Текст книги "Чёрная земля (Вий, 20-й век)"

Автор книги: Василий Щепетнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Здорово, – воскликнул с крыльца лейтенант. – Степан Власьевич, выйди, посмотри, бенгальский огонь, а не костер!

Басовый, тягучий звон морской волной качнул Игоря Ивановича и унесся в ночь. Откуда он? Колокола по весне поснимали, нет их. Он оглянулся.

– Потерял что, Игорь Иванович? – сержант пытался прикурить от костра.

– Звон. Слышали?

– Нет. Какой звон?

Уполномоченный посмотрел на лейтенанта. Уши помоложе.

Тот покачал головой: – Никакого звона.

– Помстилось, – отступился уполномоченный.

Они стояли у костра, расцвеченные его отблесками.

– Это соли металлов, – прервал молчание лейтенант. – Они в состав красок входят, отсюда и цвет пламени.

– Красиво, – одобрил сержант.

Иван зачарованно смотрел, как пламя лизнуло темную поверхность и с легким шипением расползлось веером. Блеснули печальные глаза – и исчезли в огне.

Дым, едкий и кислый, заставил отшатнуться. Федот зашелся в кашле.

– Не нравится? Ступай, – разрешил сержант.

Наконец, огонь устоялся, потерял разноцветье.

– Выгорела краска, – с легкой грустью сказал лейтенант.

– Гореть дерево долго будет, – оценивающе прикинул старшина, – такие уж дровишки. Топор где попало оставлять не след, – он подобрал его.

А уполномоченный все прислушивался, вертел головой, но звона не было – лишь надсадный кашель Федота беспокоил из темноты.

* * *

– Хватит, – Игорь Иванович помахал листом бумаги. – Остальное в городе допишу, – он спрятал бумагу в бювар, завинтил крышку походной чернильницы.

– Переставь лампу на окно. И ставни прикрой, – попросил сержант.

– Не душно будет? – уполномоченный отодвинул портфель.

– Переможемся. С открытым мы как в тире, любой лишенец подстрелить может, – сержант расставлял на столе еду: круг копченой колбасы, вареная картошка, сало, лук, малосольные огурцы, яйца и, последнее – высокая бутыль мутного первача. – Кушать надо в безопасной обстановке.

– И я захватил, – уполномоченный поставил бутылку поменьше.

– Рыковка? Градус, конечно, слабоват, но сгодится.

– А вот и мы, – лейтенант вошел в комнату, в руках – стопочка тарелок, стаканы, под мышкой зажата связка свечей. – Мобилизовал на кухне.

– Наливай, лейтенант, общество доверяет, – чекист содрал шкурку с колбасы.

– Стаканчик граненый, наган вороненый, горилка чиста, как слеза, – напевая вполголоса, лейтенант раскупорил бутылку. Уполномоченный изучал свечи.

– Обгрызенные какие-то. И зубы не крысиные, человеческие, – он вставил одну в подсвечник.

– Садись, Иваныч, – позвал сержант. стакан застыл в его руке. – За успешное окончание мероприятия… какое оно в списке-то? Два дробь одиннадцать!

* * *

Тяжелый пласт штукатурки, весь вечер отчаянно цеплявшийся за истерзанный взрывом камень, оторвался и полетел вниз. в падении он развернулся и, ударившись плашмя о пол, раскололся на сотни маленьких кусочков.

Иван вздрогнул. Зябко. Шумит, и шумит. Он покосился на церковь. Сыплется помаленьку. Это ничего, пожалуй. К лучшему. В сон клонить не будет.

Он представил себе кастрюлю борща – наваристого, густого, воткнешь ложку – стоит.

Отгоняя видение, Иван бодро зашагал вдоль фасада: двадцать шесть шагов – кругом, двадцать шесть шагов – кругом, и размытая тень его в несильном пламени костра скользила по стене дома, припадая к окном и неохотно отрываясь от них.

* * *

Хохот из командирской комнаты заставил старшину приоткрыть глаза. Гуляют начальники, угомониться не могут. Пусть себе гуляют.

Он повернулся на бок, натянул на голову одеяло, отгораживаясь от прошедшего дня. Тепло разливалось по телу, баюкало.

Федот долго смотрел на спящего старшину, потом смахнул крошки со стола, прикрутил фитиль рампы и, положив голову на руки, задремал.

