Текст книги "Сундучок, в котором что-то стучит (илл. В.Савина)"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Да, я знаю, – вздохнул пионер. – Что ж… – Он посмотрел вверх, на крышу, и тихо спросил своего верного кота: – Ну как? Варит?

Шуткин вспрыгнул на трубу, заглянул в нее, сморщился и утвердительно чихнул.

– Опять варит, – огорченно сказал Гена. – Что за странная, в самом деле, несовременная персона! Может быть, вы заметили, Василий Павлович, на площади человека с пуделем на поводке?

– Еще бы не заметить!

– В таком случае давайте поднимемся в бельэтаж этого серого невыразительного дома, – предложил Гена.

Оставив наши механизмы на улице, мы втроем поднялись по темной лестнице на площадку, где было несколько старинных высоких дверей с медными ручками и разнообразными звонками. Пожалуй, на этих дверях можно было бы проследить всю эволюцию полезного предмета цивилизации, называемого дверной звонок, начиная от простой веревочки и кончая элегантной, почти рояльной клавишей. Сбоку от этой последней клавиши я увидел медную табличку с гравировкой:

П. Ф. КУКК-УШКИН. ИНВЕНТОР

– Что значит «инвентор»? – спросил я.

– Никто не знает, – сказал Юрий Игнатьевич. – Даже в домоуправлении не знают.

– Предполагаю, что это от английского invent, что значит «изобретать». То есть изобретатель, – тихо произнес Гена, и я лишний раз молча удивился аналитическим способностям моего юного друга.

Слабая струйка зеленого дыма вытекала из замочной скважины. Мелкий стеклянный перезвон доносился из глубины. Гена нажал клавишу звонка.

– Кто там? – немедленно отозвался прямо из-за двери неприятный голос, по которому я тут же узнал субъекта с пуделем, хотя никогда ранее не слышал голоса этого человека, за исключением вопля «Онегро! Онегро!», когда он кричал явно не своим голосом. Однако именно такой, и никакой другой, должен был быть у него голос.

– Именем всего, что дорого человеку, именем высоких гуманных принципов нашей цивилизации – откройте! – грозно сказал Геннадий, и голос его дрогнул. – Откройте, пожалуйста, Питирим Филимонович.

– Не могу и не хочу! – был ответ.

Голос был не просто неприятным, он старался быть еще и еще неприятнее. В конце концов он завизжал, как электропила.

– Какого черта, Питирим! – рявкнул весьма натурально старый авиатор. – Мы с вами не первый день знаем друг друга. Вы убедились сегодня, что я еще летаю, и давайте-ка открывайте без проволочек!

– Не могу и не хочу! – проскрипела электропила уже на малых оборотах. – Я в процессе.

Вслед за этим из-за двери послышался чудовищный свист флейт, целого десятка флейт, напоминающих недоброй памяти муштру императора Павла, а из всех щелей старой двери повалили клубы разноцветного дыма, обрекшего нас на чихание.

Я был возмущен самым решительным образом.

– Однако каков этот Кукушкин!

– Как вы сказали, Василий Павлович? – вскричал вдруг Гена, и круглые от возмущения его глаза стали на миг квадратными от изумления. – Вы назвали его Ку-куш-киным?

– Конечно, – ответил я. – Как же иначе? На мой взгляд, фамилия Кукк-Ушкин почти ничем не отличается от фамилии Кукушкин.

– Эврика! – Г.Э. Стратофонтов запрыгал с непосредственностью первоклассника. – Кукушкин! Фогель! Фогель-Кукушкин! Это он! Это несомненно, конечно, безусловно, непременно, это он!

ГЛАВА II,
в которой Гена рассказывает о начале всей истории и через которую наискосок пробегает ирландский сеттер Флайинг Ноуз

– Знаете, В. П., с тем эмпирейским делом мне очень повезло, я уложился в летние каникулы. Боюсь, что сейчас у меня будет больше сложностей со школьной программой. Так мне подсказывает интуиция, а я склонен ей верить, хотя и презираю подсказки. А ведь началось все так просто, так традиционно, почти как у Жюля Верна. Собственно говоря, так и началось – с бутылки. Вначале, В.П., появилась бутылка с размытой запиской, как в моей ясельной книге «Дети капитана Гранта». Только это была радиобутылка…

И далее Гена рассказал мне завязку нашего нового огромного приключения, завязку тайны, могучей, как баобаб, уходящей своими корнями в историю и географию нашей планеты.

