Текст книги "Литература и театр в Англии до Шекспира"

Автор книги: Василий Боткин

Впечатление, произведенное сочинениями Шекспира в Германии, подействовало обратно и на Англию. Когда Натан Дрэк (Drake) издал, в 1817 году, свое большое сочинение о Шекспире, энтузиазм к поэту в отечестве его сделался уже всеобщим. С эстетической стороны книга Дрэка неудовлетворительна: он более старался представить время, в которое жил поэт; но сочинение его имеет то важное достоинство, что в нем впервые обработан в одно целое грубый и разбросанный материал комментаторов. Совершенно в другом роде публичные чтения о Шекспире Кольриджа (1813): они до того в духе и манере Шлегеля, что повели к спору о том, кому из них первому принадлежат эти чтения. Они никогда не были напечатаны, кроме нескольких отрывков, которые, впрочем, доказывают, что Кольридж первый из англичан смерил поэта его настоящей меркой. Он сильно восстает в них против французского взгляда на Шекспира, по которому выходит, будто бы Шекспир был сам себя неведавшим гением; основательно доказывает, что рассудок его столь же велик, как и простота, и естественность его искусства; что он не одна только странная и бессознательная игра природы; что его, так называемая, «безправильность» есть не более, как мечта педантов; наконец, Кольридж излагает мысли, тогда еще очень смелые в Англии, что величие Шекспира составляют не одни только блестящие частности, вознаграждающие за варварское безобразие целого, но что, напротив, эстетическая форма целого столько же удивительна в нем, как и содержание, и что строительный рассудок поэта так же велик, как и поэтический гений его. Кольридж ставил его (и после него Кэмбель и многие другие) совершенно вне всякого сравнения со всеми другими поэтами, называл смешным – серьезно предпочитать ему Расина и Корнеля или сравнивать его со Спенсером и Мильтоном: словом, по его мнению, Шекспир так высоко стоит над всеми, что его можно сравнивать только с ним же самим.

В последнее время в Англии снова обнаружилось большое участие к Шекспиру и к литературе его времени; но все это, так же как и в прошлом веке, не переходит за черту материального изучения, исключая, впрочем, сочинений госпож: Джемсон и Леннор, которые исключительно обратили внимание на духовную сторону Шекспира, хотя это вовсе не женская работа. Так называемые шекспировские общества Перси и Кэмден обнародовали много весьма редких материалов. Произведения поэтов современных Шекспиру были прекрасно изданы Дайсом (Dyce); даже были два раза напечатаны старинные издания Шекспира. Из них особенно замечательно издание, сделанное Колльером, добросовестным, осторожным ученым, которое должно служить основанием всякому изучению Шекспира. Его тщательные и дельные изыскания об английском театре и литературе бросили совершенно новый свет на жизнь и отношения Шекспира. Но, несмотря на все эти старательные изыскания, читатель все-таки очень мало знает о жизни его. За такую бедность сведений о внешней жизни Шекспира Колльер утешает его, говоря, что сколько недостаточна история его жизни, столько же, напротив, полна история его духа. Это правда, только надобно прибавить к этому, что и для истории этого духа все-таки надобно искать опор в тех немногих дошедших до нас известиях о внешней жизни Шекспира. С этой точки зрения извлечем мы из скудных сведений о внешней жизни его, отысканных Колльером, все то, что́ могло иметь влияние на душу и умственное образование английского поэта.

II.

