Текст книги "Седьмая часть тьмы"

Автор книги: Василий Щепетнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

7

Константин хотел нести сундучок сам, но Ипатыч не дал: он вцепился в ручку, и видно было – отстранить его от службы значило обидеть смертельно. Ничего, сундучок не тяжелый. Не очень тяжелый. Уложено все с расчетом, чтобы не побилось на наших дорогах нашими дураками.

Ипатыч шагал впереди, потихоньку скашиваясь в сторону ноши, усилием распрямлялся и продолжал бодро бормотать, что-де вот он службу знает, когда еще старый принц переезжали, тогда таскал такие ноши, что волжские грузчики поспеть не могли, а отец его однажды с возу свалился по пьяному делу, так потом обоз догонял версту с шестипудовым кулем на горбу, и догнал, а ныне разве ноша, шляпные коробки да картонки.

Войдя во дворец, он примолк, шел торжественно, парадно, умудрился ввести Константина в кабинет с объявлением, смазанным, впрочем, кашлем, устал-таки старик, старый конь, усадьба старых коней. А весной пахать.

Принц за год изменился не сильно. Показаться могло, что года для него и не было, чуть больше седины разве. Встретил, как обычно, приветливо-сдержанно. После обязательных расспросов указал на сундучок.

– Это то, о чем я просил?

– Да, дядя, – Константин отпер ключиком замок, откинул крышку. – Образец номер семнадцать, тот самый. Не знаю, правда, насколько он будет тебе хорош, мы им недовольны.

– Что так? – Петр Александрович перебирал бутылочки темного стекла, специально обернутые сначала черной бумагою, а потом и фольгой, блестящей, словно елочные сокровища.

– Непостоянные результаты. Иной раз отлично выходит, иной такое получается, что ни в какие ворота не лезет.

– Расскажи поподробнее, – принц отставил бутылочки, внимательно посмотрел на Константина. Глаза ясные, никаких следов помешательства. Пустые сплетни.

– Ночная фотосъемка – идея фикс наших военных. Заказ большой, миллионный, и получить его заманчиво. Помимо нас, еще минимум четыре лаборатории борются за него. Савин, вы его знаете, предложил не только чувствительность эмульсии повышать, а изменить диапазон воспринимаемых лучей. Обычные эмульсии лучше всего отзываются на синие лучи, даже ультрафиолетовые, на зеленые слабее, а желтые, и особенно, красные вообще не воспринимают. Поэтому вы, дядя, пользуетесь красным фонарем в лаборатории без риска испортить пластинку.

– Я понимаю, – смиренно проговорил принц, и Константин смешался. Он растолковывает азы человеку, которого Савин называет своим учителем.

– Савин решил, что если сделать эмульсию восприимчивой к желтым и красным лучам, то чувствительность ее возрастет. Так и вышло. Но он на этом не остановился, и нашел способ восприятия лучей сверхкрасных, глазу не видимых. Он считает, что таким образом можно фотографировать в полной темноте, и никакая светомаскировка не защитит: укрепрайоны, тайные заводы, подземелья будут обнаруживаться благодаря исходящим от них сверхкрасным лучам. Так получился образец номер семнадцать. Уже три месяца мы испытываем его. Но, во-первых, эмульсия нестойка, воздух окисляет ее за сутки, даже быстрее, поэтому пластинки готовить нужно непосредственно перед фотографированием. А во-вторых, время от времени возникают артефакты, ошибочные образы.

– Какие именно? – подался вперед принц.

– Фотография в сверхкрасных лучах отличается от обыкновенной, контуры не всегда совпадают, но хорошо получаются источники тепла – печи, лампы, даже люди и лошади. Так вот, мы снимали с аэростата чистое поле – для контроля, и выходило, что под полем просто подземное поселение. На следующий день, вернее, ночь, переснимали – все пусто, нет ничего. Случись такое в полевых условиях – послали бы цеппелины на бомбежку зазря. Никакая комиссия такой товар не примет.

– Других артефактов не было?

– Увы, были. Процент брака пока явно неприемлем. Савин ночами не спит, все пытается усовершенствовать эмульсию, но, похоже, он в тупике – чем лучше, по его словам, эмульсия, тем больше артефактов. В последний раз в павильоне снимал, так вообще, какие-то страховидные медузы получились.

– У тебя есть эти фотографии?

– С собой? Нет, зачем. Впрочем, если вам интересно, можно дать телеграмму, и их перешлют почтой.

