывает: – Вы, наверное, хотели сослаться на знаменитый эффект Доплера?

– Да, да, – радостно и даже благодарно восклицает Грабковский, – именно этот эффект я имею в виду. Он же, кстати, объясняет разбегание галактик.

– Да ничего он не объясняет. Это ведь тоже чушь собачья. Я берусь доказать суть этого эффекта проще. И безо всякой теории относительности. И, если на то пошло, не я один такой смелый в критике теории относительности.

– А кто же с тобой еще? – Алесь Андреевич смотрит на аспиранта не только настороженно, но и с ужасом: неужели и этот успел в институте или даже в академии новую неформальную группу создать?.. По опровержению постулатов теории относительности, а заодно и на авторитет самого Эйнштейна замахнулись…

Эти неформалы последний год не дают спокойной жизни ни городским властям, ни академическим. Неделю назад директору Института биологии пришлось грудью дверь института закрывать – как амбразуру дзота. Туда хотели прорваться неформалы, чтобы провести круглый стол с солидными академиками и доказать, что никаких критических минимальных доз радиоактивности нет, что даже минимальные дозы влияют на генетический код человека, равно как и всего живого. Заодно они и чернобыльские беды хотели обсудить. Директор Института биологии сейчас лежит в больнице, инфаркт, ибо после того дня неформалы по всему городу на него карикатуры поразвешивали, сталинистом и антиперестройщиком назвали… Если еще и этот аспирант неформалом станет, да, не приведи господь, не один, тогда следом за директором Института биологии и Грабковскому придется в больницу отправляться… Ему что – ему море по колено, терять нечего, кроме свитера и джинсов…

– А вот послушайте, что умные люди говорят, – с этими словами аспирант достает из кармана джинсов блокнотик, разворачивает его и, поправив на носу очки, читает:

«Вокруг теории относительности создалась особая атмосфера. Защищается она с необычайным упорством, а противники ее подвергаются всяческим нападкам, из чего можно понять, что разговор ведется не о деталях какой-то теории, а что здесь, в этой области, отражается классовая борьба, участники которой не понимают, что они в ней задействованы».

Прочитав пафосным голосом цитату, аспирант бросает сердитый и снисходительный взгляд на притихшего Грабковского, словно на побежденного классового врага. Помолчав, он продолжает:

– И еще зачитаю, чтобы вы не сомневались, что я – не один… «Все философы-идеалисты радуются, доказывая, что эта теория окончательно и бесповоротно опровергла материализм…» И еще я вам хочу дать информацию к размышлению, ежели этого мало. Вы хотя бы знаете, что американцы при подготовке к звездным войнам считают, что цэ плюс вэ – сверхсекретная информация? Кстати, опыты по радиолокации Венеры, которые проводились одновременно нами и американцами, как раз это и доказывают.

– Кто все это говорит? Чьи у тебя цитаты? Какие такие опыты?

– Темирязьев. Он что – для вас не авторитет? И опыты реальные. Я сам об этом читал.[4]4
  Цитаты аспиранта – я сам проверял – и в самом деле принадлежат Темирязьеву. Опыты по радиолокации Венеры, как мне стало известно, также реальные: получилась разбежка сигналов в радиотелескопах, расположенных в разных местах земного шара.


[Закрыть]

– Ты что мне хочешь сказать, братец ты мой: знаменитого парадокса близнецов[5]5
  Знаменитый парадокс близнецов, который вытекает из теории относительности. Если один из близнецов отправится в космическое путешествие с околосветовой скоростью, то для него время как бы замедлится, и он, вернувшись на Землю после путешествия, с удивлением заметит, что его брат постарел по сравнению с ним. Теоретически в принципе так можно прожить земные тысячелетия…


[Закрыть] нет и быть не может? – отчаянно допытывается Алесь Андреевич.

– Конечно, нет никакого парадокса… Это все чистейшей воды идеалистическая игра, рассчитанная на дураков.

После этих слов аспиранта оба они замолкают и неподвижно смотрят друг другу в глаза.