* * *

– Моя супружница сало иначе солит, – дохрустывая огурцом, заявил уполномоченный. – Берет она…

– Погоди, – чекист прислушался. – Ерунда, – он откинулся на спинку стула.

– Продолжай, Игорь Иванович, – лейтенант вертел в руках маленький, не больше папиросы, металлический цилиндрик.

– А что продолжать? – уполномоченный взял бутылку, разлил остатки по стаканам. – Конец горилки.

– Ты про сало хотел рассказать.

– Правда? – удивился уполномоченный. – А ну его…

Сержант, повернув руку, пытался достать спину.

– Что с тобой, Власьевич? Кусает кто?

– Как яиц переем, волдырь выскакивает. И всегда на одном месте. Чешется, мочи нет.

– Давай, пособлю, – лейтенант перегнулся через стол, поскреб чекисту спину.

– Во, во… – прижмурясь, замурлыкал сержант. – Самое туточки.

– Что за штука? – уполномоченный поднял со стола цилиндрик.

– Пиродетонатор.

– Что?

– Пиродетонатор, без него взрывчатка не взрывается.

– Он может рвануть?

– Только, если поджечь, – лейтенант взял детонатор из рук уполномоченного. – Собственно, это футляр, а сам детонатор внутри. Отличная вещь, надо сказать, не заменимая в нашей работе. Вот ртутные опасные, сами могут… – он спрятал цилиндрик в карман гимнастерки.

– Умен ты, лейтенант, не по годам, – насупился вдруг уполномоченный. – Серьезно советую, не выхваляйся, не отрывайся от масс, – свободной рукой он оперся о стол, приподнялся. – За то, чтобы всегда быть среди массы! – он выпил самогон, как воду, не поморщась.

– Ты, Иван, нашего лейтенанта не замай, – сержант положил руку на плечо офицера. – Нашей власти умные люди нужны. Для них все дороги открыты. За открытые дороги!

– За них, – вторил лейтенант.

– Грызи науку, – пустой стакан поставлен вверх дном на тарелку. – Не жалей зубов. А сточишь – поставим новые. Вот, – чекист достал из планшета крестик. – Червоное золото. Дарю, на зубы.

– Да ну, Власьевич, зачем? – отнекивался лейтенант.

– Бери, бери. Или крале на колечко переделаешь, сережки. Боевому товарищу ничего не жалко, – он оглядел стол. – Быстро управились. Выйдем перед сном, освежимся?

– Пошли, – согласился лейтенант.

– Не отделяйся, Иваныч, – сержант подмигнул притихшему уполномоченному.

* * *

Иван присел у костра, протянул к нему руки. Винтовка лежала рядом, лишняя в эту теплую тихую ночь. Теплую-то теплую, а – познабливает. Картошечки испечь, горячей скушать, с солью да хлебушком – как приятно. Нельзя, лейтенант запретил. Не те дрова, чтобы печь, отравиться можно.

Он подхватил винтовку, вскочил.

– Глазьев! Как дела? – голос лейтенанта сытый, расслабленный.

– Никаких происшествий, товарищ лейтенант! – рвение не уставное, предписанное, а от радости жизни.

– Никаких? Молодец. Но ты – смотри!

– Орел он у тебя, – похвалил и чекист.

– Есть смотреть, товарищ лейтенант, – Ивану в благодарность захотелось сделать что-нибудь хорошее, нужное.

– С чего это вишня цветет? – строго спросил сержант. Иван оглянулся. Действительно, вишня стояла белая-белая, словно не август сейчас, а май.

– Никак, бабочки, – сержант подошел к дереву, провел зажженной спичкой над цветками. – Налетело же их, незванных, – он поднес спичку к белому соцветию. Ивану показалось, что вишня взлетела вверх, но нет, это бабочки маленьким облачком поднялись над ними и исчезли в вышине. Только одна, с обгорелым крылом, билась в траве, кружила на месте, силясь увернуться от сапога чекиста.

– Отойдем, – предложил лейтенант.

За углом, куда не доставал свет костра, они остановились.

– Не зги не видно, – уполномоченный растопырил пальцы. Не скажешь, здесь рука, только угадываешь. Нет, всетаки видно. Глаза прозревали, привыкая к ночи.

Он поднял голову. Где-то во мгле лежит село. Примолкшее, невидимое, затаившееся. А днем… Какие у той женщины были глаза! Уполномоченного передернуло.