– Было бы любопытно. Ты знаешь, я ведь собиратель всяких курьезов. Тебе доктор Резник писал? – спросил принц внезапно.

– Резник? О чем? – попытался выиграть время Константин.

– Обо мне. Не притворяйся, по лицу вижу – писал. Мол, выжил из ума старик, в чернокнижие впал, фокусами забавляется. Угадал?

– Нет, – принц и в самом деле не угадал. Доктор Резник писал, что после смерти сына у принца наблюдаются признаки меланхолии, и он пытается уйти от действительности в миры собственных фантазий и грез. Цели письма этого Константин не понял: что мог сделать он, живущий за шестьсот верст? Развлечь? Пригласить профессоров на консилиум?

– Меня хотят объявить душевнобольным, – спокойно, безо всякого гнева, объяснил принц. – Нынешним я не пришелся. Душевнобольным, а над имуществом учредить государственную опеку. Нынешние – большие радетели государства. Столпы. Разумеется, абсолютно бескорыстные.

Константин не знал, что ответить.

– Впрочем, не стану докучать тебе заботами такого рода. Ольдбургские им не по зубам – пока, во всяком случае. Значит, ты привез последние образцы эмульсии.

– Да, они в сундучке.

– Ты умеешь с ней обращаться?

– Савин научил меня. Собственно, мое участие в этой разработки преимущественно финансовое, но лаборантскую выучку я не потерял.

– Тогда я попрошу тебя растолковать мне, как это делается и, может быть, приготовить сегодня десяток пластин. Вечером, вечером. Я помню, они нестойки.

– Хорошо, дядя.

– Нижняя лаборатория подойдет?

– Вполне. Именно то, что нужно.

Принц колокольчиком вызвал Ипатыча. Старик, верно, стоял под дверью – так быстро он появился. Выслушав приказание, он двумя руками поднял сундучок за боковые стенки и вынес бережно, теперь это была не кладь Константина, а вещь, доверенная ему принцем, и обращения заслуживала иного.

– Я пригасил поработать здесь Кановича. Ты знаешь его?

– Кановича? Надеюсь, это не Безумный Лейба?

– Именно. С каких пор только ты заговорил языком нынешних господинчиков?

– Простите… – смутился Константин. – Но его звали так и раньше, до… До всего этого. Дружеское прозвище.

– Думаю, вряд ли сейчас оно покажется профессору Кановичу дружеским.

– Но ведь Лейбу… профессора Кановича лишили всех званий и сослали.

– Да, я добился разрешение вывезти его за пределы черты оседлости. У меня еще есть друзья в коридорах власти. И деньги. Сочетание, творящее чудеса.

– Он здесь?

– В Ольгино. Отдыхает с дороги. Ты увидишь его за обедом, если профессор будет себя сносно чувствовать.

– Он…

– Он вполне здоров – физически. Просто пять лет провести в местечке под Вильно без права… – принц не закончил фразу, просто махнул рукой и полез за сигарой. По прежнему гавана, никакая блокада не заставить курить принца российские бациллы, как принц презрительно называл изделия отечественных табаководов. Патриоты курили именно отечественный табак, оно и дешевле, и любовь к Родине очевидна. Константину было легче, он не курил вовсе, и потому сейчас, отказавшись от предложенной сигары, он налил из сифона сельтерской шипучей воды – просто, чтобы провести время. С Лейбой они были не особенно дружны, но скорее из-за разных интересов. Лейба был физиком, он – химиком, промышленным химиком, и на университетских сборищах они раскланивались, изредка говорили ничего не значащие фразы, и только. Правда, Константин не писал никаких заявлений, не призывал очистить храм науки от чужеродной скверны, но в том особой доблести не было: в то время он все равно махнул рукой на университетскую карьеру и уже готовился открыть собственное дело, так удачно и скоро давшее ему независимость и достаток.

– Профессор будет здесь работать. У него есть кое-какие идеи, возможно, безумные для некоторых господинчиков, но попробовать стоит.

– Я… Я готов, если нужно, помочь, – забормотал Константин, не зная совершенно, кому и чем он может помочь. Разве деньгами? Так у принца их достаточно.

– Мы рассчитывали на тебя, – принц принял предложение Константина, как должное. – Понадобится кое-какое оборудование, литература. У тебя ведь хорошие связи с нейтралами?