Прежде полагали по какому-то преданию, что Шекспир был сыном мясника и в юности занимался ремеслом своего отца; теперь же, после тщательных розысканий в городских архивах Стратфорда на Эвоне, в графстве Варвикском, открылось, что отец Шекспира, Джон, занимался перчаточным ремеслом, которое очень распространено в этой стороне. Отец Джона и дед поэта был фермером Роберта Ардена Вильмкота. В 1557 году Джон Шекспир женился на младшей дочери Роберта Вильмкота, год спустя после смерти её отца. Фамилия Арденов была из знатных фамилий Варвикского графства и постоянно враждовала с фамилиею Дэдлеев, даже в то время, когда Лейстер, который был тоже Дэдлей, находился на высоте своего могущества. Женитьба Джона Шекспира была, следовательно, очевидно выше его звания и показывает, что он имел хорошие связи и был достаточно богат. Судя по налогам, платимым имь в 1564 году в пользу бедных, видно, что он принадлежал ко второму разряду граждан Стратфорда. Он имел несколько домов, а из городских бумаг видно, что он избирался постепенно в высшие городские должности и был присяжным, констэблем, городовым казначеем, альдермэном и, наконец судьею. Джон Шекспир умер в 1601 году, а жена его и мать поэта – в 1608, следовательно, оба они дожили до того времени, когда сын их был уже в довольстве и известности. Виллиам Шекспир был крещен в 1564 году, апреля 26-го; вероятно, родился он 23-го апреля. Из восьмерых детей Джона Шекспира, четырех сыновей и четырех дочерей, был он старшим. Вскоре после его рождения случилась эпидемия, от которой он однакож, уцелел. Из сестер его почти все умерли рано. Один из братьев его, Эдмонд, был впоследствии актером на одном с ним театре.

В Стратфорде была вольная латинская школа, в которой Виллиам мог выучиться началам латинского языка. Здесь кстати упомянуть о долго продолжавшемся споре касательно образования Шекспира и его школьных сведений. Есть предание о котором упоминает Pay в изданной им «Жизни Шекспира», будто бы отец его, вследствие тесных денежных обстоятельств, принужден был рано взять его из школы и что Виллиам, будучи еще очень молод, сделался сельским школьным учителем. В этом предании есть много вероятного. Известно, что положение Джона Шекспира во время юности Виллиама очень изменилось, и легко можно допустить, что школьное образование сына его было весьма недостаточным, хотя он впоследствии и вознаградил его большою начитанностью. В самом начале своего поэтического поприща, в одном из своих сонетов, сравнивает он с широкою пропастью расстояние, отделяющее ученость от его «грубого невежества». Дайс положительно доказал, что Шекспир читал Плутарха не по-гречески, а в английском переводе. Впрочем, Гёте и Шиллер понимали Гомера только в немецком переводе. Нет сомнения, что Шекспир обширностью своих разнообразных сведений немного имел себе равных в свое время. Как в этом отношении изменились суждения нашего времени против прежнего! С каким высокомерием смотрели на Шекспира комментаторы прошлого века за его некоторые географические, исторические и хронологические промахи, а теперь пишут целые книги, посвященные исчислениям его сведений в действительной и сказочной натуральной истории! Теперь из частых, технически совершенно точных юридических выражений и намеков, попадающихся в пьесах Шекспира, заключает Колльер, что он непременно пробыл несколько времени в должности у адвоката. Как бы то ни было, но из сочинений его видно, что он имел достаточные сведения в языках латинском, французском, итальянском и даже, кажется, в испанском. Начитанность его была необыкновенная; что же касается его промахов в истории и географии, то не надобно забывать, что в его жизни не было никаких других исторических сочинений, кроме хроник, а география могла быть предметом изучения лишь весьма немногих.

