Текст книги "Желток яйца"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Секунду или две секретные сотрудники смотрели друг другу в глаза, потом подтолкнули друг друга локтями и расхохотались.

– Посмотри-ка на этих двух джентльменов, черного и белого, – сказал французский турист своей жене. Пара, облаченная в вельвет и демонстрирующая ненавязчивый шик Левого берега Сены, совершала экскурсию в том же вагончике турмобиля. – Такие признаки расовой гармонии нынче можно уловить только в Соединенных Штатах.

До недавнего времени профессор Абажур и его таинственная супруга, которой в соответствии с традициями французских литературных мистификаций приписывалась, по крайней мере, дюжина скандальных романов, были известны как ярые антиамериканцы, хотя в течение долгих лет их леворадикальной активности пара ни разу не путешествовала за океан. Потом внезапно и на этот раз в полном соответствии с основным законом диалектики количество собранных познаний трансформировалось в качество приобретенного мышления, и пара совершила полный поворот, чтобы стать непреклонными проамериканцами. Со времени того исторического поворота пара начала пересекать Атлантику ежемесячно, туда и обратно, как будто их новые убеждения обеспечивали существенную скидку на билеты. По иронии судьбы дело обстояло как раз наоборот, старые убеждения срабатывали. Американская академическая община приветствовала их с энтузиазмом и приглашала в университеты как раз за их ранние, противоречивые, так сказать, взгляды, а вовсе не за нынешний столь великодушный подход к атлантическому партнеру. В этом деле все зашло так далеко, что им приходилось делиться своими позитивными впечатлениями об американской жизни во время прогулок, но уж никак не под сенью Тройного Эл, где они пребывали на годичной стипендии, чтобы не повредить своей столь выгодной антиамериканской репутации.

– Ты прав, Бу-бу, – сказала мадам Абажур, пользуясь одним из их постельных уменьшительных. – И обрати внимание, черный джент даже выказывает некоторое чувство превосходства в отношении белого друга.

Турмобиль тем временем пересекал Вашингтонский Мол, имея по правому борту захватывающий вид вирджинского заката, мощный четырехгранный обелиск Вашингтона и значительно посвечивающее Яйцо Либеральной лиги Линкольна. К полному восторгу французской пары, один из участников сцены расовой гармонии, а именно генерал Егоров, вынул фляжку доброго спиритуса, основательно приложился и передал своему компаньону, а именно полковнику Черночернову.

Диалог разведчиков продолжался.

– …Ну, Джордж, Дотти, дорогой кореш, слушай, что старый Тимоти тебе скажет по этому поводу. Мы не теоретики, мы простые люди «плаща и кинжала». Им там виднее, что лучше, что хуже для нашего дела; тем более что… хм… они там теперь одержимы древним языческим мистицизмом, переоценкой некоторых ключевых фольклорных персонажей. Сама форма этой заклеванной штуки сводит их с ума – Яйцо! Если ты еще сам не знаешь, позволь мне выдать тебе один из наших высших секретов. Только что построенный, чудо техники, авианосец будет назван «Кощей Бессмертный». Понял? Нынче концепция бессмертности, понимаешь ли, их главная забота!

– Так что, – продолжал генерал, сделав еще один глоток стимулирующего напитка, – …мне как бы положено отложить в сторону все другие дела, включая и проект похищения невидимого бомбардировщика «Стеллс», который мне так дорог, и сделать своей главной заботой какую-то паршивую перебранку между двумя гудилами сто двадцать пять лет назад. Иными словами, мы должны любой ценой заполучить дневник Дости…

Полковник усмехнулся:

– Не думаю, что это такая уж чертовски сложная задача. Вполне возможно его получить просто по программе межбиблиотечного обмена. Вряд ли в Вашингтоне есть хоть одна живая душа, интересующаяся этим хозяйством…

– Молчок, дорогуша! – Егоров прижал к губам свой палец, что выглядел как природный отросток магического корня женьшень. – Для нашей оперативной группы уже утвержден и одобрен. Нельзя разочаровывать руководство. В группе у нас четыре человека – я, ты, Петруха и профессор Фофанофф, и все путем. Уловил?

В ответ последовал утвердительный глоток из фляжки, после чего Егоров деликатно, но решительно вернул сосуд под свою личную протекцию, пока не поздно.