– Да… Разумеется… Через Стокгольмское представительство можно достать что угодно. Так мы закупаем даже германскую продукцию. Мелочь, но самим изготовлять невыгодно, – начал пространно объяснять он, стараясь показать, что просьба принца ему не в тягость. На самом деле кое-какие сложности были, особенно с американскими фирмами: Вашингтон явно не хотел давать России последние разработки, приходилось работать через подставных лиц, что увеличивало расходы.

– Прекрасно, – Петр Александрович явно предвкушал интересную работу. Вспомнилось, как много лет назад принц подарил ему модель парохода вместе с инструментами – лобзик, стамесочка, буравчики, клещи, все маленькое, но настоящее, он долго предвкушал, как будет строить модель, – принц наказал сначала освоиться с инструментами, – и радость этого предвкушения превосходила радость результата. Модель он, конечно, построил, и даже усовершенствовал – заклинил ограничительный клапан на паровой машине. Плавал пароходик шибко быстро, пока не взорвался. До сих пор жалко. Пассажиром на пароходе был белый мышь Маус, и за его спасение принц не очень-то и ругался, хотя Константин, тогда Костик, простыл и кашлял около месяца – тот сентябрь был холоднее нынешнего.

Телефонный аппарат на столе зажужжал – Петр Александрович не любил резких звуков и выбрал модель не со звонком, а с зуммером, – принц поднял трубку, коротко поговорил, и потом стал явно рассеянным, озабоченным. Константин попрощался.

– За обедом увидимся, – но видно было, что принц был далеко и от обеда, и от этого кабинета.

Значит, опека государства? Подобные грязные штуки случались все чаще. Государством почему-то были вчерашние мясники да крапивное семя. Не то, чтобы Константин гордился своим происхождением, гордиться особенно было нечем, точнее, совсем нечем, но новых русских он недолюбливал крепко. Государственный капитализм, всеобщее благоденствие и прочие заклинания, поначалу казавшиеся просто забавными, раздражали больше и больше. Ладно, с Петром Александровичем им пока действительно не справиться.

Он шел по дворцу, и всегда-то тихому, а сейчас особенно пустому, безлюдному, начиная жалеть, что вообще приехал сюда. Воспоминания почему-то лучше действительности, как не странно. Но ехать куда-нибудь еще? Начинать следовало отсюда. Поживет недельку, а там видно будет. И, успокоясь, он вышел наружу, где ясный теплый день окончательно поправил его настроение.

8

– Мы, эстонцы, любим цветы, – Тыниссон закурил сигару, толстую и короткую.

Цветов действительно было много. Осень, балтийская слякоть, а они кипели, выплескивались отовсюду – крохотных магазинчиков, киосков, велотележек.

– Цветы – красиво!

Вабилов согласно кивнул. Эстонцы уже любили камчатские крабы, большие русские автомобили – «жаль, город наш для них тесноват», русскую технику вообще, русскую кожу. Тыниссон, вероятно, хотел сделать приятное. Выделенный Таллинским департаментом полиции «для сопровождения почетного гостя», он взял на себя обязанности гида. Тыниссону это, как ни странно, шло. Полный, в штатском, ни следа полицейских манер, он казался добрым кузеном, этаким зажиточным хозяином небольшого, но прибыльного дела, которому судьба не спослала собственной семьи, и он решил отказать наследство вам, ближайшему родственнику, и сейчас, наслаждаясь добрым делом, развлекает вас и себя как может.

– В этом проходе триста лет продают булочки. Булочки и кофе, – повел рукой Тыниссон. Запах, дразнящий, приятный, подтверждал его слова.

– Булочки – хорошо. Где бы их попробовать?

– Это весьма просто. У нас много кафе. Мы, эстонцы, любим сладкое. Рекомендую.

Они зашли внутрь. Кафе небольшое, даже крохотное. Кельнер обрадовался им сдержанно, словно в толпе рупь под ногами нашел: ну, как хозяин объявится?

– Тех, тех и тех, – не зная названий, показал Вабилов. И кофе. Двойной кофе. По крепости и по объему. С коньяком. У вас коньяк есть?

– Разумеется, – удивился кельнер.

– Французский.

– Разумеется, – еще больше удивился кельнер.

– Тогда большую чашку крепкого двойного кофе и в нее влейте ваши обычные три… – он заколебался, – нет, две порции коньяка.

Они сидели за столиком у окна. Тыниссон, как бы невзначай, поглядывал на улицу. Проверяет. Вабилов и сам видел по крайней мере двух шпиков, наверное, их было пять, а то и десять. «Таллин практически чист, насколько может быть чист портовый город. Агенты Коминтерна на виду, те, кого можно опасаться, либо выдворены, либо задержаны. Но город, разумеется, выделяет вам охрану. Обязан выделить», – так объяснил атташе явление Тыниссона. Берегут.