Несмотря на очень скудные сведения об его юности, можно, однакож, полагать, что в продолжение её с ним случилось много такого, что должно было оставить на душе его много сильных и глубоких впечатлений, сделавшихся впоследтвии источником его поэтического творчества. Невзгоды и несчастия постигали его семейство и, следовательно, отражались на нем в те годы его возраста, когда впечатлительность, воображение и страсти бывают в самом сильном развитии. Виллиаму было четырнадцать лет, когда состояние его отца было уже расстроено до такой степени, что в 1586 году имя его упоминается коммиссиею, учрежденною по королевскому повелению, для донесения о всех тех, которые, по крайней мере, раз в месяц, не посещают церкви. При этом упомянуто в донесении, что Джон Шекспир не может выходит из дома, потому что боится своих кредиторов; словом, по всему видно, что дети его с раннего их возраста сами должны были приискивать себе средства для жизни. Другого рода несчастие постигло семейство Арденов, из которых была мать Шекспира. Глава этой фамилии, Эдуард Арден Паркгаль, был в сильной вражде с известным графом Лейстером, любимцем королевы Елизаветы. Предполагают, что, из личной вражды к Ардену, Лейстер запутал его в государственное преступление, вследствие чего Арден был казнен в 1583 году. Как ни велико было расстояние, отделявшее обедневшее семейство Шекспира от знатной фамилии Арденов, но можно предполагать, что и это событие должно было оставить сильное впечатление на душе молодого поэта.

Pay, издавший биографию Шекспира в 1709 году, пишет, что Беттертон, рассказывал ему анекдот о браконьерстве Шекспира, слышанный им в Стратфорде. Из этого анекдота видно, что Шекспир попал в круг разгульных людей и ходил с ними стрелять тихонько дичь в поместья какого-то сэра Томаса Люси (Lucy). Сэр Томас пожаловался на него в суд – и Шекспира посадили в тюрьму, за что он написал на сэра Томаса сатирическую балладу, из которой сохранилась одна строфа. Баллада навлекла на него еще бо́льшие преследования, так что Шекспир вынужден был бежать в Лондон. До какой степени справедлив весь этот анекдот – определить трудно, но есть некоторое подтверждение ему в первой сцене «Виндзорских проказниц», где Фальстаф является браконьером, и весьма может статься, что в лице гордого своими предками Роберта Шэлло (Shallow значит – пустоголовый), которому поэт дает в герб двенадцать щук (luces), осмеян сэр Томас Люси, у которого действительно было в гербе три щуки, и притом игра словом щука, luces, которое француз Эванс, слегка изменяя произношение, обращает в вош, louses, совершенно соответствует сохранившейся строфе баллады, в которой главное состоит в точно такой же непереводимой по-русски игре слов на luci и lowsie:

 
A parliament member, a justice of peace
At home a poor scarecrowe at London an asse –
If lowsie is Lucy as some volke miscall it,
Then Lucy is lowsie whatever bafall it… и пр.
 

Из стихотворений и некоторых сонетов, сочиненных Шекспиром в молодых летах, видно, что чувственные страсти сильно владели им в молодости. Англичане всячески старались облечь в нравственный покров эротическое и в высшей степени чувственное содержание этих стихотворений, из которых видно, что постоянство было не в числе добродетелей поэта. Они не довольствовались художественною безукоризненностью его: им хотелось, чтобы любимец их и как человек оставался без упрека – черта, без сомнения, делающая честь нравственному чувству нации, хотя, с другой стороны, затемняющая истину и вредящая верному пониманию человека. Восемнадцати лет женился Шекспир на девице Анне Гетевэ, которая была восемью годами старше его. Брак заключен был с необыкновенною поспешностью – и через семь месяцев родилась у них дочь Сусанна. По всему видно, что домашняя жизнь Шекспира не была счастливою. Спустя два года, жена его родила еще двойню и потом уже больше не рожала. Переселясь в Лондон, он оставил ее в Стратфорде, куда, кажется, по временам возвращался. В Лондоне – что известно не из одних только сонетов его – продолжал он свою прежнюю холостую жизнь, по крайней мере, в начале. Случай то или нет, но только в первых его произведениях он постоянно выводит на сцену злых и своенравных женщин, которых впоследствии вовсе не представлял. Переделывая, например, «Генриха VI», написанного первоначально не им, он сделал к ролям злых жен Генриха VI и Глостера множество самых едких прибавлений. И потом, с каким чувством убеждения говорит он в пьесе «Двенадцатая ночь» о том, что женщина должна выбирать себе мужа старше себя, «потому что мы, мужчины, гораздо более шатки в наших склонностях, чем женщины, и нас лучше может привязывать к ним их молодая прелесть». Всего вероятнее то, что причиною женитьбы его был тот «оплакиваемый проступок», о котором он вспоминал впоследствии в своих сонетах.