– Самая конфиденциальная часть последних инструкций касается Фофаноффа. Мне кажется, что Хранилище разработало специальный сценарий для его пребывания в Тройном Эл. Так что, Дотти, в ближайшем будущем тебе придется выйти на него с деликатнейшей миссией.

– А чего же особенно деликатничать, если он один из нас? – На этот раз генерал усмехнулся.

– А то, что он может этого и не знать. Он мог попросту и забыть самый счастливый день в его жизни. С такой женой, как Марта, тебе должна быть знакома эта вонючая профессорская рассеянность. Так что придется кое-что напомнить нашему беби Филлариону и сделать это деликатнейшим образом.

– Между прочим, Джордж, глянь-ка на этого вроде бы французского хмыря с его подружкой. Они нам улыбаются, будто хотят раздавить с нами пузырь на манер наших мужиков в Москве. Давай-ка выйдем, пока мы не исчерпали наши стратегические ресурсы.

Отмахнув чужакам добрый старый американский «гуд бай», два джента, не без некоторой юмористической фривольности, высадились на углу 14-й улицы и авеню Конституции. Клюква, апельсины и фисташки в огромном объеме вирджинских небес сияли сквозь могучие кроны платанов и каштанов. Тени реактивных лайнеров скользили вниз, к аэропорту Нэшнл, словно мыслящие существа. Короткий предсумеречный момент, пока не загорелись еще фонари вокруг Эллипса, момент, заполненный грохотом столичного часа пик, самый подходящий момент для самой секретной части разговора.

– Ну а теперь давай поговорим о нашей собственной проблеме, о нашей, ты понял, собственной беде… о Зеро-Зет…

Черночернов вздрогнул:

– Что… что… об этом… об этой… оно уже?..

Егоров закурил сигару. Воплощение стабильности, опора здравого смысла… И только товарищи по оружию знали его как человека рефлексий, сомнений, забот, рафинированного интеллигента и нежную душу.

– Можешь смеяться, Дотти, но даже пол Зеро-Зет для меня – туман… Маскулинум? Фемининум?.. И все это дело – тайна, обернутая в загадку… Проклятая штука иногда принимает мои команды, иногда нет… иногда задает мне леденящие душу странные вопросы… Вначале, как ты понимаешь, я подумал – перевербовали! Кто от этого гарантирован в округе Колумбия? Но позже, анализируя входящие и исходящие данные, я был потрясен – а что, если О – вообще ничьих команд не принимает?

– Звучит устрашающе, Тим! Ты думаешь, О действует по своему усмотрению?

– Как раз об этом я и думаю. Ты, должно быть, помнишь ту славненькую «селедочку» в баре «Завсегдатай небес»?

– Матушка родима! Для чего?

– Для ничего, мой друг! Для Зеро! Для нулевого смысла, по нулевой логике. Держись, за что можешь, мой бесстрашный и безупречный рыцарь тайной войны, но, похоже, что-то поломалось в проклятой штуке. А самое худшее, что нам не под силу опознать О среди четырех миллионов жителей Большого Вашингтона, тогда как Хранилище наотрез отказывается дать мне свои коды. Стратеги! Да я и флайинг-фак не дам за их стратегию. Они просто не способны понять, что судьба цивилизации на ставке. Иногда я задаюсь вопросом, дорожат ли они нашей западной цивилизацией…

Полковнику Черночерному показалось, что генерал Егоров жалобно хлюпнул в этот момент. Он уже готов был предоставить ему свой локоть – чувство локтя, не этому ли нас учили с ранних пионерских лет, локоть товарища! – когда генерал вдруг страстно прошептал прямо ему в ухо:

– Единственное, что я знаю об О – это то, что проклятая штука тоже шьется вокруг Яйца!

За минуту до того, как зажглись фонари, черный «Линкольн» с маленьким советским флажком на крыле остановился возле дворца Организации американских государств. Можно только удивляться, как успел генерал столь быстро сбросить свой маскировочный «негритюд» и вернуться к своей исконной белой и рябоватой наружности. Ни полковник Черночернов, ни даже наблюдательный шофер майор Петруха не заметили, когда произошла перемена. Вот вам они, высшие квалификации!