Еще из предыдущей повести мы знаем, что с ранних, чуть ли не ясельных лет, Генаша был заядлым радиолюбителем-коротковолновиком. Страсть к путешествиям по эфиру сохранилась и у тринадцатилетнего мальчика. В кругу его корреспондентов были: научный сотрудник из заповедника в Танзании, монгольский овцевод, скрипач из Эдинбурга, гавайский педагог, мальчик-почтальон с Фолклендских островов, метеоролог с Памира, боксер из Буэнос-Айреса и многие другие.

В тот вечер в квартире Стратофонтовых на улице Рубинштейна все было как обычно. Тикали часы, полыхал эстрадой телевизор, тлел камин, пощелкивало паровое отопление, жужжали полотер, пылесос, кофемолка, плотоядно урчала стиральная машина, но… но дух приключений уже бродил шалой волной по квартире, и все это чувствовали и волновались. Папа Эдуард, не отдавая себе отчета, точил ледоруб и смазывал трикони, мама Элла, не отдавая себе отчета, проверяла кислородную маску для высотных затяжных прыжков, бабушка Мария Спиридоновна, не отдавая себе отчета, месила тяжелыми руками творожную массу и глухо напевала: «На земле не успеешь жениться, а на небе жены не найдешь…»

Один лишь Гена, отдавая себе полный отчет в происходящем, строго сидел у приемника с наушниками на ушах и рукой на ключе. Он чувствовал, он почти точно знал, что сегодня что-то произойдет, ибо интуиция никогда или почти никогда не обманывала тренированного пионера.

И впрямь… Близко к полуночи из бесконечных эфирных струй выплыл странный-престранный сигнал, адресованный вроде бы ему, Геннадию Стратофонтову, но похожий в то же время на размытую морем записку. Но самое главное – там был сигнал SOS!

В полночь собрались все под медной лампой. Завернул на огонек и друг дома, капитан дальнего плавания Николай Рикошетников. Последние несколько месяцев капитан провел на суше, работая над кандидатской диссертацией «Некоторые особенности кораблевождения в условиях длительных научно-исследовательских экспедиций на судах типа „Алеша Попович“». Работа шла споро, и диссертация, как уверяли знатоки, получалась блестящая, но в свободное время капитан не находил себе места. «Попович» под командой приятеля Рикошетникова, опытного штурмана Олега Олеговича Копецкого, блуждал эти месяцы среди полинезийских архипелагов, и капитан пребывал в состоянии постоянной тревоги за судьбу своего детища и обрывал телефоны в диспетчерской экспедиционного флота. Дело не в том, что Рикошетников не доверял штурманским способностям, умственным данным и волевым качествам Копецкого. Дело в том, что Николая Николаевича тревожила двойная сущность Олега Олеговича, двойственный характер его персоны. Дело именно в том, что Копецкий был не только старым опытным штурманом, но и молодым поэтом. Вот уже лет двадцать он был известным молодым поэтом, первейшей сорокалетней жемчужиной «Клуба поэтов Петроградской стороны». Рикошетникова прямо оторопь брала, когда он читал в какой-нибудь вечерней газете что-нибудь вроде:

 
…Я вижу блеск браслетов Персефоны,
К стопам титанов приносящей пряжу…
 

и в скобочках под стихотворением – «Тихий океан. По радиотелефону».

«Боги, и ты, Персефона, – молча молился Рикошетников в курительной комнате Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, – пусть покинет Олега Олеговича вдохновение, пусть посетит его благотворное поэтическое молчание на время рейса, пусть не посадит он на камни любимого „Поповича“».

На Олимпе остались глухи к первой просьбе капитана, но прислушались ко второй. Копецкий бомбил стихами газеты – по радио, через спутники, но «Поповича» на камни не сажал. Умело управлял кораблем, даже не зная «Некоторых особенностей кораблевождения…», то есть диссертации Рикошетникова.