Мы сказали, что в Лондоне Шекспир продолжал вести свой прежний холостой образ жизни; так по крайней мере, можно заключить по двум следующим анекдотам, за достоверность которых, впрочем, не ручаемся. Во время поездок его из Лондона в Стратфорд, останавливался он в Оксфорде в гостиннице у Джона Девнэнта, который был женат: муж и жена очень любили его. Шекспир крестил у них сына Виллиама, и злые языки говорили, что между постояльцем и женою Девнэнта была не одна только дружба. Раз маленький Виллиам поспешно бежал домой и на чей-то вопрос – зачем он так спешит, мальчик отвечал, что ему хочется поскорее видеть своего крестного отца, который по-английски называется godfather – божьим отцом. «Ты хороший мальчик», заметил ему спросивший его: «только не должен употреблять имя Божие напрасно». Молодой Виллиам Девнэнт впоследствии очень гордился своим знакомством и родством с Шекспиром, так что, пожалуй, и анекдот этот мог выдумать сам. Другой анекдот рассказывал современник Шекспира Меннингэм. Какая-то лондонская дама, восхитившись игрою Ричарда Барбэджа, друга Шекспира, в роли Ричарда III, прислала ему приглашение к себе на вечер, наказав ему, чтобы он постучался к ней в дверь под именем Ричарда III. Шекспир подслушал приглашение и пришел к даме прежде своего приятеля. Скоро после его прихода стучится в дверь второй Ричард III – и торжествующий приятель отказывает ему, закричав: «Вильгельм Завоеватель предшествует Ричарду III».

Легко может статься, что эти анекдоты выдуманы впоследствии, но тем не менее не подлежит сомнению, что в молодых своих годах Шекспир вел очень разгульную жизнь и, наконец, после всех своих охотничьих и любовных похождений, решился совершенно расстаться с семейством и сделаться актером. В то время это был такой шаг, который нельзя было делать, не подумав. Чтоб решиться на него, надо было высоко стоять над современными предразсудками и почти над общим мнением. Шекспир сам сознается, в своих сонетах, что одною из главных сторон его характера был «неизлечимый порок страстности», который никогда не проходил у него. Впрочем, если бы он не испытал на самом себе всей силы страстей, мог ли бы он с таким мастерством и с такою глубокою верностью изображать в своих произведениях все бури этих чувственных влечений, все очарование их соблазна и ту гибель, которая постигает их чрезмерное развитие? Нравы того времени были чувственны, жестки и грубы. Это было время характеров резких и откровенных в своих страстях. Каково было время, таков был и поэт. По всему видно, что молодость Шекспира была необыкновенно пылкая и увлекающаяся. Впрочем, если судить об его душевном состоянии по стихотворениям, написанным им в его юношеском и страстном периоде, то нельзя не заметить в них, среди самого бурного разлива страсти, присутствия сознания о своем увлечении и какой-то внутренней силы, сдерживающей напоры страсти. Эта двойственность заметна и в двух первых произведениях его молодости: одно из них – «Лукреция» – исполнено стоического мужества и высокой душевной чистоты, другое – «Венера и Адонис» – самого сладострастного характера. О них мы сейчас будем говорить. Такая же двойственная настроенность, переходящая беспрестанно в борьбу разума с чувственностью и страсти с рассудком, видна и в бо́льшей части сонетов его.

