Текст книги "Стальная Птица"

Автор книги: Василий Аксенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Справка техника-смотрителя

Двойная дверь дома № 14 открывается наружу, ширину имеет 3 метра 52 сантиметра, высоту 6 метров 7 сантиметров. Дверь изготовлена из древесной породы, называемой «дуб», имеет с двух сторон медные ручки в виде пресмыкающегося животного «змеи».

Над дверью имеется фонарь в сетке из цветного металла, сетка состоит из 24 ячеек, лампочка (100 в.) цела.

Примечание. Дубовая поверхность обеих створок двери имеет резное изображение виноградного фрукта, сильно пострадавшее в нижних частях. В трех сантиметрах от наружной ручки вырезанная острым предметом надпись из трех букв скрыта тремя параллельными надрезами по приказанию домовой конторы, однако при внимательном рассмотрении читается.

Пройдя через двери, мы имеем перед собой овальное помещение, т. н. парадное, площадью примерно 178,3 кв. метра. Цифра приблизительна, поскольку точную квадратуру овала измерить столь же трудно, сколь квадратуру круга. Высота куполообразного потолка «парадного» в высшей точке 16,8 метра. Пол представляет кафельную мозаику ориентального, точнее, мавританского характера (консультация в Институте востоковедения). Пол имеет повреждения плиточного фонда в размере 17,2 % к общему числу плиток.

С потолка свисает на металлическом шнуре люстра– плафон в виде древнегреческой амфоры с ручками (консультация в Музее им. А. С. Пушкина).

Бездействует и представляет собой угрозу для жизни, ввиду износа шнура, но в связи с отсутствием в домовой конторе соответствующих лестниц-стремянок (12 м) не может быть ликвидирована для передачи в музей.

Освещение «парадного» осуществляется через посредство четырех плафонов, по два с каждой стороны, каждый плафон имеет по три патрона для электроламп. Из двенадцати ламп действуют восемь. Свет рассеянный, мутно– желтый. Дальний правый плафон поврежден (разбит) с левого угла, отчего образуется луч, упирающийся в нишу, расположенную по левую руку от двери на расстоянии 1,25 метра от последней. Ниша имеет сводчатый верх, высоту 2,5 метра, ширину 1,5 метра. Ранее в нише помещалась полая чугунная скульптура императора Петра I, от которой сейчас остались лишь сапоги высотой 1,1 метра, именуемые еще ботфортами (консультация в журнале «Октябрь»).

Окраска стен на уровне 1,6 метра – темно-синий колер, масляная краска с применением олифы. Выше и по всему куполу фрагменты сильно пострадавших фресок (1914 г. н. э.), как то: кудри, конечности, складки одежды, женские молочные железы и т. п., элементы древнегреческой мифологии (консультация в журнале «Октябрь»).

Примечание. Справа и слева по стенам на темно-синем фоне имеются меловые надписи и рисунки, затертые по приказанию домовой конторы, хотя никому данные надписи и рисунки не мешали.

Дневное освещение «парадного» осуществляется через посредство шести окон с цветными витражами, по три окна с каждой стороны. Окна стрельчатые, высотой 4,5 м, шириной 0,5 м, расположены на высоте 0,7 м от пола на расстоянии 0,8 м друг от друга. Витражи левой стороны отражают ориентальный, точнее японо-китайский сюжет, как то: гейши, рикши, водоносы, чайные домики, канонерские лодки (консультация Общества советско-китайской дружбы).

Окна правой стороны отражают средневековый франко-германский сюжет, как то: рыцари, менестрели, прекрасные дамы, животные, лошади, холодное оружие (консультация Общества советско-французской дружбы). Нижняя часть второго левого витража укреплена листом фанеры размером 0,5 м х 0,9 м, нижняя часть первого правого витража укреплена картоном 0,5 x 0,9.

Помещение отапливается – вдоль стен расположены четыре калорифера центрального отопления по три секции каждый.