Вот тебе и на: аспирант, молоко на губах не обсохло, а уже дураком его считает… Докатились, дальше некуда. Сказал бы он такое года три назад…

Тяжело, ой, как тяжело смириться Алесю Андреевичу с тем, что нельзя заглянуть в бессмертие. А ведь до нынешнего дня хотя бы теоретически, но такая возможность была. Сконструировать мощную ракету, посадить в нее, например, Алеся Андреевича, а затем разогнать ее до околосветовой скорости, и глазом моргнуть не успеешь, как земные тысячелетия проскочишь…

И вот на тебе – на горе грязь – какой-то никому не известный аспирант надумал все это зачеркнуть, навсегда отобрать сладкую мечту вздумал. Да кто же тебе, братец ты мой, разрешит?..

И тут зазвонил телефон. Черненький. Тот, по которому высокое начальство звонит.

С началом перестройки Алесь Андреевич стал инстинктивно побаиваться телефонных звонков – ничего веселого и радостного они не приносили. Вот и на этот раз, услышав знакомое дз-ззз, Алесь Андреевич вздрогнул и покосился на черную трубку. Телефонная трубка, казалось, дрожала от звонка – пришлось брать ее в руку.

– Алесь Андреевич, – слышится в трубке знакомый баритон ученого секретаря академии Степанчука, – здесь меня журналисты заездили – даже дома покоя не дают. Напечатали, понимаешь, какой-то путаный антинаучный сенсационный материал в газете и заодно нас, ученых, прославили на весь мир. А сейчас, понимаешь, просят разобраться. Сами кашу заварили, а нам – расхлебывай… А ведь с началом перестройки они ничего с нами не согласовывают и не думают согласовывать – что хотят, что им вздумается, то и пишут. И – никакой ответственности, как с гуся вода. Грязью обольют, а ты – молчи и отмывайся.

– А что там за сенсация? – на всякий случай переспрашивает Грабковский, не ожидая, когда закончит монолог ученый секретарь.

– Да ты сам, возможно, о нем читал. Нынче об этом материале во всем городе гудят, проходу не дают. О березовском феномене слышал?

– Что-то слышал. Но это ведь – чистая мистификация. Помнишь, в этой же газете в первоапрельском номере напечатали на последней странице сообщение о том, что в Свислочь из цирка сбежали два крокодила-людоеда, одного, мол, поймали, а другой плавает и вечерами на берег выползает. После этого полгода весь город боялся в парк деток водить, к реке и близко никто не подходил. Им тираж нужно поднять, вот они и подсовывают сенсационных уток… Журналисты, что с них возьмешь, – когда среди них серьезные люди попадались… Щелкоперы… – Алесь Андреевич, как и многие технократы, довольно скептически смотрел на деятельность журналистов, литераторов, художников. За годы работы в институте Алесь Андреевич как-то постепенно пришел к выводу, что и без высокого искусства можно жить припевая. Ежели кого и уважал Алесь Андреевич, так это Штепселя и Тарапуньку, но и тех в последние годы что-то не слышно…

– Понимаешь, я тоже об этом думал. Но они клянутся, что это не розыгрыш. Не просто просят, а требуют дать научное объяснение.

– Братец ты мой, я тебя научу, что им сказать, – ласковым голосом отбивается Алесь Андреевич, ибо уже догадывается, чем окончится монолог Степанчука. – Ты им сочини такой письменный ответ: напиши на фирменном бланке, что проекты вечных двигателей, как известно, наша академия не рассматривает. И нечистую силу мы не можем изучать потому, что она не вписывается в рамки материалистического мировоззрения. Нам своих проблем под завязочку. Что ни день – новые подбрасывают. Я не знаю, как тебе, а мне и вздохнуть некогда, – Алесь Андреевич косится на аспиранта, который как столб стоит возле стола. Машет ему рукой – садись… – Здесь вот теорию относительности низвергают. Это, я тебе доложу, пострашнее, чем с нечистой силой сражаться.