Два первые произведения Шекспира принадлежат к роду повествовательному или, точнее, к описательному. «Венера и Адонис» напечатана была в 1593 году, «Лукреция» – в 1594. Оба посвящены графу Саутгэмптону, оба сочинены до окончательного переезда Шекспира в Лондон, и все обличает в них юношескую руку и юношескую настроенность. Содержание «Венеры и Адониса» составляет страсть этой богини к холодному и неопытному мальчику Адонису, который равнодушно смотрит на страсть Венеры, ничего не любит, кроме охоты, и гибнет от дикого кабана. Поэма оканчивается плачем богини об его преждевременной смерти. Шекспир изобразил любовь Венеры во всем безумстве страсти, упреков, просьб, слез, во всем ненасытном жаре желаний. Необыкновенная роскошь поэтических мыслей и образов развита во всей поэме, обнаруживающей в авторе самое тонкое знание своего предмета; но, несмотря на все эти внутренния достоинства, поэма походит на фламандские мифологические картины, изображавшие обыкновенно рожденную из морской пены богиню красоты с крайне роскошными и неумеренно-развитыми сладострастными формами. Этот наивный и милый анахронизм лежит на всех искусствах того времени, даже на самых гениальных произведениях итальянской кисти. Так и на шекспировском Олимпе отразилась его «старая веселая Англия». По свидетельству современников, эти стихотворения поставили Шекспира в число поэтов, которым тогда удивлялись; особенно нравилось в нем это смешение поэзии с крайним чувственным жаром. Любовь, которую изображали прежде него в своих мифологических стихотворениях английские и итальянские поэты, была не другое что, как искусственное хитросплетение мыслей о любви, обделанных в утонченные формы и отличавшихся более вылощенностью фраз, нежели внутреннею правдою чувства. В поэме Шекспира, напротив, любовь есть «дух, сотворенный из огня», безумие и страсть – и это понятие проступает сквозь всю манерность представления. Вероятно, поэтому стихотворение это и сделало такое сильное впечатление на современников, которые указывали на него, как на образец любовных стихотворений; оно имело несколько изданий и вызвало целый ряд подражаний; современные поэты превозносили его как «квинтэссенцию» любви, как образец «искусства любить». Впрочем несмотря на весь блеск красок и колорита, какими поэт изображает страсть, он знает, что рисует картину одного только чувственного вожделения, которое «как хищный зверь пожирает свою добычу». В том месте, где говорится о стараниях Адониса поймать вырвавшагося у него жеребца – явно видно намерение автора поставить эту животную страсть не в противоположность страсти Венеры, а рядом с её страстью. Равнодушный Адонись, отвергая мольбы Венеры, говорит ей, что она должна называться не любовью, а «всем пренебрегающим чувственным вожделением, которое омрачает рассудок и заставляет забывать румянец стыда и чести». Впрочем, эта мысль почти совершенно тонет в прелести чувственных картин.

В «Лукреции», напротив, мысль эта заключается в самом содержании, которое, словно с умыслом, выбрано в противоположность первому стихотворению. Слепой жажде наслаждения, олицетворенной в образе Венеры, противопоставляет здесь поэт целомудрие римской матроны, в которой сила воли и нравственности трагически торжествует над чувственным вожделением. Правда, что описание преступной сцены в «Лукреции» от этого не сделано ни хладнокровнее, ни с бо́льшею скромностью, напротив, кажется, в изображении целомудренной красоты Лукреции есть еще больше соблазнительного жара, нежели в какой-либо сцене «Венеры и Адониса»; но за то раскаяние Лукреции, месть её чистой души над своим поруганным телом, наконец, её смерть обработаны в совершенно ином, возвышенном тоне. Поэт становится свободнее и значительнее, выходя из тесного круга ночной, преступной сцены: одинокая Лукреция, готовясь к самоубийству, останавливается перед картиною, представляющею разрушение Трои – и читатель невольно наводится на сравнение гибели Лукреции от Тарквиния с гибелью семейства Приамова от похищения Елены. В «Венере и Адонисе» поэт, углубляясь в сладострастное положение, которое скорее может быть предметом для живописи, очевидно находился под влиянием «сладкого искусства» Овидия; в «Лукреции», напротив, возбужденный Виргилием, он исполнен высокого нравственного чувства и бросает взгляд в сферу великих событий. Такие противоположности были отличительною чертою шекспировского творчества и словно потребностью его многосторонней натуры. Новые поэты, как, например, Гёте, беспрестанно воспроизводят в своих сочинениях один и тот же любимый характер: Вейслинген Вертер, Клавиго, Стелла, Эгмонт, с весьма легкими изменениями. Шекспир, напротив, с первого раза обрабатывал данный материал с тою оконченностью и полнотою, которые делают возвращение к нему уже невозможным и скорее вызывают к обработке другого, противоположного материала.