В глубине овального помещения имеется шахта лифта с находящимся внутри действующим лифтом. На дверях лифта укреплены четыре эмалевые белые таблички 0,2 х 0,4 с черными буквами. Объявления гласят: «Берегите лифт – он сохраняет ваше здоровье», «Сначала выгрузите детей, потом выгружайтесь сами», «С собаками проезд воспрещен», «Лифт – не уборная!».

Внутренность лифта представляет собой коробку площадью 4 кв. м, высотой 2,5 м, покрашенную в коричневый цвет, с зеркалом прямоугольной формы, зигзагообразно расколотом в 1937 году.

Справа от лифта начинается первый марш беломраморной лестницы, насчитывающий тридцать восемь ступеней, из которых повреждено шестнадцать. В самом начале лестницы укреплена полая чугунная фигура высотой 1,25 м, не определенная специалистами никак. В правой руке фигуры имеется фонарь, который некоторые жильцы пытаются использовать как мусорную урну, тогда как знают прекрасно, что фонарь прикреплен наглухо, не переворачивается и что же получится, если мусор заполнит его до краев?

Партия корнет-а-пистона

Тема: Здравствуй, столица, здравствуй, Москва! Здравствуй, московское небо! В сердце у каждого эти слова, как далеко бы он ни был…

Импровизация: Бедный, несчастный, лежал в котловане, долгие годы страдал. Спас замминистра, и им же был изгнан, где ж благодарность тогда? Нет справедливости, нет справедливости, могут птенца загубить. Бедный, вонючий, ужасный прохожий, кто ты таков, наконец? Есть ли прописка, имеешь ли маму, паспорт имеешь ли ты? Птенчик ужасный, живи в своем лифте, только молчи про меня. Если расскажешь, мне будет ужасно, я замолчу навсегда. Бремя ужасное авторитета давит и ночью и днем. Пост в руководстве – дело большое, дело ужасное есмь…

Внезапный конец партии: Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река, кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?

Глава вторая

Что случилось? Что стряслось? Стук и крик по всем этажам, ночной аврал в доме № 14 по Фонарному. Старшина Юрий Филиппович, обомлев от страха, забарабанил в дверь З., ввалился в квартиру и задрожал в объятиях замминистра.

– Что с вами, Юрий Филиппович? – спрашивает З., полчаса назад вернувшийся с ночного совещания. – Что случилось?

– Не знаю, батюшки родимые, не знаю, матушки родимые… стуки, крики, – бормотал Юрий Филиппович.

Оставив своего стража супруге, З. рванулся за заветным «браунингом».

Дети Самопалова горохом посыпались с шестого этажа. Мария с перепугу повесилась на шею Льву Устиновичу. С другой стороны его схватила Зульфия. Лишь Агриппина, на что теха-матеха, тут же вооружилась шкворнем в готовности защищать ткацкий маменькин станок.

Доктор Зельдович с пятого этажа вышел на площадку уже одетый, в пальто и теплой шапке, с чемоданом. Семейство его тоже подготовилось в течение нескольких минут.

А началось все с того, что легкомысленная Марина Цветкова пугливой антилопой пронеслась по четырем маршам беломраморной лестницы и чуть не сорвала с петель двери квартиры Николая Николаевича.

Николай Николаевич в это время, в глухую ночь, сидел в туалете и, таясь уже от собственной семьи, занимался со своим корнетом. Под сурдиночку, почти беззвучно. Партия корнета была прервана безбожным, невероятным стуком и громом.

– Товарищ Николаев! – кричала Цветкова. – Этот! ваш! протеже! там! в лифте!..

– Что с ним? – медведем заревел Николаев.

– В судорожном! состоянии! – расширяя и без того огромные глаза, крикнула Цветкова.

– Спасайте, люди добрые! – панически заревел корнетист.