Итак, капитан Рикошетников забрел на огонек к Стратофонтовым и тоже оказался у истоков тайны.

На круглом столе под медной люстрой, переделанной из корабельного кормового фонаря прошлого века, лежал лист ватмана, на который Гена нанес фломастером слова и осколки слов в том порядке, в каком выловил их из эфира его радиоприемник. Лист выглядел так:

Стра 19 ундучок ором что-то учит афия отн ринин канал память не изменяет бург ыре ьва олоты рылья фогель повторяю фогель бесконечно спасите кунст

При виде такого послания читателю, конечно, будет нетрудно вообразить себя в кают-компании славной яхты «Дункан», в обществе незабываемых лорда Гленарвана, майора Мак-Набса и капитана Джона Манглса.

– Сегодня было очень много грозовых помех, – сказал Гена, – и сигнал очень слабый… очень далекий сигнал. Даю голову на отсечение, но эта станция впервые появилась на частотах коротковолновиков.

– То есть как это «голову на отсечение»? – забеспокоилась бабушка Мария Спиридоновна.

– Ах, мама! – досадливо воскликнула мама Элла. – Это фигуральное выражение. Говоря «голову на отсечение», никто не думает об отсечении головы.

– Все-таки слишком сильное выражение, – вздохнула бабушка и погладила Гену по голове.

– Какие будут предложения, Генаша? – нетерпеливо спросил папа Эдуард. – Ждать невыносимо. Надо действовать. Но как? В каком направлении?

– Я предлагаю каждому из присутствующих дополнить, дописать эту загадочную радиограмму, – предложил Рикошетников. – Потом мы сложим плоды нашего воображения и попытаемся в них разобраться. Очень часто истина скрывается в самых нелепых наших домыслах. Начните вы, дружище Эдуард.

– Охотно! – воскликнул папа Эдуард, скромный почтовый работник и знаменитый альпинист. – Я бы представил себе текст радиограммы так: «Стратофонтовым. На высоте 6719 метров в северо-западном районе горной системы Гиндукуш, на восточном склоне пика Аббас, где в прошлом году потерпела неудачу экспедиция Хиллари, в пещере над отрицательным уклоном в 19° скрыт сундучок, в котором что-то стучит…»

– Далеко вы ушли, дружище Эдуард, – улыбнулся капитан Рикошетников и повернулся к маме Элле: – А вы попробуйте, дружище Элла!

– У меня будет короче, чем у Эдьки, – энергично сказала мама Элла, скромный библиотекарь и чемпион мира по затяжным прыжкам, и придвинула к себе ватман. – «Стратофонтовым. Необходимы самолеты и парашютисты для высадки на скалистом острове Лилуока 19° широты и 19° долготы, где находится сундучок, в котором что-то стучит…»

– По моему, это ближе к истине, – торопливо вставила бабушка. – Самолеты – это ближе к истине…

– А вы как бы начали, дружище Николай? – обратился Гена к своему старому другу.

Рикошетников с улыбкой произнес, глядя на ватман:

– Я бы начал так: «Стратофонтовым для Рикошетникова. С борта экспедиционного судна „Алеша Попович“. Срочно вылетай на Таити и не забудь с собой сундучок, в котором что-то стучит. Тот самый сундучок, в котором коньячок…»

– Боюсь, что все это не очень серьезно, друзья, – сказал Гена своим родителям и своему капитану. – Вы выдаете желаемое за действительность, а на деле мы не продвинулись вперед ни на дюйм…

– Ошибаетесь, дружище Геннадий, – сказал Рикошетников, – неужели вы не заметили, что у всех нас троих «ундучок-ором-то-то-учит» непроизвольно превратилось в «сундучок, в котором что-то стучит»?

– Потрясающе!!! – воскликнула пораженная компания. – А вдруг здесь и скрыт ключ к тайне?

– Хи-хи, – послышалось из затемненного угла гостиной, из глубокого кожаного кресла. – А вдруг это «бурундучок под забором что-то бурчит»?