Для тех, которые знают Шекспира только по его драматическим произведениям, обе эти поэмы покажутся очень странными по своей внешней форме. Вместо действия, все в них сводится на одни речи. Особенно в «Лукреции», исключая описания преступления Тарквиния, холодное красноречие и бесконечные рассуждения совершенно преобладают над поэзиею. Что́ так удивительно отличает монологи в драмах Шекспира, именно, это искусство сосредоточивать всю бездну ощущений в немногие великие очерки, в поэмах представляется совершенно наоборот. Ложная, манерная форма тогдашних пастушеских стихотворений, писанных в подражание итальянским образцам, отразилась на обеих поэмах и особенно на «Лукреции». Отличительные признаки этой формы, заимствованные из итальянских «concetti», суть: придуманность странных, невероятных сравнений и образов; глубокомысленность, расточаемая по поводу самых пустых предметов, умничанье и искусственное остроумие вместо поэзии; воображенье, направленное на изобретение логических контрастов, утонченных различий и эпиграмматических тонкостей. Очевидно, что Шекспир был здесь еще под влиянием современных образцов, только далеко превосходит их силою и роскошью своей фантазии. Впоследствии – и даже в одной из первых комедий своих («Безплодные усилия любви») – он уже смеется над этою манерностью и заставляет Бирона называть этот род поэзии «тафтяными фразами, вытканными шелковыми выражениями, бархатными гиперболами, педантическими фигурами, жеманною аффектациею и летними мухами, порожденными модою ложного блеска». Но тем не менее во многих местах его произведений заметны следы этих фальшивых блесток искусства, хотя иногда он употребляет их с намерением, для противоположных целей. Этому же влиянию современных образцов надобно приписать и то, что в первоначальных его драмах трагическая настроенность (пафос) такь часто отзывается некоторой напыщенностью. Не подлежит сомнению, что Шекспиру очень нравилось широковещательное красноречие Сенеки и блестящий стиль Виргилия. Доказательством этому, между прочим, служит то, что он заставляет Гамлета удивляться известному рассказу о смерти Пирра. «Лукреция» большею частью написана вроде этого рассказа. Замечательно, что в юношеских произведениях Гёте и Шиллера видно особенное предрасположение к Виргилию: для юности героическое заключается больше в громком и блестящем стиле Виргилия, нежели в простом величии Гомера. Кроме того, Шекспир по натуре своей был виргилиянец. Впоследствии же, когда ему случалось в драмах своих намекать на борьбу греков сь троянцами, он был постоянно пристрастен к троянцам. Может-быть, это можно объяснить тем, что старинные английские хроники производят древних бриттов от троянцев. Как бы то ни было, но только с этой точки зрения становится понятным последнее произведение его «Троил и Крессида».