Весь дом был разбужен, и все устремились вниз, кто в пижамах, кто в халатах, кто в кальсонах, кто в чем. В одну минуту весь вестибюль был запружен гудящей толпой, было похоже на римский Форум. Те, кто пробился поближе, видели в раскрытых дверях лифта извивающегося на раскладушке Попенкова.

– Доктора! Врача! Товарища Зельдовича! – кричали в толпе.

По образовавшемуся коридору к лифту направился доктор Зельдович, и тут судороги прекратились, Попенков затих, вытянув руки по швам.

Неприятное событие (судороги, острый недуг) произошло уже через несколько месяцев после вселения Попенкова в лифт. До этого жизнь дома протекала сравнительно мирно, спокойно, почти без сучка и задоринки, во всяком случае, без внешних треволнений.

Как уже было сказано, жильцы быстро привыкли к смиренной фигуре с раскладушкой, терпеливо стоящей в самом темном углу вестибюля возле калорифера. А фигура тем временем осваивалась с новым местожительством.

Прежде всего нужно было освоить вестибюль, разобраться в его тайной ночной жизни. Глухими ночами Попенков внимательно следил за предметами, следил молча, не вмешиваясь, пока полностью не вошел в курс противоречий.

Дело в том, что ориентальный орнамент находился в прямой и непримиримой полемике с древнегреческой амфорой, повисшей над ним. По ночам он звякал плитками, менял фигуры своей мозаики с целью создать неприличное слово и тем навеки оскорбить нахальную амфору, да и фрески к тому же, все эти куски разнузданной плоти, словом, весь античный мир. Увы, все усилия орнамента были тщетны, то ли времени ему не хватало, то ли еще чего, так же, как еженощные попытки потолка организовать разрозненные части тела во что-то целое.

А в витражах происходило какое-то брожение, сдержанное бульканье страстей. Некая плоская готическая фигура, то ли Роланд, то ли Ричард Львиное Сердце, пресытившись прекрасными дамами, посылала поцелуи гейше на той стороне, а гейша, в свою очередь, повернув к рыцарю прельстительный треугольник оголенной спины, улыбалась из-за плеча, совсем презрев своих самураев и водоносов.

– Одзюо-сан, Тайхен кирейдес Идес Нэ, – шептал рыцарь по-японски.

– Аригато, – нежно, как колокольчик, отвечала гейша. – Домо аригато.

Непонятная фигура с лестницы (это был бы Диоген, если бы не некоторые черты Аладдина) все порывалась выйти погулять, но при первом же ее движении внутренняя змея вытягивалась и шипела, а наружная яростно колотила своей головкой в дверь.

И, разумеется, всех чертовски интересовала злополучная амфора, никто не знал, что в ней. Рыцари и самураи предполагали, что там винище, ну а какой же мужчина не мечтает о вине? Прекрасные дамы и гейши убеждены были, что в амфоре благовония, и мечтали умаститься ими. К утру болтовня об этой амфоре достигала предела.

Единственный Попенков точно знал, что в амфоре ничего нет, кроме полувековой пыли, тринадцати засушенных мух, двух помирающих с голода пауков да невесть как туда попавшего окурка папиросы «Герцеговина Флор».

Вообще, вся эта ночная жизнь была ему не по душе. Он не без оснований подозревал, что, если так пойдет дальше, все сдвинется, и самураи рванутся к прекрасным дамам, а рыцари загуляют по гейшам, канонерки высадят десант «томми»; парень с фонарем пойдет погулять; орнамент наконец изобразит свое заветное слово; амфору, естественно, расколотят; змеи, чего доброго, заберутся к нему в раскладушку; и вообще развалится тот мир, в котором он собирался царствовать по праву живого существа. Поэтому однажды, в самый разгар вестибюльного шухера, а именно в 5 часов утра, он вскочил с раскладушки, расшвырял взбесившийся уже к этому времени орнамент и прыгнул в петровские сапоги.