– Хорошо, хорошо, но все же я прошу тебя, Алесь Андреевич, подошли пару сотрудников в Березово. Пускай взглянут на те фокусы да свое заключение сделают. Сам знаешь нынешнюю ситуацию с прессой. Дадим письменный ответ и – закроем дело. Они же и в партком телегу накатали… Что мне делать прикажешь? – судя по голосу, от Степанчука сегодня так просто не отбиться.

– Мне вон на бульбу некого посылать. Доктора наук каждую осень в борозды становятся, – на всякий случай Грабковский все еще пробовал выкрутиться, но ученый секретарь добивал и добивал его до конца:

– Что сделаешь, ежели жизнь такая наступила… И мне не легче, родимый. Вот перестройка закончится, тогда, возможно, и вздохнем по-человечески, тогда не до нечистой силы будет. А материальчик из газеты у меня в приемной будет лежать. Пускай твоя секретарша заберет…

Степанчук положил трубку, послышалось пи-пи-пи…

Грабковскому ничего не оставалось, как тоже положить трубку на рычажки. Он, тяжело вздохнув, снова взглянул на аспиранта, который так и не думал садиться. И тут мелькнуло, будто кто-то подсказал: «А что, если этого орла послать в Березово на расследование?» И сразу же кто-то грозным басом вице-президента предупредил: «Пошли, пошли… Будет тебе то же самое, что и директору Института биологии. Этот тебе точно нечистую силу найдет и в институт притащит. Вот тогда ты у меня как свои уши увидишь и пенсию-персоналку, и дачу за казенный счет… Ты у меня и до пенсии не досидишь, не сомневайся, голуба…»

– Давай, братец ты мой, мы с тобой на той неделе все до конца договорим. Только ты мне рукопись, главное, рукопись на стол положи. Здесь вот, – Грабковский кивает пальцем на пока молчаливую черную трубку телефона, – сам слышишь, какие проблемы словно из мешка сыплются. Плановые темы горят синим пламенем, а я людей на фокусы разные вынужден отрывать.

– Будет рукопись, Алесь Андреевич, обязательно принесу, – гарантирует повеселевший, обнадеженный аспирант и, даже не протянув руки на прощание, быстро выходит из кабинета.

«Наверное, сегодня же в конце дня он мне на стол этот критический очерк бухнет», – подумал Грабковский, глядя на прямую спину аспиранта. И сразу же тот невидимый умник, которого уже не раз приходилось слышать Грабковскому, снова подсказывает: «Рви ноги, быстрее на пенсию смывайся, коли пожить еще хочешь…»

Грабковский нажал кнопочку вызова. В кабинет вплывает секретарша – пожилая женщина, вместе с которой Грабковский работает много лет.

– Зина, – по-свойски, как жене, говорит Алесь Андреевич, – позови-ка заведующего первой лабораторией. И забери в приемной у Степанчука один материал.

– Хорошо, – говорит секретарша и, по-матерински взглянув в красное, вечно блестящее лицо Грабковского, добавляет: – Что-то неважно ты выглядишь, Саша? Не заболел?

– Тут и поболеть некогда. Наплодили гениев на свои головы – не знаешь, куда от них деваться. В могилу живьем загонят… Денечки покатились. А тебе что, веселее? – жалуется Грабковский единственному во всей академии человеку, которому он может довериться.

Глава шестая
Леночка Адамкина и Анжела Замостииа – представительницы нового высокоинтеллектуального поколения. Поездка в Березово. Телевизионщики из программы «Взгляд». Интервью с Любой Круговой. Неожиданное нападение на москвичей. Что творится на свете: страх и растерянность… Возвращение. Новые загадки

Ежели Илье Павловичу Грушкавцу не посчастливилось иметь влиятельных, при высоких должностях, интеллектуальных номенклатурных родителей, да и с местом жительства, как он считал, ему не повезло, то Леночке Адамкиной, казалось, счастье само в руки плыло: Она родилась в семье литературного критика и публициста Адамкина. Да-да, того известного Адамкина, которого побаивались и с которым заигрывали как маститые литераторы, так и прижизненные классики, не говоря уже о зеленой молодежи, которая хвостом таскалась за своим учителем. Многие из них так и называли Адамкина – Учитель…