– Облегчился, Игорь Иванович? – весело лейтенанту. Молодой, что он понимает, щенок.

Словно звездочка, мигнул фиолетовый огонек и погас. Но тут же затлел второй, рядом.

– Смотрите, в селе… – уполномоченный не договорил. В стороне, на кладбище, мерцала россыпь таких огоньков – упало с небес утиное гнездышко и разбилось.

– Вижу. Могильные огни. Самовозгорание газа, вроде болотного. Жарко ведь, вот и разлагаются…

– Это и нам читал лектор, – поддержал из темноты чекист. – На антирелигиозном вечере.

Точно. Теперь и он вспомнил. Совсем недавно приезжал умник из области, вроде лейтенанта, тоже почему-то военный. Еще и брошюру раздавал, там все объясняется – про мощи нетленные, могильные огни, чудотворные иконы. А горят, как обычное дерево, иконы эти.

Они уже возвращались к крыльцу, когда забилась, заржала лошадь в конюшне – громко, с прихрапом.

– Волков чует. Лес недалеко, расплодились, – насчет волков уполномоченный знал точно, было по ним совещание.

– Волков? – с сомнением повторил чекист.

– Глазнев, сходи, проверь, заперты ли ворота, – приказал лейтенант.

– Как отобрали ружья у населения, волки непуганными стали, – слышал Иван говорок уполномоченного. Балаболка. Что волки, когда винтовка в руках.

Он шагнул за ворота. Были бы волки, он стреляет метко. Ничего не видно, мрак. Он напряг слух. Шорох, слабый, едва слышный. Винтовка успокаивала, да и чего бояться. И все-таки…

Он отступил. Из пыльного, сухого воздуха накатил запах, сначала даже приятный, но секунду спустя – невыносимый. Рвота скрутила, согнула Ивана; кислая комковатая жидкость толчками хлестала из него, а вдогонку тянулась клейкая липкая слюна, спускаясь непрерывно до земли и возвращаясь назад. Рвота перебивала дыхание, пот заливал глаза.

– Падаль… – Иван старался набрать побольше воздуха.

Дрожащие, подгибающиеся ноги с трудом держали. Обессилел вмиг.

– Ой, худо мне, – он оперся на винтовку, переводя дыхание. Скорее назад, пока может.

Скользкая холодная рука легла на лицо, сначала нежно и мягко, но едва запах вновь коснулся ноздрей, хватка стала железной. Иван еще услышал влажный треск, но понять, что это ломалась его шея, не успел.

* * *

Лошадиное ржание перешло в визг, пронзительный, невыносимый – и вдруг стихло.

– Закопался, орелик, – Игорь Иванович стоял на крыльце, поджидая остальных. Послали дуралея на свою голову. И чего тот возится, дело-то немудреное – ворота закрыть.

– Вот и он, – миролюбиво ответил лейтенант.

Из черного проема ворот отделилась тень и направилась к костру, к дому.

– Кто это с ним? – прошептал уполномоченный.

Вторая тень, третья, пятая. Одни выходили из ворот, другие переваливались через ограду и, даже не вставая в полный рост, почти на четвереньках надвигались на стоявших у порога дома.

– Стой, – сержант неспешно вытащил револьвер, – стой, говорю, – и, лейтенанту: – Не отставай.

Стрелял он спокойно, деловито, лейтенанту почудилось, что сержант даже насвистывает вальсок и выпускает пулю на каждый третий счет.

– Догоняй, лейтенант.

Увесистый пистолет стал непослушным, рвался из руки, подпрыгивал и только с последним патроном строптивость покинула оружие.

Попал ли в кого?

– Отходим, – дернул за рукав сержант.

Подтолкнув растерянного уполномоченного, они вбежали в дом. Не выпуская пистолета, лейтенант свободной рукой искал засов.

– Посветите же!

Стукнула дверь в коридоре.

– Сюда, хлопцы, – возница подбежал первым, встрепанный, с горящей свечой. За ним и Федот, с винтовкой. Лейтенант задвинул засов.

– Старшина где? – и, отвечая, звон разбитого стекла со стороны караулки.

– Быстрее в комнату, – торопил чекист.

Лейтенант шел последним, оглядываясь в темноту коридора. Никого.