– Дашка! Как ты сюда попала? – вскричал Геннадий. В глубоком кожаном кресле, позевывая дивным ртом, сидела не кто иная, как Даша Вертопрахова. Впрочем, это могла также быть не кто иная, как Наташа Вертопрахова, близнец Даши.

– Я Наташа, – сказал близнец. – Дашка послала меня к тебе списать задачи по геометрии, а я как села в это кресло, так и заснула. Тренировки, друзья мои, выматывают все силы. Тебе не нужно этого объяснять, Геннадий.

Следует сказать, что взаимовлияние близнецов еще не до конца оценено современной наукой. Вот сестры Даша и Наташа, едва познакомившись друг с другом на Эмпирейских островах, тут же передали друг другу, с одной стороны, любовь к художественной гимнастике, с другой – презрение к лжеаристократии. Даша, бывшая Доллис, кроме того, тут же усвоила от Наташи манеру слегка подтрунивать над Геннадием Стратофонтовым.

– Держу пари, что ты, Наташка, опять взобралась к нам в гостиную по стене и через окно, – нахмурился Гена.

– Странно, что ты, дружище сынок, до сих пор не освоил этого пути, – укоризненно сказал папа Эдуард. – Отстаешь от своих сверстников.

Удивительной силы реакция была ответом на добродушный отцовский упрек. Мальчик вскочил со своего места, пылая лицом, как красный светофор.

– Дружище отец! – воскликнул он с дрожью почти юношеского негодования в голосе, схватил со стола ватман, одним прыжком взлетел на подоконник и исчез в окне.

Когда родственники подбежали к окну. Гена уже заворачивал за угол, независимо помахивая рулоном.

– Вполне профессиональный прыжок, – одобрила мама Элла.

– Почему он так вскипел, дружище жена? – полюбопытствовал папа Эдуард.

– Другого я и не ожидала, – строго глядя в сторону, сказала Мария Спиридоновна. – Достойный ответ на неосторожную шутку.

– Ничего удивительного, – мягко улыбнулся капитан Рикошетников. – Учтите особенности сегодняшнего вечера, вернее, ночи: освещение, контакты с тайной, шутка дружищи Эдуарда, присутствие Вертопраховой…

– Переходный возраст, – резюмировала Наташа, и на этом спор закончился.

…В глубоком раздумье вот уже битый час бродил Стратофонтов Геннадий по улицам пустынным острова Крестовский. Разумеется, он не заставил своих родителей волноваться, а из первого же телефона-автомата позвонил домой и предупредил домашних, что не скоро вернется. У домашних, надо сказать, хватило такта не задавать лишних вопросов. Особенностью маленькой, но дружной семьи было сильно развитое чувство такта, которое украсило бы любой коллектив.

Геннадий, честно говоря, и сам не понимал причин столь яркой эмоциональной вспышки и последующего прыжка из окна бельэтажа на панель. Ведь ясно же и слепому, и глухому, и глупому, что вовсе не стремление продемонстрировать Наташке Вертопраховой свою профессиональную парашютную подготовку толкнуло мальчика на подоконник. Ясно, что и не обида на доброго друга папу и его милый юмор толкнула Гену на подоконник.

«Должно быть, это шуточки переходного возраста», – с тревогой подумал было пионер, но тут же отбросил эту банальную мысль. Другое занимало его ум в часы блуждания по острову Крестовский. Лист ватмана, скатанный в тонкий рулон, который держал он в своей руке. Тайна, приплывшая на берега Невы из просторов Мирового океана. Обрывки тайны, как единичные галеоны Великой Армады, которую разметал спасительный для Британии ураган. Единичные галеоны «ундучок», «ором», «афия», «ринин», скрипя разболтанными реями, мохнатясь обрывками парусов, вползали в крохотную бухточку гребного клуба «Динамо». Впрочем, даже не сама тайна, не тайна как самоцель, волновала ленинградского пионера. Отчетливый призыв «Спасите!» – вот что волновало его. Стремление немедленно идти на помощь любому, кто в его помощи нуждается, было развито у мальчика до высшей степени. Помочь! Спасти! Немедленно! Вперед! Без страха! Без упрека!