Легко объяснить себе, как поэт с таким верным и простым чувством, как Шекспир, поддался сначала этой господствовавшей в его время манерности, этому условному искусству. Гораздо труднее понять, как мог он так скоро отрешиться от него. Надобно вспомнить, что вся рыцарская поэзия средних веков была искусством совершенно условным и манерным – и уже в XV веке она упала во всей Европе, вдававшись в грубость и неестественность. В XVI веке очистили ее от грубости знаменитые эпики Ариост и Тасс, воспитанные влиянием древних образцов; но они не могли очистить ее от рыцарских романов. Чем более падали в XVI веке рыцарские идеи, обычаи и нравы, тем больше ослабевали интересы к внутреннему содержанию итальянской рыцарской поэзии: в ней удивлялись только одной превосходной форме, гармонии стихов, выработанному и утонченному языку. Поэзия совершенно потеряла из вида содержание; место его заняла одна форма – и одну ее только имели в виду. А если форма и техническая сторона становятся в искусстве главными, то в результате бывает всегда то, что скоро и самая форма впадает в изысканность и в искажение человеческой природы, этого вечного предмета всякой поэзии. Тогда содержание и форма, поэтическое выражение и взгляд на человеческую природу отдаются одному только произволу, и уже не природа указывает путь поэту, а принятые условия и мода. Крайнею степенью этой психологической и эстетической неестественности была аллегорическая и пастушеская поэзия итальянских и испанских поэтов XVI века. Когда исчезла рыцарская поэзия, несколько веков господствовавшая во всей Европе, место её заступила везде поэзия пастушеская. Вся Европа восхищалась пастушескими романами Рибейра, де-Миранда, Санназара, Монтемайора. И в Англии итальянская литература, итальянская лирика и пастушеская поэзия сделались господствующим вкусом. Мы сказали уже, как, после пробуждения в Италии классической литературы, в эпоху Возрождения (Renaissance), страсть к ней быстро охватила образованные сословия в Англии; ею занимались не одни ученые, но и вся аристократия. Плутарх, Гомер, Овидий, Виргилий, Плавт, Теренций были тотчас же переведены на английский язык. Время это было началом европейской цивилизации; школы начали освобождаться от своей прежней схоластической философии; чтение Библии упростило и облагородило вкус; произведения классической литературы, благодаря изобретению книгопечатания, распространялись всюду. Уже при дворе Генриха VIII господствовали маскарадные процессия, аллегории и пастушеская поэзия, а при Елизавете действительно настал век возрожденных наук и искусств, под личным влиянием королевы, которая сама любила искусства, была музыкантшею, читала греческих и латинских писателей и сочиняла лирические стихотворения. Весь двор Елизаветы захотел сделаться классическим. Недавние богословские споры ввели в моду науку. В то время в воспитание знатной дамы непременно входила необходимость знания греческого и латинского языков. Если Елизавета посещала кого-нибудь из своих вельмож, ее всегда приветствовали Пенаты и в спальню отводил Меркурий; домашние пажи переодеты были в Дриад, а слуги, в виде сатиров прыгали и бегали по лугу. Когда проезжала она город Норвич, то, по знаку мэра и альдермэнов, Купидон, отделившись от встречавшей ее группы олимпийских божеств, подносил ей золотую стрелу, которую прелести её должны были сделать неотразимою. Елизавете был уже тогда пятидесятый год. Из всего этого видно, до какой степени вкус к аллегорической и пастушеской поэзии господствовал тогда в Англии. Простонародная любовь к балладам бродячих певцов и народным театральным фарсам не в состоянии была противодействовать ему, а другой литературы, основанной на национальном саксонском характере, тогда не существовало. Тяжкое время междоусобных войн Алой и Белой Розы истребило все прежнее народное образование, уничтожив вместе с тем и всю прежнюю воинственную аристократию баронов… С Генриха XVI выступило уже совсем новое дворянство, которое, подражая тогдашним итальянским владетелям и испанским грандам XVI века, покровительствовало искусствам и литературе и само занималось ими.