* * *

Отекшие, не отдохнувшие ноги старшины с трудом влезали в красивые, но узкие голенища-бутылки. Сейчас, сейчас. Левый сапог наполовину натянулся, когда треснуло выдавливаемое стекло, посыпались осколки. Холодом потянуло из окна, пламя лампы затрепетало.

– Старшина! – кричал кто-то в коридоре. Вырванный оконный шпингалет покатился по полу.

Винтовка, прислоненная к стене, накренилась и упала, штыком процарапав дугу на обоях. Скверно.

Старшина нагнулся, поднимая винтовку, а, когда выпрямился, в окно уже ввалился оборванный тощий мужик, вслед за ним лез другой.

И на такую рвать патроны тратить?

Наработанным ударом старшина вогнал штык в живот противника, железо пронзило плоть легко, но – ни вскрика, ни стона, грязные пальцы обхватили цевье.

– Балуешь! – винтовка завязла в теле, мужик никак не выпускал ее, а другой выходил из-за его покатой спины.

Задетая локтем лампа опрокинулась и ярко вспыхнула. Где остальные-то? Старшина оглянулся на дверь. Одному не сдюжить, уходить надо, вон новая харя в окне. Он оттолкнул винтовку, отступая. Босая нога зацепилась за полуспущенный сапог, старшина упал на руки, пыльный половик сбился. Он полез к двери, вырываясь из цепких рук, сначала молча, но когда зубы стали рвать живот, вытягивать внутренности, он закричал, и только тогда вместе с криком пришла и боль.

* * *

Ломтики сала с розоватыми прожилками, синяя луковица, краюха черного хлеба лежали на скатерти никому не нужные, лишние.

С тихим щелчком полная обойма скользнула в рукоять пистолета.

– Лейтенант, пособи, – Федот уперся в тяжелый шкаф, толкая его к двери.

– Сейчас, минуточку, – он откинул крючок.

– Куда! – чекист не спрашивал, запрещал, но лейтенант уже крался по коридору. Из караулки – дымный свет, треск, возня. С пистолетом наготове он подошел к двери, заглянул и замер.

 
ТИЛИ-БОМ, ТИЛИ-БОМ
 

Он отскочил. Надо рассказать взрослым, милиционеру. Дядя милиционер смелый и сильный, он не даст в обиду, защитит. Взмахнет только милицейской палочкой – и сразу будет хорошо, как раньше.

 
ЗАГОРЕЛСЯ КОШКИН ДОМ
 

Коридор длинный, темный-темный. В таком же он с тети-Аниным Витькой в прятки играют и в футбол. И примусный чад так же щиплет глаза. Старик Кушнаренко из семнадцатой квартиры ругается за футбол, во двор гонит.

 
КОШКА ВЫСКОЧИЛА
 

Дверь прочная, гладкая. Дотронуться ладошкой – и все. Он толкнул ее. Заперто, закрыто изнутри. Пистолетик – на пол и кулаками:

– Откройте!

Он стучал и стучал, пока краем глаза не заметил идущих из караулки. Плохие. Надо бегом спрятаться поскорее в чулан.

 
ГЛАЗА ВЫПУЧИЛА
 

Он захлопнул дверцу, постоял в темноте. Спички в кармане есть, мама за них ругает, потом придется выбросить. На полке свеча, с ней не страшно, а в двери – замок английский. Наверное, от детей, чтобы варенье не брали. Попы – они жадные.

Язычок щелкнул, замкнул чулан, и тут же дверь передала ему прикосновение рук – с той стороны.

* * *

– Давайте диван, диван придвинем! – Игорь Иванович ходил из угла в угол, не находя сил остановиться.

– Не мельтеши, – чекист размял папиросу. – Горим, не отсидимся.

– Нельзя же ничего… – уполномоченный осекся. Тяжело ударило в дверь, и, помедлив, опять.

– Уходить будем, – сержант пускал дым колечками. – У них оружия нет. Шваль. Идем к конюшне, запрягаем лошадь – и ходу. Стрелять без скупости, от души.

Удары зачастили. Не выдержит дверь, высадят. Уполномоченный отошел в дальний от входа угол.

– Пойдем по двое, сначала ты, Игорь Иванович, с Платонычем, следом мы с Федотом, прикрывая, – папироса, не выкуренная и на треть, расплющена о стол.

– Платоныч, стреляй, не раздумывая.

Возница угрюмо кивнул.

– Игорь Иванович, готов?