Сдоба оказалась отличной, кофе – тоже. Тыниссон набрал целый поднос булочек, рогаликов, плюшек, и сейчас, казалось, был озабочен лишь тем, чтобы не задержать ненароком гостя. Жалея его, Вабилов не спешил. Жевание есть первый и единственно осмысливаемый этап переваривания пищи. Щелкайте челюстями. Искушение святого Антония. Святого. Искушения грешника иные.

Он допил кофе одновременно с Тыниссоном.

– Рубли эстонцы любят? Империалы?

– Вы – гость! – оскорбился Тыниссон.

– О, нет, нет, – оттеснив кельнера, подбежала дама, шикарная фарфоровая кукла. Хозяйка? – Для нас – большая честь угостить Нобелевского лауреата господина Вабилова.

Слово сказано. Не в первый, не в сотый даже раз, но только сейчас Вабилов почувствовал: он – лауреат Нобелевской премии. Формально – пока нет, вручение состоится вечером, специальный посланник Шведского короля, наследный принц Улаф прибыл в Таллин. Большая балтийская семья. Стокгольм оставил себе литературу, остальные – в столицах дружественных стран. Мира – Христиания, биология и медицина – вольный город Таллинн.

На улочке – узкой, «конного рыцаря», он посетовал:

– Неудобно. Пришли, объели…

– Вы – гость, – Тыниссон закурил новую сигару. Шпики маячили неподалеку: один спереди, один – сзади. – К тому же госпожа Ярве долго будет рассказывать посетителям, что именно у нее пробовал таллинскую сдобу великий русский ученый.

Вабилов не ответил. По всем трем пунктам можно было спорить. Великий? О, Господи! Сразу, на месте, он назовет пять человек, превосходящих его по всем составляющим, людей «острова». А в мире? Русский – в общем, да. Правда, есть прадед татарин, бабка – с Червоной Руси, с Карпат, другая – калмычка. Ученый – есть немного. Но плохо ученый. Не впрок наука пошла.

Они вышли на ратушную площадь. Мокрый булыжник под солнцем напоминал шагрень. Во-он, она какая, кожа, сколько желаний может исполнить. Пожелай только.

– Аптека, – провозгласил Тыниссон торжественно. – Четыре столетия.

– Что – четыре столетия?

– Аптеке. Стоит и работает.

– Четыреста лет? – Вабилову стало неуютно.

– Да. Почти, – с неохотой добавил Тыниссон.

Пришлось зайти. Конечно, капли РУВ в разных красивых флакончиках – стеклянных, хрустальных, даже золотых.

Вабилов поспешно вышел, Тыниссон едва успел купить пачку пастилок.

– Против курения. Курю я много, вредно, – он выбросил искуренную сигару, вернее, не выбросил, а аккуратно опустил в урну.

– Так вы же все равно курите.

– Пока жую пастилку, не курю, – резонно возразил Тыниссон. – И запах перебивается. Хотите? – он протянул пачечку. Вабилов отмахнулся.

Они покинули Старый Город – «Толстая Маргарита очень крепкая башня, очень», – и Вабилов бесцельно брел по новым кварталам, Тыниссон жевал пастилку, шпики с независимым видом фланировали в отдалении.

На набережной публика дышала воздухом – соленым, свежим, холодным. Запах моря разбавлялся кофейным, из крохотных павильончиков, доживающих последние дни этого сезона, вот-вот их закроют на зиму. А это – памятник «Русалке», нет, не сказочной, тот в Копенгагене, а русскому броненосцу, затонувшему в бурю много лет назад. Эстонцы чтут память погибших.

Тыниссон дожевал последнюю пастилку, и они снова пили кофе, теперь с тройным коньяком, но голова оставалась тоскливо ясной, настроение портилось, и приходилось стараться, нагонять на себя хмель, улыбаться и веселиться.

– А это что?

Над морем, над барком, красивом, из старинных книг, плыла серебристая чушка с чухренком внизу.

– «Полярная звезда». Сегодня отправилась в рейс.

– Куда?

– В Буэнос-Айрес. Через Мадрид и Даккар. Шесть – семь дней, в зависимости от состояния атмосферы.

Дирижабль поднимался выше и выше, оставляя внизу дрязги, суету, несвободу.

«Дон», «Магдалина», и вот теперь «Полярная Звезда».