Мягкие столкновения

Как хорошо известно в столице, стипендиаты и феллоу Смитсоновского института и Либеральной лиги Линкольна предпочитают снимать квартиры неподалеку от Мола, то есть на юго-западе, у реки Потомак. Однажды сюда и Филлариона Фофаноффа доставили, и сделала это библиотекарша Филиситата Хиерарчикос в своем клевом открытом «Фольксвагене». Бросив первый взгляд на кварталы жилья, расположенные вдоль рядов фонарей и пятен неживой растительности, Фил восхитился: «Ну и место! Вызывает в памяти „теорию бесконфликтности“, времена расцвета Социалистического Реализма! Взгляните на эти безупречные линии пейзажа, на эти ряды столбов, увенчанные каждый тремя фонарями! Вы называете это Ланфан плаза? Клянусь, это Комсомольск-на-Амуре! Тысяча первый сон Веры Павловны Чернышевского! Какая утопия, какая ностальгия! Лучшего места для советского человека не найдешь!»

Пара тараканов, бодро пробежавших по стене в односпальной квартире кондоминиума «Седьмое небо», ничуть не уменьшила его восторга. Как раз наоборот, наоборот, наоборот… извольте, мы вальсируем… Дунайские волны… Амурские волны… Амур, амур… о, да, амурные волны Чесапикского залива… Фелиситата Хиерарчикос на гребне волны!

Пока на седьмом этаже гремела вся эта медь Старой Европы, весьма располагающий к себе молодой человек в свежепостиранном тренировочном костюме явился в подвальный офис управляющего и сказал, что хочет снять студию в этом же доме.

«Йаппи, кажется, облюбовали наш кондоминиум», – подумал управляющий и немедленно поднял цены на шесть и две десятые процента. Шоковая волна – то есть одна из этих дунайско-амурских волн – произвела всплеск в нервных компьютерах Вашингтонского рынка недвижимости, что через несколько минут отразилось на Уолл– стрит и вызвало неожиданный взлет акций Доу Джонс и колоссальный прибой оптимистических прогнозов. Ничему нельзя удивляться в этом современном мире взаимозависимости. Тем временем орды тараканов в панике неслись вниз с седьмого этажа «Седьмого неба».

Джим Доллархайд живо предвкушал будущее соседство с объектом своих профессиональных интересов, но, увы, как раз в этот день, когда он привез свои пожитки, Филларион съезжал из «Седьмого неба». «Проклятые иностранцы, больно умные стали, – ворчал управляющий. – Этот буйвол только перепугал наших постояльцев своим вальсированием, а теперь забрал заявление обратно. На месте правительства я… эх, если бы я на месте правительства…»

«Что происходит, – думал Джим с чувством необъяснимой горечи. – Похоже, что он просто наставил мне нос. Неужели он знает, что я хожу за ним по пятам? Неужели он действительно шпион?»

В существенном отступлении от избранного нами жанра мы хотим выдать один из секретов сюжета. Мысль о том, что кто-то ходит за ним по пятам, никогда не приходила в голову Филлариона. Более того, он вряд ли когда-либо замечал своего молодого обожателя. Просто он передумал селиться в «зоне бесконфликтности», и произошло это из-за случайного столкновения с прошлым.

Третьего дня, раскатывая на доске с роликами вдоль Мола, он умудрился сокрушить велосипедиста, который оказался не кем иным, как мистером Аликом Жукоборцем, доктором наук, его бывшим помощником в Московском институте литературы и лингвистики.

– Ба! – вскричал доктор Фофанофф.

– Ба! – ответствовал сокрушенный бывший помощник, ползающий в ногах сокрушителя в попытках найти свои очки, чтобы убедиться, что он не ошибся, что перед ним и в самом деле его бывший наставник Фил Фофанофф, а не гризли, не горилла, не слоноподобный подросток из Гейлсбурга, штат Иллинойс.

Невзирая на большую плешь в форме Новой Зеландии, Алик Жукоборец был молод. Эдакий сорокалетний юноша. До своего выезда из страны всех надежд он считался восходящей звездой в секторе суффиксов и префиксов. Теперь, десять лет спустя после совершения акта эмиграции, или, как писали советские журналисты времен застоя, «совершения трагической ошибки, граничащей с преступлением против родины», он все еще считался восходящей звездой в соответствующем секторе на этой стороне Атлантики.