Именно Адамкин, а не кто иной, был настоящим законодателем модных литературных споров, дискуссий, не кто иной, а именно Адамкин ввел в литературную жизнь понятие суперинтеллектуализма современной городской прозы. Как и положено настоящему исследователю, Адамкин ежегодно открывал в литературном процессе все новые и новые течения и направления, которых до этого никто не видел и не чувствовал, ни коллеги-критики, ни тем более – сами творцы… Вообще, если говорить откровенно, только благодаря мучительным титаническим усилиям Адамкина современная литературная жизнь в глазах общественности имела более-менее ассоциативные формы. Бывало, о литературной жизни Адамкин говорил, как о полноводной реке, в которой, как и во всякой реке, имеются глубинное течение, отмели. После дней или декад литературы в закавказских республиках Адамкин сравнивал литературный процесс с горным массивом, одни литераторы у него были подобны Казбеку или Эвересту, другие – невысокому холму, на котором могла топтаться каждая овца… Если же Адамкин долгое время не выбирался из республики, он начинал чахнуть и чернеть и сравнивал литературный процесс с буреломным лесом, в который давно не заглядывал с топором хозяин-критик…

Еще с детства, годиков с трех, Леночка удивляла людей своими познаниями. Приходили, например, к Адамкину коллеги-критики. Только-только за стол усаживались, сразу же к ним топала с толстенной книгой в руках четырехлетняя Леночка, неторопливо спрашивала: «Папочка, а чем отличается психологическая проза Репкина от аналитической прозы Землевого?» Гости после этих слов только ртами хавкали от удивления, а Адамкин спокойно говорил: «Погоди, дочурка. Вот мы разговор закончим, а тогда я тебе все объясню. Вместо вечерней сказки все расскажу». Леночка отходила, и кто-либо из гостей, более смелый, с тихой завистью спрашивал у Адамкина: «Она у тебя что – уже читает?»

– С двух лет начала, – спокойно и как-то безразлично отвечал Адамкин. – А с трех на английский перешла. Сама. Я и не заставляю. Однако ведь не ради моей дочери мы сегодня собрались. Давайте лучше о наших делах поговорим. Так кто у нас последний роман зафуговал? Какая, вы говорите, у него концепция?..

И дальше уже, как по маслу, начинался профессиональный разговор, который обычным смертным нельзя было понять, ибо там через слово звучало: концептуальность, психологизм, аналитизм, европейское мышление, провинциализм, ассоциативность формы и содержания и, конечно же, венчал все суперинтеллектуализм, к которому мало кто из творцов мог дотянуться.

Потихоньку, вдохновленные идеями и концепциями Адамкина, коллеги-критики приходили к единственно верному выводу: если исчезнут, пропадут они, их труды, то сразу же исчезнет и литература. «Я вам скажу, – говорил Адамкин, завершая, – настоящий критик из литературы создает свою реальность, которая не только объясняет читателям художественное произведение, но и жизнь вообще. Литературное произведение для нас должно быть всего лишь материалом, почвой, в которую мы высеваем свои вечные мысли…»

Как и многие дети интеллигентных родителей, Леночка, закончив школу, сразу же отправилась топтать и расширять тропки и дороги, проложенные отцом: поступила на филфак университета, закончила его и вот уже третий год работает в академическом Институте литературы.