Все, естественно, испугались, заахали, зашептались по углам, кто да что, что, мол, за птица, но Попенков цыкнул тут на них, подпрыгнул (немного странно, что подпрыгнул он вместе с сапогами), сорвал древнегреческую амфору, брякнул ее об пол вдрызг и, вернувшись в нишу, заявил:

– Вот вам ваша презренная грязная мечта, ничего в ней нет, кроме дохлых мух и полудохлых пауков, а окурок я докурю, «Герцеговина Флор» на полу не валяется. Ясно теперь, кто здесь хозяин?

С этими словами он выпрыгнул из ботфортов, подобрал окурок и добрый час еще дымил им, лежа в раскладушке.

Все замолчали и застыли уже на веки вечные до его конкретных указаний, и лишь орнамент, подхалимски змеясь, пытался подползти и лизнуть его в ногу в знак благодарности за расправу над амфорой. Попенков же отталкивал его пяткой, не допускал к себе.

Утром первая спустилась вниз Мария Самопалова, направилась она в артель сдавать продукцию.

– Вот тебе на, – сказала она, увидев расколотую амфору. Подумав, ахнула.

– Износ шнура, Мария Тимофеевна, ничего не поделаешь, время съедает даже прочный металл, – философски заметил Попенков.

– А ведь так-то она могла и мне на голову угодить, – прикинула Мария.

– По теории вероятности вполне, – согласился Попенков.

– Да ведь и Льва Устиновича могла прихлопнуть, – зажмурилась Мария.

– Вполне, вполне, – закивал Попенков. – Представляете, был Лев Устинович, и нету его.

– Да ведь и Николаю Николаевичу могла бы на темечко хлопнуться…

– Не только ему, но даже и замминистру З., – с удовольствием подхватил Попенков.

– Да, если бы даже какой-нибудь высший начальник к нам в дом зашел, все равно она могла и на него свалиться, – продолжала рассуждать Мария.

– Точно, точно. Вот было бы горе, – закручинился Попенков.

– Кого хочешь, могла бы жизни лишить, – подвела итог Мария.

– Очень верно вы рассуждаете, – согласился Попенков.

– А ты-то сам не пострадал, Вениамин? – поинтересовалась Мария.

– Обошлось, Мария Тимофеевна. Я смирно спал, Мария Тимофеевна, и вдруг услышал удар, почти взрыв! Воспоминания о войне, задрожал от ужаса. Неужели опять? Неужели империалисты опять… Вы понимаете?

– С них станется, – проворчала Мария. – Хоть бы Черчиллю какая люстра на голову хлопнулась или бы Трумэну.

– Присоединяюсь к вашим пожеланиям, – сказал Попенков, отворяя Марии дверь. – Кажется, вы в артель следуете, Мария Тимофеевна?

– Продукцию несу, – солидно ответила Мария. – Какую-никакую, а пользу государству даю, не то что всякие брадобреи. В крайнем случае человек может и с бородой прожить, а без текстиля ему не обойтись. Давеча мимо детского садика № 105 иду, а холстина моя шитая у их на окне, сердцу любо.

– Позвольте хоть краешком глаза взглянуть на вашу продукцию, – попросил Попенков.

Они вышли на улицу, и Мария, хоть и с большим подозрением, но все же развернула сверток, показала ему часть холстины. Попенков, скрестив руки на груди, уставился на холстину.

– Чего молчишь? – удивилась Мария.

Попенков только отмахнулся.

– Конечно, мы кустари, инвалиды, – заканючила Мария, – нам, конечно, далеко до этих, до самых…

– Это искусство! – вдруг с жаром сказал Попенков. – Это настоящее искусство, Мария Тимофеевна. Вы талантливый, талантливый (талантливый! – гаркнул он) человек. Непосредственность, экспрессия, фи-ли-гран-ность. Вам следует пойти дальше. Вы могли бы производить, – он перешел на шепот, – старинные французские гобелены.

– Какие еще гобелены? Белены, что ли, объелся, Вениамин? Втравишь ты меня в историю, – забеспокоилась Мария.