Итак, они не виделись десять лет, и все оставалось по-прежнему – страсть, любопытство, пересекающиеся и сшибающиеся курсы академической рассеянности. Ни филларионовское пузо, ни жукоборческая плешь не изменились ни в размерах, ни в форме. Ситуация в лингвистике, по всей вероятности, тоже не изменилась: столкновение на углу 3-й улицы и авеню Независимости говорит само за себя.

Так или иначе, они снова овладели своими транспортными средствами и поехали вместе вдоль вашингтонской щедрой меморабилии, обелисков, памятников, музеев. Прохожие всех рас и национальностей застывали в изумлении при виде двух ездоков, не обращавших внимания на уличное движение.

– Очень сожалею, что налетел на тебя, Алик, – сказал на ходу Фил Фофанофф. – Тысяча извинений.

– А я и не знал, что ты в этой стране, Фил, – сказал доктор наук Жукоборец. – Если бы я знал, я бы поосмотрительней катался на велосипеде. Давно здесь?

– Десять дней.

– Десять дней! Ты шутишь, должно быть! Не хочешь ли ты сказать, что еще десять дней назад ходил по Арбату? Ну-ка, расскажи мне про арбатских девок! По-прежнему магнитны? Нет-нет, на эту тему мы попозже. Сначала поведай про Сашку Шейлоха. По-прежнему шарлатанит с моими суффиксами и префиксами?

– Саша Шейлох все еще в тюряге. Он, знаешь ли, получил семь лет за статью «Суффиксы и префиксы в идеологической войне».

– Шейлох в тюрьме! – вздохнул Жукоборец не без некоторой зависти. – Сидит за мою тему! Дорого бы я заплатил, чтобы вытащить его из тюрьмы и сказать ему напрямую, что я думаю о его шарлатанстве в области благородных частиц речи.

– Ну что ж, гласность медленно, но верно открывает двери наших тюрем, – сказал Фофанофф. – Думаю, что к тому времени, когда я вернусь, Саша уже будет, как обычно, стоять на голове на своем балконе над улицей Горького, и никто уже не будет подозревать его в связях с ЦРУ – гласность и гладкость, разве они не сестры?

Мы уже подметили, не так ли, что склонность к мягкому скольжению была одной из уникальных черт нашего стошестидесятикилограммового профессора. Ну, посмотрите на него, каков самокатчик, леди и джентльмены!

Велосипед Жукоборца очертил несколько символов бесконечности – 888.

– Не верю своим ушам! Ты что, действительно хочешь вернуться? Что? Ты не эмигрант, как мы все, Фил? Ты просто участник программы научного обмена? Невероятно! И ты не боишься разговаривать с эмигрантским отребьем?

– Боюсь ли? Не более, чем быть трахнутым чучелом саблезубого тигра!

– Какого тигра, Фил!

– Саблезубого.

Оба ученых спешились и обняли друг друга, как раз перед пряничным фасадом Смитсоновского музея, в котором упомянутое выше чучело саблезубого тигра мирно отмечало в этот день свое шестидесятилетие.

Насмешливый крик «Два русских пугала!» пролетел над ними вместе с головокружительным облаком пота и духов, сверкнула сиреневая молния. Другой какой-то велосипедист мощно прошелестел мимо, будто колесница Артемиды. Задний вид гонщика не оставлял у зрителей ничего, кроме тоски по всем мыслимым земным восторгам.

– Кто это?! – вскричал Филларион, охваченный дуновением вечно юной Эллады.

Жукоборец пожал плечами. Прекрасно зная, кто это и что это означает, он решил по каким-то причинам не опознавать грозного наездника. Вместо этого он сказал.

– Теперь-то я понял, кто ты такой, мистер Хобот-Пробосцис!

– Что ты имеешь в виду, мой бедный Алик?

– Сегодня утром за табльдотом я подслушал разговор о каком-то несколько необычном советикусе… Видишь ли, Фил, твой бедный Алик целый месяц был в отлучке, рыскал в пустынях Северной Канады в поисках суффиксов «кртчк», «мрдк», а также «чвск». Вообрази, я обнаружил их следы. Идет новая лингвистическая революция!

Они быстро ехали по Молу, этому главному вашингтонскому бульвару в сторону самого убедительного в мире символа плодородия, окруженного пятьюдесятью флагами, трепещущими в постоянном желании оплодотворения. Перескакивая с темы на тему, они наконец допрыгнули до жилищного вопроса.