– Сейчас, я… – уполномоченный оглянулся в нерешительности. Двери затрещали, торопя. – Я – первый?

– Да.

Окно распахнуто, воздух хмельной, чистый.

– Пошел, – подсаживая уполномоченного, скомандовал сержант. – Ты погоди малость, Платоныч.

Соскок получился легкий, удачный. И, над головой – частые выстрелы. Прикрывают.

– Давай, Иваныч, скорее!

Мелкими шажками, по голубиному подергивая головой, бежал уполномоченный через двор. В висках молотило, воздуха не хватало. Дом полыхал пока лишь с одного края, но ничего не сдерживало пламя.

Из-за кустов наперерез выскочили двое. Успеет проскочить? Игорь Иванович обернулся. А где – остальные? Он сбился с шага, остановился. Вернуться?

От дома приближался кто-то, неузнаваемый в яростном свете пожара.

– Сержант, – позвал уполномоченный. – Сержант! – но, разглядев лицо, бросился в сторону, к воротам, и, когда его схватили, почувствовал странное облегчение – все, не надо ничего делать, никуда бежать, в груди лизнуло горячо и наступил покой. Хорошо.

* * *

Комната, отражаясь в подрагивающем зеркале шкафа, тряслась.

– Возьми, – сержант протянул топор. – Надежнее пули.

Федот согласно кивнул. Три обоймы выпустил, а свалил, не свалил кого – не знает. Дым глаза ест, потому и мажет.

Возница, съежившись, влез на подоконник.

– Быстрее! – и, не раздумывая, сразу за ним. На ходу Федот обогнал Платоныча, зло прикрикнул: – Живее, козел!

У костра сгрудились тени над уполномоченным. Отвлек, дело свое тот сделал. Навстречу – парочка доходяг. Ха! Солдат перешел на шаг, упругий, танцующий, и с ходу ловко ударил колуном по голове, даже в лицо брызнуло. Тот осел у ног. Кому добавки? Возница вбежал в конюшню. Понял, что к чему.

Второй приближался к Федоту крадучись. Боится, и правильно.

Федот подобрался, готовясь прыгнуть, но первый, порубленный, обхватил его ногу, живучий, гад. Еще, сплеча, по голове, топор рубил сочно, с хрустом, и вдруг, вырванный из рук, взлетел, на миг застыл в небе, видимый лишь отблеском огня на мокром лезвии, и упал вниз, в костер, а костер, дом, конюшня сорвались с места и закружились, сливаясь в багровую полосу, а когда остановились, осталось только небо с тающими в нем искрами костра.

* * *

Шкаф с грохотом повалился, и сержант оттолкнулся от подоконника. Сейчас – в поле, возьми его там в такую ночь. Двадцать верст к утру пройдет.

Он двигался осторожно, зорко всматриваясь во тьму. У ограды остановился, прислушался. Кажется, нормально. На руках подтянулся и перемахнул на ту сторону.

* * *

– Уйду, что там, уйду! – возница почти кричал, нахлестывая коня. Луна отыскала-таки окошечко в пелене туч, дорога гладкая, быстрая. Остались позади церковь, пожар, тени, рыскающие по двору, бричка катила легко, свободно, но страх не уходил, напротив, ширился, словно едет он не прочь от смерти, а навстречу.

Версту отмахал, не меньше.

Конь остановился внезапно, как на стену налетел. Посреди дороги – человек. Всего один человек.

Возница потянулся к винтовке.

Человек поднял голову, шагнул.

– Это вы, товарищ сержант? – и, отбросив винтовку, он протянул руку, экономя секунды. – Скорее залезайте.

Страх ушел, осталась обреченность, но только коснувшись руки сержанта, он понял – почему.

* * *

Хлипкие двери ходили ходуном, кто-то тряс их, дергал за ручку. Не уходят. Надолго замочка не хватит.

Лейтенант сидел спиной к двери, глаза от дыма зажмурены, но пальцы проворно исполняют заученную работу. Раз – и конец, он будет послушным, перестанет ходить в плохие места.

Шурупы не выдержали, подались, заскрежетали дверные петли, но он успел! И, навстречу ввалившимся – взрыв, дробящий в ничто плоть и камень.