Как-то само собой вышло в этой сложной городской жизни, что Леночка Адамкина еще с детства дружила с детьми таких же высокопоставленных родителей. Они создали замкнутый круг, куда посторонним было не попасть… Лучшая подруга Леночки Анжела Замостина – дочь известного физика, доктора наук Замостина. Анжела закончила физико-математическую школу, физфак университета и сейчас работает в Институте физики младшим научным сотрудником. Все, кто близко знал Леночку и Анжелу, кто более-менее разбирался в городской жизни, не сомневались: впереди у Леночки, как и у Анжелы, были аспирантура, кандидатская…

В тот вечер, когда Анжела Замостина позвонила по телефону Леночке и предложила развеяться – съездить в одну интересную командировку, – в тот вечер Леночка грустила. Она смотрела новую кассету, привезенную отцом из заграничной командировки. Перед ее глазами всеми цветами радуги сияла фантастически-сказочная жизнь людей при загнивающем империализме. Однако на душе у Леночки, как мы уже заметили, были сущие потемки…

По правде говоря, для грусти у Леночки были основания. Этим летом ей стукнуло двадцать четыре. Одноклассницы-бездипломницы, которые еще с восьмого класса по подъездам шастали, давно повыходили замуж, успели родить детей, многие уже, разведясь, словно практику прошли, по второму разу замужем, а вот она, отличница… С кем сойтись Леночке?..

Конечно, не с этими, которые, не имея высшего образования, без долгих рассуждений о литературе и искусстве, сразу же, с первого вечера, пускали в ход свои руки… Но с кем же тогда? Толковых ровесников порасхватали еще на первых курсах – у них, бедных, и молоко на губах не успело обсохнуть, как их захомутали эти… прошедшие практику в затемненных подъездах и парках, в турпоходах… С кем еще сойтись Леночке?.. С разводными?.. Ну нет, уж лучше, как говорит мамочка, в омут головой, чем за такого…

Последний год Леночка все реже подходила к зеркалу – жгучее желание, заставлявшее подолгу смотреть на себя, улетучилось, и сейчас, когда Леночка посматривала в зеркало, ей становилось не по себе. И очки, и бледноватость на щеках, и какая-то нездоровая припухлость на лице – все это раздражало Леночку. Неужели она ошиблась, не по той дороге пошла?

А по какой ей нужно было пойти, скажите?.. Что, может, посоветуете Леночке в городской парк на дискотеку сходить?.. Может, в военное училище на танцы отправиться? Нет уж – поздно, поздно, не тот возраст, когда все делаешь шутя, сейчас как только наклевывается знакомство, становится стыдно и боязно, будто ненужной детской игрой начинаешь заниматься… Да и образование у Леночки, культура – что с ними делать? Не подойдешь ведь с таким багажом к рабочему или колхознику…

Леночка не пропускала ни одной театральной премьеры, бывала на всех гастролях столичных театров, знала в лицо ведущих актеров, художников, литераторов – одному Богу известно, что успела Леночка к двадцати четырем. Но почему же так грустно ей по вечерам?..

Чтобы избавиться от чувства неприкаянности и одиночества, Леночка чуть ли не каждый вечер садилась к столу и писала критические статьи, рецензии. Она читала книги, в которых искала и находила авторские упущения и ошибки. Когда же это занятие становилось скучным, она отправлялась в театр, на художественные выставки, на заграничные кинофильмы. Однако предчувствие, что она навсегда теряет то главное, ради чего, возможно, и на свет появилась, это предчувствие выводило ее из себя.

Может, поэтому она в последнее время стремилась попасть на веселые видеофильмы, посмотреть веселые телепередачи, ибо одной было еще тяжелее.

Когда Анжела Замостина позвонила по телефону и предложила поехать в провинцию, Леночка сразу же согласилась: хоть бы на день вырваться из привычного круга…

Встретились, как и договорились, на железнодорожном вокзале. Было двенадцать часов, от лучей жаркого августовского солнца асфальт становился мягким, везде, куда ни глянь, полно людей, слышался многоголосый гул, к стоянке такси змеилась очередь.