Не увижу. Ни до старости, ни вообще.

Вабилов резко отвернулся.

– Холодно. Вернемся. Только другим путем.

– Хорошо, – согласно кивнул Тыниссон.

Но путь был прежний: вдоль набережной, мимо Толстой Маргариты, и лишь в Старом Городе Тыниссон начал путать след – в сторону, назад, вбок. Заячий скок, право.

Вабилов не возражал. Гуляю. Вместе с Тыниссоном, но Тыниссон не в счет. Сам стелюся, сам лягаю. Патриотизьм с мягким знаком.

Они вышли на людную – по Ревельским меркам – улицу. Витрины, витрины… От бриллиантов Картье до японской бумажной чепухи. И цены – в кронах и, скромно, в скобочках – в золотых российских империалах. Очень золотых. Купить? Дюжину подвесок? Лучше согреться.

Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Вабилов решился на кофе без коньяка. Вышло довольно странно, но приятно. Старых запасов в организме еще хватает. Спирто-кофеиновая смесь, прием за пять минут до атаки. Подарок миру. Пользуйтесь.

Он, отметая возражения Тыниссона, достал портмоне. Сдачу с полуимпериала не взял, приказал принести на нее газет. Вышел целый ворох, утренних, уже виденных, и дневных. Он выбрал одну, потолще и на русском. Первая страница, вторая, третья. Подготовка к вручению Нобелевской премии. Мимо. Положение на фронтах – три года каменной недвижности. Мимо. Новая вылазка спартаковцев: человек-бомба подрывает мост через Березину. Великая Лидия в реальной фильме «Аида». Дальше, дальше. А! Матч-реванш Алехин – Капабланка. Капа выиграл партию и сравнял счет. Тем интереснее. Он попытался разобрать партию, но на шестом ходу сбился. Однако! Он начал снова, хмуря лоб, растирая виски, и потерял позицию двумя ходами позднее.

– Шахматная доска в этом заведении найдется?

Нашлась, но он махнул рукой, после, потом.

– Домой!

– Минуту, я вызову авто, – предложил эстонец.

– Нет, пешком. Только пешком.

Оставив-таки империал на чай, пусть лопнут, и поддерживаемый Тыниссоном, он вышел на улицу.

Педалировать не стоит. Он освободился от эстонца – Сам. Нам в какую сторону? – и почти нормально, без шатаний и песен, пошел вдоль улицы. Ничего, неплохо устроились вольные эстонцы. Чистенько, уютно. Не будем нарушать покой. Не будем. Мы культурно, чин чином.

Сзади послышались торопливые шаги. Вабилов заметил, как Тыниссон подобрался, но через мгновение опять стал добродушным толстяком.

– Извините… Извините великодушно… Господин Вабилов? – к ним спешил явный русак.

– Он самый, – трудно не признать соотечественника, более того – земляка. Волгарь, может быть, даже астраханец.

– Не будете ли так любезны… соблаговолить… – прохожий сбился. – Можно вас на минуточку, – перешел он на обыденный язык.

Вабилов переглянулся с Тыниссоном. Тот покачал головой. Загадочные русские души.

– Рядом совсем. Вот. У меня здесь магазин. Хороший магазин, – и он завел их в «детское счастье». – Мы с женой читали газету, только что… Мы, русские, все так рады, так рады… Не сочтите за назойливость… От всей души, от чистого сердца… – владелец магазина снял с полки большую, перевязанную лентами коробку, развязал бант и откинул крышку. – Медведь. Он и мальчику, и девочке понравится. Вы прибавления ждете… Это хороший медведь. Самый лучший. Подарок… – он смолк, умоляюще переводя взгляд с Вабилова на Тыниссона.

– Э-э… – Вабилов растерялся. – Спасибо, но…

– Не откажите…

Мишка, огромный, светлокоричневый, смотрел из коробки блестящими глазами, его потешная морда тоже просила: возьми, я тебе пригожусь.

Колебания прервал Тыниссон.

– Вы принесите его в консульство. Понимаете, у нас еще много дел, а медведь замечательный, но слишком большой…

– Конечно, – согласился хозяин.

– По этому адресу, – Тыниссон нацарапал на бумаге.

– Я знаю адрес.

– Нет, – Вабилов тоже решился. – Я беру его сейчас. Большое спасибо.

Он шел по улице, неся коробку перед собой, огораживаясь, защищаясь ей от всего мира; Тыниссон хотел помочь, но он нес сам, нес, твердя про себя: они не посмеют, они не посмеют!