* * *

Тучи разошлись, не пролив на землю и каплю дождя. Труп лежал на дороге остывший, обескровленный лунным светом. То, что когда-то было сержантом, двигалось прочь, теряясь в ночи. Это – не его ночь. Будут другие, главные, когда придет пора умножения.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я сидел у телевизора, в полудреме слушал кино. Показывали шпионский фильм, шестую серию, и все предыдущие смотрелись так же, сквозь сон, поэтому выходило довольно любопытно – в герои постоянно попадали знакомые, сам я тоже нет-нет, а и мелькал на заднем плане. Зазвонил телефон. Посетовав, что не перевел его на автоответчик, я очнулся, убедился, что на экране события развиваются иначе, чем мне грезилось, и поднял трубку. Оказалось – дядя Иван. Из вежливости осведомившись, не сплю ли я (так и подмывало ответить – сплю), он попросил об одолжении. Шефской помощи села городу. Звонил дядя Иван редко, а просил о чем либо еще реже. Пришлось согласиться. Собственно, это и не просьба была, а просьбишка, пустяк. У его сына, а моего, стало быть, двоюродного брата Петьки срывалась летняя практика. Петька был студентом хорошим, почти отличником, вел даже какую-то научную работу, что для наших дней диковинка, и обязанностями своими манкировать не любил. А срывалась практика из-за ерунды – университет остался без транспорта. То есть не то, чтобы совсем без оного, но вот именно Петькину группу вывести было не на чем – три месяца высшая школа не получала средств, а какая копейка перепадет, то тут же и пропадет. Петька вспомнил обо мне и пообещал руководителю практики, что транспорт будет.

Убедившись, что отказа не последует, трубку взял сам Петька. Он проинструктировал меня – что, где, когда и куда, и пожелал спокойной ночи.

Я положил трубку, переключил, наконец, телефон на авто, и раскрыл свой блокнот. Поручением меня озадачили на послезавтра, понедельник, и нужно было организоваться так, чтобы и клиенты остались довольны, и дядя Иван с университетом. Последнее время дела шли сносно, и я мог себе позволить доброе и бескорыстное дело – но не в ущерб делам корыстным. Пришлось раскрыть карту – практика у Петьки была в районе, который я знал плохо. Неподалеку от Глушиц, сказал Петька. Получалось плечо в сто километров, плюс это неподалеку. Обернемся.

Шпионские страсти тем временем кончились победой «синих» (я перестал делить мир на своих и чужих: первых очень уж мало, а вторые – часто вчерашние первые), на смену рыцарям плаща и кинжала пришли музыканты. Я поспешил выключить телевизор. Воскресенье обещало быть тяжелым, и мне следовало поберечься.

Свое обещание воскресенье выполнило – спидометр моего Чуни показал триста сорок километров. Триста сорок оплаченных километров, очень и очень неплохо. Чуня – это грузовик, ЗИЛ-130, кормилец последних лет. Два года назад я подзанял денег и купил его у одного председателя одного колхоза. С тех пор у меня очень мало свободного времени, но без хлеба не сижу. Всегда кому-нибудь требуется отвезти в ремонт холодильник, на продажу картошку или мясо, переправить из города купленную мебель, а стройматериалы, а лес… Общедоступное грузовое такси нужно селу не меньше газа, электричества и оспопрививания. С гордостью замечу, что заказчиков своих я не подводил и потому заработал определенную репутацию. К вечеру воскресенья эта репутация отозвалась ломотой в теле и гудением в голове, тем, что называют приятной усталостью. Но все же я прежде вычистил и вымыл Чуню, а уж потом себя. Скотина, она ласку любит, на нее отзывчива.

Я верю в предзнаменования, особенно дурные, но в ту ночь сны мне снились самые банальные, и понедельник я встретил в полной безмятежности. Оно и к лучшему.

Ровно в восемь утра я высадил на городском рынке десант, старушек, торгующих по мелочи – сотней другой яиц, парой уточек, редиской и прочими плодами праведных трудов. В восемь двадцать я въехал во двор красного корпуса университета. Студенты грузились споро, Петька представил меня руководителю группы и тоже начал ставить в кузов ящики с надписью «Осторожно! Стекло!»

– Вас, значит, пять человек всего? – спросил я более, чтобы разговор завязать. До пяти я считать умею, даже дальше могу, если понадобиться.

– Двое заболели, получается, действительно, пять. Со мной.

– А куда едем?

– Да старая деревенька около Глушиц, Шаршки.

– Не слыхал.

– Там еще речушка есть, Шаршок.

– Маленькая, наверное.