Отправляя Леночку в неблизкую дорогу, мама на всякий случай набросила ей на плечи легонькую курточку. Такая же курточка была и на Анжеле. На нагрудных карманах ярко и броско красовалось «Super Paris». Такой же фирменный знак был и на белых брючках Анжелы – она считалась фирмовой девушкой. Анжела была быстрой и отчаянной, о таких говорят: пока тихого Бог принесет, шустрый сам прибежит. Анжела и училась легко, будто шутя, и жила легко. Она, например, хорошо усвоила, что курить – здоровью вредить, а между тем курила еще с девятого класса. Анжела знала, что гулять, как и знакомиться с парнями без разбора, – нехорошо и рискованно, и все же крутила напропалую… И работа в лаборатории возле приборов, и полуночные блуждания с первыми попавшимися, и знание правил, законов, которые человеку нужно выполнять, но которых Анжела не придерживалась, – все это странно соединялось в ней. И самое обидное, что Анжела пока даже не заикалась о замужестве, она была счастлива, не думала отчаиваться. «Парень – не трамвай, не бойся, не убежит», – часто говорила она Леночке. И в самом деле: парни возле Анжелы вились постоянно.

Где же тогда справедливость на свете, люди добрые?.. Что же это за правило жизни: толковым и умным корчиться от одиночества, а распутным – еще большее наслаждение?..

– Знаешь, я сама напросилась в командировку, – улыбаясь щебетала Анжела. Полненькая и краснощекая, невысокая, словно подросток, Анжела вертела головой, весело оглядывая заполненную людьми привокзальную площадь, и все тараторила: – Там, в Березове, куда мы поедем, какая-то чертовщина появилась в одной хате… Ну, ты же помнишь – мы об этом в газете читали. Смеялись. Думали, это розыгрыш. Оказывается, все правда. Вчера моему шефу дали задание разобраться. Он меня и выправил. Как специалиста.

– Ой, Анжелочка, если бы ты сказала мне раньше, я бы, видимо, не поехала. Может, там жулики орудуют? – вырвалось у Леночки.

– Какие жулики? Кого ты боишься? – смеялась Анжела. – Брось глупости городить. Знаешь, у меня сегодня с утра предчувствие, что все будет отлично. Я верю в предчувствия. Я сегодня только проснулась и сразу же мелодию придумала. И слова даже. Вот послушай, – Анжела запела простенькое и ритмическое, как припевочку:

 
Материя первична,
Сознание вторично,
Поэтому сегодня
Все будет преотлично…
 

– Как оцениваешь мою самодеятельность, профессионал-критик? Сойдет для деревни? Точнее, для Березова?.. Пошли на перрон. Электричку уже подали. Билеты туда и обратно я купила, – Анжела потянула нерешительную Леночку к длинной платформе, где на черных рельсах, ведущих неизвестно куда, стояли зеленые вагоны электрички.

В Березово приехали часа в три дня. Солнце припекало еще сильнее, чем в Минске, – в электричке Леночке и Анжеле пришлось снять курточки с модными надписями. По правде сказать, ради этих этикеточек они и носили курточки.

Анжела и здесь вела себя так, будто много раз бывала в Березове. На привокзальной площади, где останавливались автобусы, деловито расспросила степенных стариков, как добраться до улицы Заречной, где находилась та хата, в которой творилось черт знает что. Туда ходил первый номер автобуса. Дождавшись большого коричневого «Икаруса», они отправились на Заречную.

Анжела щебетала без умолку. Видимо, она была из тех людей, которые могут говорить непрерывно, ибо тогда они забывают, не чувствуют того страшного и неопределенного, что днем и ночью точит душу, – одиночества… Анжела говорила Леночке о загадочных энлонавтах, которые, вероятно, уже побывали, а может, и есть на Земле – сколько уже следов они оставили!.. О Бермудском треугольнике, где уровень океана, как доказано с помощью спутников, ниже и где корабли и самолеты исчезают бесследно, а время может останавливаться… О биополе и дальновидении, когда люди могут видеть друг друга через сотни и тысячи километров. О йогах, которые в воздухе могут парить без опоры – это называется левитацией… О недоступных Гималаях и загадочной Шамбале. Из всех этих сообщений Анжела уже сейчас, еще не побывав в хате Круговых, создавала свою научную концепцию, которой можно было бы объяснить проявления березовского феномена. На материалистической основе – вот что самое главное… За окном «Икаруса» мелькали дома, как одноэтажные деревянные, так и кирпичные четырехэтажки, блестела широкая Береза, стальной лентой пересекающая город, зеленел приречный луг, потом – снова дома, заводские корпуса, базар и рядом – сияющие маковки церкви. Глядя на все это, Анжела снова стала напевать:

 
Материя первична,
Сознание вторично,
Поэтому сегодня
Все будет преотлично…
 

Расспросив у людей, где нужная остановка, они выскочили из «Икаруса». Заречная улица была похожа на обычную деревенскую. Еще издали заметили, что возле одной из хат толпятся люди. Одни стояли словно в ожидании, другие стремились заглянуть за невысокую калитку. У входа во двор стоял милиционер – наверное, не всех пропускал. Если бы не он, можно было бы подумать, что в хате свадьба или похороны.

Леночка и Анжела подошли к толпе. Остановились. Прислушались. Слышалось разное.

– Вот Любе повезло так повезло – по телевизору покажут. Прославится на весь свет. Заодно и наше Березово прославит.

– Слава славой, а Юзику потом смотри, чтобы жену не увели…

– Конечно, когда пробки стали летать, тогда и заинтересовались аж в Москве. А тут каждый день вкалываешь на станке – никто не видит, никто не вспомнит. Взять тех же артистов, вот кому живется… Каждый день по телевизору показывают, да еще, наверное, и денежки платят.

– Тебя только раз покажи: весь век дети будут бояться, заиками станут…

– Га-га-га…

– Тише, тише, говорю, чтоб вам позакладывало. Скоро Люба выйдет из хаты, пускай только принарядится…

– А как это, людцы, будет: вот так сразу Любу и в телевизоре покажут?

– Нет, бабка, сначала ее снимут, как артистку в кино, а потом покажут на весь свет.

Хата, возле которой толпился народ, была как раз той, куда стремились Леночка и Анжела. Леночка растерялась, готова была повернуть назад, но умная Анжела, быстро сообразив, что к чему, решительно подошла к милиционеру и, ткнув ему под нос красненькое удостоверение, протараторила:

– Товарищ милиционер, мы из Института физики приехали к Круговым по командировке. По поручению Академии наук нам нужно разобраться, что происходит в этой хате. Вы нас пропускаете или из-за вас мы вынуждены будем сорвать ответственное задание?..

Выслушав это, милиционер отступился, даже калитку открыл – Леночка и Анжела шуснули во двор. Сзади них кто-то недовольно загудел:

– Как их, так пропускаешь, а мы что – лысые?..

– Так они же, деду, аж из Минска приехали, ученые, во всем сейчас разберутся.

– Такие молоденькие, девчушки еще, а уже – ученые. Я думал, ученые это все те, кто лысый и с бородой. Да и способности, наверное, нужно иметь, чтобы наукой заниматься.

– Ну, дедусь, ты и даешь… Это же столица, там все намного раньше делается. Там как только ребенок родится, еще в пеленках лежит, а родители уже прикидывают, кем он будет: артистом, ученым или музыкантом, например. И, поверь, так оно и получается…

Во дворе на траве недалеко от веранды стояли трое молодых красивых парней – почти ровесники Леночки и Анжелы. Один держал на плече черную видеокамеру, у другого через плечо был переброшен кожаный ремень какого-то ящика, а в руке парень держал микрофон с беленькой головкой. Третий ничего в руках не держал, зато у него были черная бородка и усики. Наверное, он был здесь самый главный, ибо поучал остальных.

– Значит, ты, Боря, ведешь весь разговор. Микрофон ей в руки не давай, – учил Главный парня с микрофоном. – Во время тракта ты задаешь только вопросы. Готовишь ее психологически. А ты, Вадя, – теперь Главный повернулся к оператору с видеокамерой, – делаешь вид, что снимаешь. А потом мы переходим к главному, ради чего и приехали, – Главный снова повернулся к ведущему: – Первое, что ты спрашиваешь, верит ли она в Бога? Это во-первых. Второй вопрос: как она относится к перестройке? И еще нам нужно спросить… – Главный на мгновение задумался.