– Неужели ты действительно решил поселиться в «Седьмом небе»? – вскричал Жукоборец. – Да ведь это же просто-напросто Фелиситатина ловушка для деревенщины! Приличные люди живут в окрестностях Дюпон-серкл! Это же наши медовые соты, сексуальная, интеллектуальная и гастрономическая игровая площадка. На юго-западе, дорогой Хобот, никто не оценит твоей внешности, твоей гладкости, твоего порыва к перестройке, а вот на Дюпоне каждый увидит в тебе своего, и твой отъезд будет там оплакиваться как непоправимая потеря!

Вот что случилось с доктором наук Фофаноффым в середине сентября, а потому раннесентябрьский вальс с Фелиситатой пропал зазря. Заглядывая вперед, мы предполагаем, что случайное столкновение с вездесущим вашингтонцем Аликом Жукоборцем может сыграть важную роль в развитии нашего сюжета. Когда время придет, мы, разумеется, распечатаем несколько секретных писем из магического ящичка дистрикта Колумбия, стиснутого между невинным брюхом штата Мэриленд и не менее невинным горбом Вирджинии. Пока что, увы, мы можем только догадываться, почему Алик не пригласил Фила поселиться в своем Кондо дель Мондо, хотя там имелись свободные квартиры. Случайно так получилось или намеренно?

Миниатюрные демоны

По совету Жукоборца Филларион снял студию на тихой Дикэйтор-стрит, которая начинала свое скромное течение возле одной из самых элегантных площадей Вашингтона, Шеридан-серкл, только для того лишь, чтобы угаснуть, не добравшись до назначения, развеселого Дюпона. Студия увенчивала собой четырехэтажный таун-хаус, принадлежащий отставному адмиралу и послу без портфеля. Сам адмирал-посол Дринквотер вместе со своей миловидной женой занимали просторный английский полуподвал с обилием роз на заднем дворе и с алебастровым херувимом на передовой позиции.

Филларион обожал хозяина дома, особенно в те моменты, когда заставал его в клетчатых брюках, стоящим возле херувима, как сущее воплощение несгибаемой англосаксонской культуры. Ему также очень нравилось жить под самой крышей, хотя узкая лестница явно не была рассчитана на слоноподобных обитателей. Иной раз, забираясь наверх, в соответствии с законами трения, он улавливал запах чего-то паленого, но зато после восхождения можно было любоваться большим объемом неба, а также наслаждаться пузырящейся ванной «джакузи», расположенной прямо под книжными полками, заполненными впечатляющим собранием консервативной мысли, от Генри Адамса до Ирвинга Кристола. Приобщаться к могучему источнику стабильности среди горячих пузырей модернизма, ну и дело! На триллион долларов физзи-фаззи!

Комната сама по себе была не очень большой, но зато она выходила на обширную, не менее тридцати квадратных метров, террасу, что давало Филлариону возможность танцевать перед сном «Танец маленьких лебедей». Густая растительность вокруг террасы закрывала виды и глушила все звуки с улицы. Из-за этой закрытости возникало странное чувство, которое Филларион однажды определил как чувство предсуществования. Впрочем, эта растительность, думал он иногда, дает мне возможность в любой момент прыгнуть в нее головой вперед и раствориться в зеленом. Он вряд ли смог бы объяснить свою идею растворения в зеленом, но тем не менее этот выход в джунгли чем-то его определенно устраивал. Ему никогда не приходило в голову, что этот запасный выход в равной степени может быть удобным трамплином для вторжения.

Это последнее событие случилось раньше, чем ваш покорный слуга мог бы ожидать. Вопреки авторским намерениям и пользуясь близорукостью Филлариона, некто одетый в армейский камуфляж, великолепно замаскировался(алась) среди безучастной мешанины темно-зеленых листьев, прямо напротив всегда открытых дверей студии.

С этой позиции некто мог (могла) без всяких препятствий наблюдать любое движение профессора Фофаноффа. В тот вечер, например, о котором мы хотим рассказать в этой подглавке, он(она) наблюдал(ла) Филлариона, пока последний стягивал с себя свой гулливерского размера тренировочный костюм. Сняв костюм, он смотрел на свое почти голое отражение в большом безжалостном зеркале. Скорбное выражение на его лице в этот момент позволяло делать разные предположения – то ли он был лишний раз огорчен избытком своей плоти, то ли он просто думал о какой-нибудь проблеме литературоведения, например, о «последовательности синонимов» в гоголианской прозе.