– Да, почти пересохла. Эй, ребятишки, вы там поаккуратнее, – извинившись, руководитель сам запрыгнул в кузов наводить порядок. На слух, ничего не разбилось. Помощи моей явно не требовалось – голов много, рук еще больше, не баба Маня к сыну в город переезжает.

Минут через пять руководитель вернулся и догадался представиться:

– Камилл Ахметов, докторант кафедры почвоведения.

– Очень, очень приятно. Виктор Симонов, извозчик грузовика, – так я переиначивал утесовского водителя кобылы. – Интересная работа предстоит?

– Обычная. Сбор и анализ образцов почв.

– На предмет?

– Химический состав и все такое, – докторант был нерасположен обсуждать со мной детали научного творческого труда. – Да, кстати, – он залез в карман джинсовой куртки, – мы с вами можем расплатиться бензином, – и вытащил талоны городской администрации. Признаться, я был немножко разочарован. Бескорыстное дело переставало быть бескорыстным. Ничего, в другой раз наверстаем.

– Можем ехать? – вежливо осведомился докторант.

– Секундочку, – я развернул карту. – Шаршки, Шаршки…

– Любопытная у вас карта, – заинтересовался Ахметов.

– Без нее нельзя, – карта была действительно замечательная, трофейная, из тех, что дед с войны принес. Немецкая, подробная, честная. Наклеенная на ткань, кажется, коленкор, она много лет пролежала в сундучке, пока я случайно на нее не наткнулся. Наши, сусанинские, способны человека свести с ума. Деревенские хорошо знают округу на пять верст, сносно на десять, а дальше – чушь и дичь. Накружишься, бензину нажжешь… – Вот они, Шаршки.

Я заглянул в кузов. Ребята сидели на откидных скамейках, груз лежал основательно.

– Жарко?

– Есть немножко, – ответил Петька. Остальные согласно закивали.

– На ходу прохладнее станет, – тент действительно раскалился. Зато случись дождь – сухими будут.

Я закрыл дверцу заднего борта, соскочил с лестничной ступеньки.

– Едем.

От докторанта пахло франко-польским одеколоном, но это пустяки, я опустил стекло и сразу стало лучше.

До Глушиц мы добрались даже быстрее, чем я ожидал.

– Проедем село и направо, – подсказал Ахметов. – Я там несколько раз бывал, дорогу знаю.

Вернее сказать, он знал направление. Дороги, как таковой, не было. Чуне моему все равно, у него оба моста ведущие, но скорость упала.

– На чем добирались? – поинтересовался я.

– Вездеход, УАЗ.

– Хорошая машинка, – похвалил я и замолчал. Пошли ухабы, и скорость стала еще меньше – я же не дрова вез, а стекло.

– Хорошая, – согласился Ахметов и тоже замолчал. Переживал за груз, по лицу видно.

Пошли пустые, нераспаханные поля – при нынешних ценах и налогах число их растет год от года. Дешевле из Америки привезти хлебушек. Я поглядывал на карту, пытаясь сориентироваться. Все-таки времени прошло многонько. Не трудно и сбиться с пути.

– Правильно, – успокоил меня Ахметов. – Еще километров шесть.

Не скажу, что эти километры были самыми трудными в моей жизни, но почему не поехали университетские водители, я понял. Ничего, Чуне полезно иногда размяться.

– Теперь налево, – скомандовал Ахметов, – к колодцу.

Колодец на моей карте был, но на ней много еще чего было – деревня, например. А на деле оказалось – дюжина домишек, большей частью заколоченных, полуразвалившихся. Да не полу, больше.

– Можно немного дальше проехать, вон к тем деревьям? – попросил докторант.

– Как прикажите, – я загнал Чуню в тень берез, уже стареньких, почтенных, доживающих век.

Пока студенты разгружались, я немножко побродил по новому месту. И ноги размять, и спину. Чуня грузовик хороший, но силу любит. А она у меня своя, не казенная.

Местечко – на загляденье. Чистые травы, дикие цветочки, ни мусора, ни битого стекла, просто разбивай бивуак (в таких местах непременно разбивают бивуак, а не лагерь, иначе быстро появится это самое битое стекло) и живи, наслаждайся девственной натурой. Даже захотелось остаться на недельку, отдохнуть. Мне часто хочется отдохнуть последние годы. Но – не время. Вот встану на ноги окончательно, годам к шестидесяти, семидесяти, и сразу же отдохну. Может быть, и здесь. А что, место чудесное: заповедник в десяти верстах, реченька Шаршок, и общество – образованнейшие, милейшие люди.