– Не волнуйтесь, я все объясню. Позвольте я вас провожу, – он подхватил сверток, а другой рукой Марию. – Я берусь вам помочь, я достану репродукции, и мы с вами будем делать гобелены. Мне не нужно никакого вознаграждения. Просто хочется, чтобы у людей были красивые старинные гобелены.

Он повел Марию по извилистому Фонарному переулку, убеждая ее взяться за старинные гобелены, попутно восторгаясь прелестью цветущих лип, полетом ласточек (зоркий кинжальный взгляд в высоту), ярким июньским днем. Временами он подпрыгивал, темпераментно потирал руки. Мария только кряхтела от его напора.

Читатель вправе спросить – кто же такой этот Вениамин Федосеевич Попенков, откуда он взялся, каков его культурный уровень, кто он по профессии и т. д., и т. п. Не получая этих сведений, читатель вправе предположить, что автор водит его за нос.

Я мог бы прибегнуть к какой-либо наивной мистификации и действительно повести читателя за нос, но литературная этика прежде всего, поэтому вынужден заявить, что совершенно ничего не знаю о Попенкове. Темна вода во облацех. Мне думается, что по ходу повествования постепенно сложится какой-нибудь хотя бы приблизительный портрет этого существа, но история его происхождения и некоторые другие данные вряд ли когда-нибудь выплывут на поверхность.

Первый гобелен, разумеется, был продан любительнице антиквариата Зиночке З., молодой супруге нашего бравого замминистра. Гобелен был прекрасен, хотя, конечно, несколько пострадал от действия времени, как-никак прошло почти два века со времени его выработки неизвестными мастерами Лиона. Изображена была на нем пастораль, немного напоминающая сюжеты Буше.

Зиночка прямо ахнула, когда Попенков принес ей этот гобелен. Вечером ахнул и сам З., когда узнал о цене.

– Немыслимо! – сказал он, прикинув сразу в уме, что на приобретение вещицы уйдет чуть ли не два месячных пакета. – Зиночка, это немыслимо, это уже попахивает буржуазным декадансом.

– Милый, что ты говоришь? – удивилась Зиночка и подошла к нему, просвечиваясь сквозь пеньюар.

Замминистра сейчас же покатился в пропасть, мгновенно его накрыл с головой девятый вал, закружил тайфун.

– Впрочем, конечно, ценная вещь, – сказал он по прошествии некоторого времени.

После продажи гобелена наладились у Попенкова и с Зиной хорошие товарищеские отношения. Замминистра дома бывал мало, горел на своем участке работы, и Зиночка, конечно, скучала, нуждалась в живом человеческом общении. Иной раз в состоянии мизантропии она отсылала Юрия Филипповича погулять с собачкой и звала к себе Попенкова поговорить о жизни, о печальном характере человеческого бытия.

– Помилуйте, Вениамин Федосеевич, – говорила она, возлежа в халатике на софе, а Попенков сидел на краешке, – вот я, молодая, красивая… ведь не уродина же, правда?

– Вы еще спрашиваете! Вы еще спрашиваете! – бурно возмущался Попенков.

– Да я не кокетничаю, – делала ручкой Зина, – просто неуверенность в себе, сомнения, тревоги… Вы понимаете, я молода и не уродина, все у меня есть – красивая квартира, деньги, персональная машина, продукты питания, почему же мне бывает так плохо, почему меня не удовлетворяет жизнь? Может быть, я лишний человек, как Печорин?

– Я понимаю вас, Зина, все это созвучно мне, – печально говорил Попенков, глядя в пол, – мы как будто с вами одна душа. Нас куда-то тянет ввысь. Мы люди большого полета, Зина, – на мгновение он поднимал глаза и обжигал Зиночку месопотамским огнем.

– В 43-м году я отдалась одному летчику, – говорила Зиночка. – Он был первым, он взял меня дико, бесчеловечно. Это было на берегу реки в ливень, а он был, как тигр, как…

– Как орел, – вставил Попенков, – ведь он был летчик.