Потом скорбь отлетела от его лица, и он, не без детского восторга, начал облачаться в обновки, голубые панталоны, синий пиджак, и крепко утверждать на голове свой пресловутый шапокляк. Теперь сам президент республики островов Ватанату позеленел бы от зависти при виде такого отражения!

Уже собравшись уходить, Филларион приоткрыл штаны, извлек орган и погрузился в следующий раунд каких-то размышлений. Его отшельник (когда-то, к восторгу посетителей «Искусства», он действительно называл его «мой милый отшельник») выглядел не вполне под стать всему гигантскому остальному, но тем не менее был приятно очерчен и донжуанствен.

«Славная штука, – думал(а) некто, сдерживая свое дыхание. – Что они имели на самом деле в виду, называя его Хобот?»

Филларион стряхнул задумчивость, положил немного какой-то мази на левую сторону «своего милого отшельника», затем закурил сигару и забухал вниз по узкой лестнице. Законы трения! Бесенята рассеянности! Истины ради мы должны сказать, что он отправил отшельника восвояси только уже после выхода наружу, то есть в том смысле, что после отвешивания глубокого диккенсовского поклона госпоже Дринквотер, то есть в том смысле, что уже оставив ее за спиной, с открытым ртом, очки набекрень, луковицы тюльпанов рассыпаны. Преисполнившись чувства полной искренности, мы должны признать, что полный порядок в его туалете был наведен только пару часов позже во время приема в Каннон-холле американского сената, когда бразильский политический советник сердечно прошептал в его ушную раковину: «Ваш люк открыт, дорогой товарищ, камарадо!»

Тем временем… м-м-м… ну, хорошо, давай уж, вперед-вперед, хватит испытывать терпение читателя!..

Как только шаги Филлариона замерли внизу, некто в камуфляже пружинисто выпрыгнул из джунглей на террасу, а затем без задержки прокрался в студию. Первое, что поразило его (или ее) внутри, было ощущение, что он (она) не один (не одна). Что происходит? Может быть, эти многочисленные чертовы филларионовские домашние животные создают это обманчивое ощущение чьего-то присутствия?

Эти, так сказать, домашние животные ползли по стенам, парили вокруг люстры, раскачивались на шторах, свисали с потолка, плели в углах паутину – кузнечики, майские мухи, жуки, муравьи, москиты, бабочки, стрекозы, осы, пауки… Филларион никогда не удосуживался выключать свет, все отверстия его подкрышной берлоги светились ночь напролет, привлекая несчетные рои миниатюрных демонов вашингтонского парного лета.

В два или три скачка некто в камуфляже выключил все лампы, а затем зафиксировался в стиле «ниндзя», то есть почти исчез. Сверхчувствительные линзы, которыми обладал незваный гость, не требовали ни ватта электричества для того, чтобы запечатлеть окружающий мерзкий хаос: скомканные бумаги, бесчисленные книги навалом, создающие картину недавнего землетрясения, пару ножниц и несколько дюжин срезанных с ногтей полумесяцев роговицы, пучок полуседых курчавых волос (откуда взятых? не из поэмы ли Бродского?), увеличительное стекло, неряшливый разброс дешевых пищевых материалов – конфетки «джели-бинс», кукурузные хрустелки «читос», козинаки «грану-лабар» и тому подобное.

Озадаченные насекомые, ведомые их непобедимым инстинктом двигаться в сторону того, что светлее, разочарованно жужжа, покидали ранее столь гостеприимное помещение. Затем чудовищный удар сокрушил внутреннюю структуру незваного гостя.

«Рушится, рассыпается на части Рим моего тела, – горько думал Джим Доллархайд, коллапсируя на полу. – Мамуля, дядя Роджер, взгляните на эти языки бешеного огня, прислушайтесь к зловещим разрядам грома… Пора сказать „прости“ моей внутренней цивилизации!»

Последнее, что прошло через сознание спецагента, было видение молодого японца, с которым они неделю назад обменивались испепеляющими взглядами в Лямбде на взводе. «Жаль, что я не убежал с ним из моего Рима до того, как тот развалился». После этой, пожалуй, странной идеи Джим отключился от мировой энергетики.