К этому-то классу знатных людей, в которых государственные таланты соединялись с талантом поэтическим, воинственная отвага – с любовью к наукам, принадлежали тогдашние поэты и романисты Англии. Таков был граф Сайерре (Syerry), в цвете лет погибший от преследований графа Гертфорта и жестокости Генриха VIII; таков был в молодости умерший мэр Томас Виат, о котором ходила молва, подтверждаемая между прочим его стихотворениями, будто он был в связи с Анною Болен; таков был сэр Филипп Сидней, воин, государственный муж и поэт, один из твердых опор трона Елизаветы, покровитель всех талантов и автор пастушеского романа «Аркадия», от которого была в восхищении вся Англия. Раннюю смерть его оплакивали все европейские ученые. Таков был сэр Вальтер Ралей (Raleigh) знаменитый моряк и путешественник, который, так же как Сидней, безвинно погиб на эшафоте. Таковы были лорд Вокс (Vaux), граф Дорсерт, граф Оксфорд, граф Пэмброк и граф Соутгэмптон, друг и покровитель Шекспира. Необыкновенное влияние имели эти люди на свое время и на английскую литературу. Подражая итальянским образцам, они усвоили английской литературе возвышенный стиль Петрарки, чистоту стиха, придворную утонченность вкуса, качества, которые их последователи довели потом до крайней неестественности. Путешествие в Италию и подражание итальянским образцам сделалось тогда в Англии стремлением всех поэтов. Англия XVI века наводнена была итальянскою лирикою, пастушескими стихотворениями, аллегориями и новеллами. Такая чисто-искусственная, ученая, аристократическая поэзия была совершенно противоположна поэзии национальной и еще противоположнее начинавшейся тогда народной английской драме. Впрочем, во всей Европе господствовала тогда эта космополитическая литература, поддерживаемая и покровительствуемая дворами, высшим светом, учеными и всеми образованными людьми.

Мог ли Шекспир, вступивший в тогдашнюю литературную среду, не поддаться этому вкусу и господствовавшей литературной школе? Его мелкие стихотворения, сонеты, «Венера и Адонис» и «Лукреция» совершенно ставят его в ряд тех аристократических клиентов, тех лирических и эпических поэтов, воспитанных в итальянской школе. В первоначальных драматических произведениях своих, в «Комедии ошибок» и в «Усмирении своенравной», очевидно, следует он итальянским образцам и, кроме того, известно, как часто пользовался он для драм своих итальянскими новеллами и в переводе, и в оригинале. Вообще, вследствие личных отношений Шекспира к поэтам итальянской школы и к покровительствовавшей ему аристократии, в его произведениях остались следы этого вкуса и стиля. Только в последних его драмах вполне исчезает эта склонность к итальянской лирике: место её заняла уже простота и искренность народной саксонской песни, поэт сбросил с себя ученое и аристократическое искусство и стал действительно национальным поэтом.

Шекспиру было двадцать два или двадцать три года, когда он оставил Стратфорд. Определительно неизвестно, что было причиною его переезда в Лондон: желание ли поискать средств для содержания своей бедной семьи, опасения ли преследований сэра Томаса Люси, или, просто, страсть к поэзии и к театру. Статься может, что все эти причины действовали взаимно; притом весьма естественно, что в такой удивительно-одаренной натуре должны были очень рано образоваться склонность и дарование к стихотворству и театру. Известно, что еще с 1589 года, следовательно, с ранней юности Шекспира, в Стратфорде почти ежегодно играла какая-нибудь из странствующих труппь графов Лейстера, Варвика, Ворчестера и других. Решению Шекспира сделаться актером могло еще способствовать и то, что многие актеры, впоследствии его товарищи, были из Варвикского графства, к которому принадлежал Стратфорд. Оттуда же был и славный в истории английского театра Джемс Бербэдж, основатель Блекфрайерского театра, на который Шекспир вступил впоследствии. Кто-нибудь из них мог знать Шекспира еще в юности и обратить внимание на его поэтический талант. Положительно известно, что с 1539 года Шекспир стал действительным членом театральной труппы. Но здесь должны мы на время прервать изложение жизни и литературной деятельности Шекспира и прежде взглянуть на то, что нашел он в Лондоне на своем новом поприще. Для этого мы изложим, с возможною краткостью, когда и как развилась в Англии драматическая поэзия, как начался и усовершенствовался английский театр, в каком виде Шекспир застал их, в каком отношении находилась труппа, в которую он вступил, к прочим лондонским труппам и, наконец, какое положение он занимал в ней вначале и впоследствии.