Кто же сквозь тысячи километров, над материками и облачными полями, послал ему сюда, в Ленинград, призыв о помощи? Кто и почему именно ему? Друзья-патриоты с Больших Эмпиреев? Однако, по недавним сообщениям газет, обстановка на архипелаге сейчас вполне спокойная, и независимость малой нации развивается на достойных демократических началах. К тому же эмпирейцы сейчас стали не так уж наивны: они не могут предполагать, что ленинградский школьник в горячие весенние денечки может бросить все свои дела и примчаться в Южное полушарие. Ведь теперь, после победы над черными силами мафии, они имеют некоторое понятие о географии нашей планеты. И, кроме всего прочего, им нет никакой нужды посылать в эфир смутные сигналы: они замечательно научились пользоваться международным телефоном.

– Мафия. География. Мафия. География… – бормотал Гена, приближаясь к воротам Приморского Парка Победы и глядя на пышные кусты сирени, тревожно кипящие под порывами балтийского ветра.

Что привело его сюда, на морскую окраину города? Он сам себе не отдавал в этом отчета, но его просто потянуло поближе к морю. Должно быть, наследственные гены Стратофонтовых всегда тянули Гену Стратофонтова поближе к морю в периоды раздумий и тревог.

– Мафия и География, – вдруг громко произнес он и остановился в задумчивости. – Афия! – вскричал он. – Ведь это слово есть в радиограмме! Галеон «Афия»! Быть может, в радиограмме есть призыв к спасению от происков мафии? Эврика! Эврика!

– Простите, вы что-то нашли? – спросил неподалеку вежливый немолодой голос.

Геннадий обернулся и увидел юношу в кожаной курточке и в странных брюках с подобием крыльев на бедрах. Сначала он удивился, почему у этого юноши такие странные брюки и почему такой немолодой голос, а потом, приглядевшись, увидел, что это вовсе и не юноша, а старик. Да, это именно старик обратился к нему в легком сумраке белой ночи, но у этого старика была юношеская фигура и поблескивающие юношеским любопытством глаза. Это был поистине старик-юноша: вот к какому выводу пришел Геннадий.

– Здравствуйте, – вежливо поклонился Геннадий. – Кажется, вас удивил мой возглас «эврика»?

– Признаться, удивил, – улыбнулся юноша-старик или, вернее, старик-юноша.

Он стоял возле низкого сарайчика, сбитого из листов жести, похожего на импровизированные гаражи, которые мы часто можем видеть на окраинах жилых кварталов, но несравненно более широкого, чем это требовалось для обыкновенного автомобиля. В руках у старика был ключ, похожий на большой древний ключ от города Костромы, который когда-то Геннадий видел по телевидению. Геннадий приблизился. Что-то в лице старика, в выражении его глаз располагало к откровенности, и мальчик тихо сказал:

– Видите ли, мне показалось, что я нащупал ключ к тайне.

– Ах, вот как! – воскликнул старик. – В таком случае мне остается вас только поздравить!

Они, улыбаясь, смотрели друг на друга и чувствовали нарастающую симпатию друг к другу. Так бывает: люди, родственные по духу угадывают друг друга, и только смущение мешает им сразу же сблизиться. Гене очень хотелось рассказать старику свою тайну, но он смущался. Старику хотелось чрезвычайно эту тайну узнать, принять в ней участие, вникнуть, помочь, но и он смущался. Все же он решился пошутить для разведки.

– У вас ключ от тайны, а у меня всего лишь от этого ангара. – И он показал Геннадию средневековый ключ и кивнул на сооружение из жести.

– От ангара? – удивился Гена.

– Так точно, – подтвердил старик. – Перед вами самолетный ангар. Хотите взглянуть?

Он вставил ключ прямо в замок и повернул. Послышались первые такты старинной песни «Взвейтесь соколы орлами», и дверь открылась. Старик включил свет, и Гена увидел в ангаре аэроплан. Именно аэроплан, а не самолет – и даже не аэроплан, а летательный аппарат, как говорили в России на заре авиации. Аппарат этот уже описан в нашей повести, и повторяться сейчас не резон. Скажем лишь, что старик-юноша радостно улыбнулся при виде того, как глаза таинственного мальчика (а Гена представлялся ему именно таинственным мальчиком) загорелись великим и могучим чувством – любопытством, тем чувством, которое, возможно, направляло всю жизнь этого старика. Может быть, вид Гены Стратофонтова напомнил старику его собственное отрочество.