– Да, тогда он был летчик, сейчас он замминистра, – грустно кивала Зиночка. – Товарищ моего мужа, бывает у нас, пьет водку с З., сейчас он не такой.

Попенков вставал, нервно ходил по ковру, потирал руки, резко оборачивался к Зиночке… Ух, как она нравилась ему, она лежа-а-ала и не боялась…

Тут раздавалось покашливание Юрия Филипповича, лай собачки. Зиночка вставала с софы, говорила Попенкову всякие мелочи насчет доставки антиквариата, провожала к дверям. Встречи их из-за Юрия Филипповича с собачкой стали приобретать какую-то ненужную двусмысленность.

Ночами Попенков приказывал фрескам купола двигаться, совмещаться разрозненными частями тела. Его не оставляла надежда, что как-нибудь сложится Зиночкина обольстительная фигура, но все получались какие-то чудовища, хоть и симпатичные на вид, но «типичное не то».

Позже всех возвращались два человека – вторая прелестница дома № 14 Марина Цветкова и сам замминистра. В те времена, как известно, окна министерств и ведомств сияли всю ночь посреди спящей Москвы.

З. входил в дом энергично, крепко стукал дверьми, военным шагом проходил вестибюль, на ходу шутил с Попенковым:

– Как жизнь молодая, спаситель?

Попенков вскакивал, открывал дверь лифта, на вопрос этот, задевающий самолюбие, не отвечал, но спрашивал смиренно:

– Воспользуетесь лифтом?

– Не требуется, – говорил З. и на сильных ногах взлетал к себе в бельэтаж.

Цветкова постукивала туфлями-танкетками, модель текущего сезона. Ходила она в белом шерстяном пальто, как Клавдия Шульженко, а прическу носила «Марика Рокк».

В годы войны такая девушка, как Цветкова, была мечтой всех воюющих стран, то есть всего цивилизованного человечества. В ней было то, что волновало и вдохновляло боевых ожесточенных мужчин, то, что связывало их с нормальной человеческой жизнью, и если символически это называлось «Людмила Целиковская», «Валентина Серова», «Жди меня, и я вернусь», а с другой стороны фронта – «Марика Рокк», «Цара Леандер», «Лили Марлен», а в песках Сахары и в Атлантике – «Дина Дурбин», «Соня Хени», «Путь далекий до Типерери», то в жизни это была Марина Цветкова.

Годы войны для нее были временем нежной власти, романтики, печали и надежды. Ее мальчики, ее ухажеры в ночных бомбардировщиках летели на Кенигсберг, топали по дорогам Польши и Чехословакии, всплывали на субмаринах в студеных норвежских шхерах. От одного такого героя, собственно говоря, единственного, кого она любила по-настоящему, у Цветковой осталась дочка. Герой не вернулся, погиб уже после капитуляции Германии, под Прагой.

Цветкова оставалась прекрасной и в 1948 году, только чуточку, почти незаметно сместился ее стиль. Она продолжала принимать ухаживания офицеров, потому что погоны и орденские колодки напоминали ей о недалеком прошлом и потому что «молодость проходит», но на штатских пижонов в длинных пиджаках с квадратными плечами – ноль внимания, фунт презрения.

Офицеры провожали Цветкову домой, она входила с букетами в лифт, постукивала танкеткой во время подъема, напевала «Ночь коротка, спят облака» и почти не замечала раскладушку с Попенковым, никак не реагировала на его комплименты, касающиеся фигуры и общего очарования.

А Попенков потом присовокуплял к мечтам и Цветкову, колдовал со своим куполом и орнаментом и, в общем, если честно говорить, испытывал крупную злобу к роду людскому.

В ту ночь Цветкова вошла в вестибюль хмельная и веселая, вся в георгинах, маках и прочих бутонах.

– Разрешите понюхать, – попросил Попенков и зарылся в букет, почти касаясь костяным носом Марининой груди.