Милейшие люди тем временем начали ставить палатку, большую, шатровую.

– Военная кафедра одолжила, – пояснил Петька. – В обмен на спирт.

– И хороший спирт?

– Обыкновенный, медицинский, – кузен старательно вбивал в землю колья. Молодец, в жизни пригодится.

Я заглянул в кузов, не забыли ли чего практиканты. Оказалось – не забыли.

– Значит, за вами через месяц приезжать, – для порядка сказал я докторанту. Тот пересчитывал ящики, сверяясь с бумажкой. Раньше надо было считать, раньше. Что теперь-то?

– Да, да. Через месяц. Десятого июля. Надеюсь… – он замолчал, покачал головой и повторил: – Десятого июля.

– В какое время?

– К полудню, если не возражаете.

– Договорились, – я сделал пометочку в своем блокноте. – Счастливо оставаться.

Докторант что-то пробормотал, Петька махнул рукой, прощаясь, остальные тоже поглядели мне вслед. Странно как-то поглядели, словно хотели вернуться со мной назад. Так мне показалось. Наверное, просто усталость сказывается, переутомление.

В город я поспел к сроку, да еще по пути захватил дюжину жителей Глушиц: рейсовый автобус опять не пришел.

Вечером, засыпая, я вспомнил деревеньку Шаршки. Вот где бы оказаться, расслабиться. Оттянуться, как говорят некоторые. Странно, но теперь эта мысль энтузиазма не вызвала, напротив, пришло какое-то облегчение, что я здесь, дома, пусть умотанный, но – дома. А не там, в благодати и покое. Чем-то покой тот был душе не люб.

В последующие две недели деревенька та нет-нет, да и приходила на ум. Засыпая, я видел ее ласковые травы, но мнилось, что под ними топь, трясина, прорва. Надо же, как запала. Наваждение просто. Дурное, вредное наваждение, с которым надо кончать.

Очередной облагодетельствованный горожанин подрядил меня отвезти его скарб на новые земли – двадцать соток. Контейнер, купленный по случаю, всякие там лопаты, раскладушки, доски, все то, с чего начинается дачный участок. Я специально смотрел по словарю: дача – дом для отдыха за городом. Монплезир центрального Черноземья. Ладно, каждый отдыхает, как может. Землю ему выделили (вернее, продали, но недорого) неподалеку от Глушиц. Далековато, зато настоящая природа, бодрился новоявленный помещик.

– Раньше у нас вина делали, как раз в этих местах, – разливался он, – отличные вина, по всем меркам.

– Плодово-ягодные? – с содроганием предположил я.

– Что вы, что вы! – он даже руками замахал. – Натуральные, игристые вина. Северное цимлянское, донское. Слышали про такие?

– Слышал, и пил. Но их вроде южнее… В Ростовской области…

– Это сейчас. А прежде виноградарством занимались вплоть до Воронежа.

– Прежде – это когда? При царе, до революции?

– Начали до, закончили после нэпа. Виноград капризная культура, любовь требует к себе, а не колхоза.

– Что ж, и климат тогда теплее бы, при нэпе?

– Климат как климат. Работали справнее. А знаете, еще в оны годы, при крепостном праве, в парках тутошних помещиков пальмы росли, лимоны и абрикосы. Всяк перед соседом похвастаться хотел. Выйдут, значит, в парк при усадьбе чай пить – и под банан какой-нибудь усядутся.

– Неужели? – попался мне краснобай нынче.

– Совершенная правда. А секрет был в трудолюбии, ну, и дешевизне крестьянского труда. Для пальмы на холодное время сооружали теплицу, а летом разбирали, и получалось, будто растет сама собой. Груши свои ели, персики, мандарины. Розы круглый год на столе стояли. Многое умели в старину, многое. Что здесь, на Соловках, на севере сады цвели.

– И вы надеетесь возродить, так сказать, славу наших садов?

– Славу, не славу, а сделать кое-что можно. Районировать сорта, вспомнить старые приемы. Я ведь сам из деревни, и сельскохозяйственный кончал. Потом, правда, все в городе работал, но помню, помню землю… Тут начать только надо, втянуться, а природа свое скажет, отблагодарит…