– Как?! – вскричал мальчик, бросился было к аэроплану, но тут вмешались воспитание и врожденное чувство такта. Он сдержал свой порыв и представился: – Простите, мы не знакомы. Мое имя Стратофонтов Геннадий.

– Как?! – вскричал при этом имени старик. – Уж не брат ли вы Митеньки Стратофонтова, с которым мы в Ораниенбауме в пятнадцатом году отрабатывали буксировку планера?

– Я его внучатый племянник, – сказал Гена.

– Каков сюрприз! Подумать только! – Старик разразился было целым зарядом восклицательных знаков, но врожденное и приобретенное джентльменство взяло верх, и он представился Геннадию, старомодно щелкнув каблуками и склонив голову энергичным кивком: – Четвёркин Юрий Игнатьевич!

– Нет! – вскричал Гена. – Подумать только! Я полагал, что Юрий Четвёркин – это достояние истории!

– Да, я достояние истории авиации, – просто сказал старик, – но это не мешает мне наслаждаться жизнью.

…Мимо ангара этой ночью пробегал друг Пуши Шуткина темно-рыжий сеттер Флайинг Ноуз. Он слышал и видел, как из ангара, словно брызги бенгальского огня, летят междометия, восклицательные знаки и словечки «каково», «здорово», «потрясающе», «фантастика» и так далее. «Наверное, встретились старые друзья», – подумал Ноуз и от удовольствия покрутил носом. Этому доброму псу доставляли искреннее удовольствие радостные события в жизни старших товарищей по жизни.

…На следующий день, уже в более разумное время, а именно после обеда, Гена навестил дом Четвёркина, что расположен был неподалеку от ангара, на том же Крестовском острове. Среди кварталов современных домов вдруг открывалось некое подобие дачного оазиса, клочок земли, как бы не тронутый нашим временем. Во-первых, там стоял раскидистый и независимый каштан, который как раз к приходу Гены украсил свои ветви белыми свечками. Во-вторых, следовало буйство сирени и черемухи, где кишмя кишели трясогузки, обычно предпочитающие держаться подальше от больших городов. В третьих, а именно за кустами сирени, похожими на предмостные укрепления замка, следовал «мост», а именно аллея, выложенная цветной плиткой и окаймленная кустами можжевельника, похожее на маленькие кипарисы.

Аллея упиралась в крыльцо дома. Крыльцо было белого камня, – уж не мрамора ли? – с витыми чугунными перилами и козырьком, который поддерживали два видавших виды купидона. Четыре окна, правда с фанерными заплатами, украшали фасад. Хозяин встретил гостя на крыльце.

– Этот дом закреплен за мной постановлением Петроградского Совета в 1918 году, – пояснил он и пропустил мальчика вперед.

Два тигра, изготовившихся к прыжку, бронзовая статуя Дон Кихота, фарфоровый китайский мандарин, кондор, несущий в когтях модель биплана и прочие любопытные вещи встретили Гену еще в прихожей.

– Я чудак, – сказал Юрий Игнатьевич с улыбкой, подкупающей своей простотой. – Вначале я был романтик, потом д’Артаньян и немного авантюрист, потом я стал летчиком, а потом уже летчиком-солдатом, а потом… потом я стал чудаком. Да, Геннадий, ваш покорный слуга – настоящий чудак, но я ничуть этого не стыжусь. Я горжусь тем, что доживаю свои дни в образе старого чудака, а впрочем, я вовсе и не доживаю свои дни, я просто себе чудачу свои дни, как и раньше чудачил и считаю, монсеньер, что на чудачестве свет стоит. Извините.

Слегка взволнованный этой тирадой, старик взял Гену под руку и ввел в комнату, весьма обширную комнату, скорее даже зал. Здесь под лепным потолком висели модели самолетов, а на стенах красовались старинные деревянные пропеллеры. Здесь по углам, словно ценнейшие скульптуры, стояли детали авиационных моторов разных времен, и здесь было множество фотографий.

Гена увидел на пилотском сиденье «фармана» юношу Четвёркина со счастливым лицом. Затем он увидел мужчину Четвёркина в форме офицера старой армии на прогулочном балкончике первого в мире многомоторного бомбардировщика «Русский витязь». Затем он увидел Четвёркина с красной звездой на фуражке и с двумя маузерами на боках. Потом он увидел Четвёркина сначала с кубиками, потом с ромбиками и далее со шпалами в петлицах и, наконец, пожилого уже Четвёркина в простом черном свитере. «Анадырь – мыс Дежнева – остров Врангеля» было написано чем-то красным по синему фону и мелко добавлено: «Юрка, не забывай!»

– Этапы большого пути, – смущенно покашлял за спиной хозяин квартиры.

Повсюду на снимках были самолеты. Сначала древние, потом пожилые, потом уже и почти современные. Самолеты на снимках все молодели, а человек старел.

Рядом с Четвёркиным мальчик увидел на фотоснимках множество знакомых ему по истории авиации людей – здесь были и Уточкин, и Ефимов, и Васильев, и Сикорский, и Туполев, и Чкалов, и Водопьянов…

«Пожалуй, не хватит и недели, чтобы осмотреть все сокровища этого дома», – подумал Гена и остановил свой взгляд на портрете среднего формата, на котором в черном цилиндре и крылатке, с маской бабочкой на глазах, был изображен молодой красавец с волевым лицом, пышными усами и чуть подернутыми серебром, словно мех черно бурой лисицы, бакенбардами. Портрет был вырезан из какого-то старого журнала и застеклен. Внизу сохранились слова «знаменитый и вечно интригующий публику».

– Кто это? – спросил Гена.

– Эх, – с досадой вздохнул старый пилот. – Это как раз личность, недостойная внимания. Некий Иван Пирамида, пилот-лихач и светский пшют десятых годов. Надо убрать эту фотографию в чулан. – Он сделал было к портрету резкое движение, но в нерешительности остановился на полпути. – Довольно! После! Сейчас! Да нет, потом, – пробормотал он и наконец, так и не притронувшись к портрету, повернулся к гостю. – Как нелегко, мои друг, даже в семьдесят восемь лет предать забвению ошибки юности мятежной.

Он отвернулся, сделал несколько нервных шагов по потрескивающему паркету, снял со стены огромную трубку, на чубуке которой была изображена старая Голландия, и затянулся. Трубка тут же задымила, как будто в ней тлел вечный уголек из доколумбовой Америки. Как следует откашлявшись, Четвёркин вынырнул из дыма уже другим, молодым и лукавым, со своими детскими глазами-любопытами.

– Вы знаете, дружище Гена… – Старик сразу и охотно перенял манеру обращения, принятую в стратофонтовском семействе. – Вы знаете, дружище мой мальчик, я весь остаток ночи просидел над вашей радиограммой и пришел к некоторым, да-да, выводам!

– Неужели, дружище Юрий Игнатьевич?!

С первых же минут знакомства с Четвёркиным Гена почувствовал, что в его лице обрел верного соратника и что старый пилот возьмется за разгадку тайны с не меньшим энтузиазмом, чем он сам. Как видим, он не ошибся.

Юрий Игнатьевич раскатал на шатком изящном столике в стиле «сицезиен» лист ватмана и укрепил его по углам четырьмя тяжелыми предметами: поршнем мотора «Сопвич», статуэткой лукавого лесного божества Пана, револьвером смит-вессон выпуска 1909 года и старинной кожаной калошей с хромированными застежками, то есть тем, что оказалось в эту минуту у него случайно под рукой.

– Во-первых, мне кажется, я почти убежден, что радиограмму послал чудак, – начал Юрий Игнатьевич. – Есть некоторые, почти неуловимые флюиды, дружище Гена, по которым все принадлежащие к племени чудаков узнают друг друга. Во-вторых, это безусловно человек старой формации. Об этом свидетельствует уцелевшее в тексте придаточное предложение, «если память не изменяет». Так выразиться, согласитесь, мог только пожилой человек старой формации. Человек новой формации сказал бы вместо этого что-нибудь вроде «почти уверен» или «уверен на девяносто процентов». И в третьих, дорогой дружище Геннадий, я почти убежден, что истоки тайны не удалены от нас за тридевять земель, а находятся совсем поблизости, в центре нашего любимого города… или нашего любимого «бурга», что по-немецки и означает «город». «Бург» – вы видите это слово на вашем ватмане. Может быть, это кончик Петербурга, дружище пионер? Стоп, стоп, предвижу ваши возражения. Существуют Эдинбург, Иоганнесбург, Питсбург и еще добрая тысяча бургов. Да, это так, но вряд ли в каком-нибудь из этой тысячи городов есть Екатерининский канал. Терпение, дружище юный моряк. Вы хотите сказать: при чем здесь Екатерининский канал и что такое Екатерининский канал? «Ринин», Гена, именно этот загадочный, как птица алконост, «ринин», соседствующий со словом «канал», и образует ЕкатеРИНИНский канал, который ныне именуется совершенно справедливо каналом Грибоедова.

Вижу, дружище Стратофонтов, отлично вижу искры, летящие из ваших глаз, но вы же сами предложили мне отпустить все тормоза и предоставить волю своему воображению. Ведь я допускаю существование «сундучка» в противовес «бурундучку» и «мафии», независимой от «географии». Позвольте же мне теперь предложить вам небольшую экскурсию на канал памяти замечательного русского сатирика, одного из тех людей, которые пробили брешь в культурной изоляции отсталой царской России. Кам он, олдфеллоу!

Через несколько минут Четвёркин и Стратофонтов уже катили на скрипучем, но вполне надежном велосипеде-тандеме по улицам Крестовского острова. Старый пилот сидел впереди и управлял рулем, похожим на рога высокогорного животного яка. Справедливости ради следует сказать, что за всю долгую жизнь у старика не было лучшего партнера по тандему, чем сегодняшний. Юрий Игнатьевич не уставал удивляться силе ножных мышц этого еще не совсем созревшего организма. Тандем летел вдоль обочины тротуара, оставляя за собой не только велосипеды, но и многие моторизованные средства транспорта, включая быстроходные «Запорожцы». Иногда к усилиям четырех ног присоединялся и маленький моторчик от пылесоса «Вихрь», который Четвёркин приспособил к тандему еще лет десять назад. Возле светофоров седоки спешивались и продолжали свой разговор.

– Однако, почему среди русского текста мелькают немецкие слова? – недоумевал Гена.

– На заре моей туманной юности в Петербурге жило очень много немцев, – говорил Юрий Игнатьевич. – Вообразите, дружище Гена, судьба забросила одного из таких петербургских немцев куда-нибудь в Полинезию. Вы сами путешествовали и знаете, какие штучки иной раз выкидывает судьба. Вообразите, старый чудак несколько десятилетий жил среди полинезийцев, и вот на закате жизни ему пришла нужда послать в город своей юности призыв о помощи. Естественно, что за эти долгие годы кое-что перемешалось в его голове, перемешались немецкие и русские слова и… воображаете?

– Конечно, воображаю, – чуть-чуть постукивая зубами от воображения, говорил Гена. – Но почему же, почему этот несчастный старый человек обратился именно ко мне? Откуда он узнал мои позывные?

– А вы вообразите…

Красный свет переключался на желтый, и Четвёркин не заканчивал фразы.

– Приемистый старикан, – улыбались инспекторы ОРУДа, глядя, как устремляется вперед самокатный экипаж.

Через двадцать четыре минуты они подъехали к Казанскому собору и встали в узкой полосе тени, отбрасываемой памятником фельдмаршалу Барклаю де Толли.

– Дружище Геннадий, вы не обидитесь, если я завяжу вам глаза вот этим чистым носовым платком? – спросил Четвёркин.

– Пожалуйста, пожалуйста, дружище Юрий Игнатьевич, – сказал Гена, подставляя свои закрытые глаза под носовой платок с вензелями Санкт-Петербургского яхт-клуба.