– Вы бы в баню сходили, Попенков, – сказала Цветкова, – а то очень от вас неприятно пахнет. Хотите, дам вам тридцатку на баню? Вот вам тридцатка, и вот вам еще пион.

– Как понять этот ваш дар? – спросил Попенков, запихивая за пазуху цветок и купюру. – Понять ли его как знак внимания или как знак жалости? Если как знак жалости, то я верну: жалость унижает человека, а человек – это звучит гордо.

– А вы разве человек, Попенков? – наивно удивилась Цветкова и нажала кнопку своего этажа.

Попенков вздрогнул от каких-то самому ему не совсем понятных гордых и мощных чувств.

– Вы легкомысленная особа, Марина, я все про вас знаю, – сказал он, взяв себя в руки.

– Ничего вы про меня не знаете, – вдруг помрачнела Цветкова, – и никакая я не легкомысленная. Наоборот, я очень тяжеломысленная, а вы про меня ничего не знаете.

Они ехали вверх.

– А вот и знаю, – сказал Попенков.

– Ха-ха, – сказала Цветкова, – ничего вы не знаете. Например, вы не знаете, кого я люблю, какого мужчину я давно заочно обожаю, а люблю я замминистра З., и на этом привет.

Лифт остановился, и Цветкова попыталась выйти, но Попенков нажал кнопку нижнего этажа, и они поехали вниз.

– Вы что это хулиганите? – спросила Цветкова.

– Вот так-так, – хихикнул Попенков. – А как же Зиночка З.?

– Подумаешь, Зинка, телка такая-сякая! – выкрикнула Цветкова. – Когда З. у нас поселился, я ему больше нравилась, чем Зинка, да только я ему отставку дала, потому что он замминистра и чтоб не думал, что я его как замминистра люблю. Дура я непутевая, – заплакала она и нажала кнопку своего этажа.

Они поехали вверх.

– Любопытно, любопытно, – проговорил Попенков, – что ж, выходит, и встречались вы с З.?

– Ну и встречались, ну и что ж, ну и в командировку вместе ездили, да уж год как не встречаемся, и не надо мне от него ничего, – продолжала плакать Цветкова.

– Не плачьте, родная, – сказал Попенков, обнимая Цветкову и незаметно нажимая кнопку первого этажа, – не плачьте, несчастная, очаровательная (очаровательная! – гаркнул он, округляя глаза) женщина. Любовь без взаимности, как мне понятно, ведь это и моя жизнь, мы с вами люди одной судьбы…

Они ехали вниз.

– Пустите меня, дурно пахнущий мужчина! – спохватилась Цветкова и нажала кнопку своего этажа. – Вы что, обалдели?

Она попыталась выбраться из объятий Попенкова, но руки его были, как сталь. Она почувствовала невероятную, нечеловеческую силу в его руках и даже испугалась.

– Пустите! Вниз!

– А в случае разоблачения… вы не подумали?.. эксцесс?.. гнев Зинаиды… а если обнародовать?.. вот возьму и по инстанциям… а?

Вверх!

– Пустите, негодяй! Балда… ворона несчастная, – трах по щеке, – идиот… пусти, я за себя не отвечаю… я… я в газете работаю… секретарем… возьму и фельетон про вас… какой вы негодяй… пустите!.. то-то…

Вниз!

– В несчастье я… крэг, крэг, карузерс чувыть… геморроидальные узлы… как же посмотреть?.. фить, фить, рыкл, екл, а?

Вверх!

– Ничтожество… проклятое, животное! Слезы не из-за вас! Мой любимый был летчик, дважды Герой! Вон с дороги!

Вниз!

– В газете… про меня?.. чрык, чрык… гръш фкраус в скобках… почему не пощадить… я екл бижур жирнау члок чушрь… кури-кури… слабый организм…

Вверх!

– Вы что? рехнулись? С ума сошел! Ха-ха-ха-ха-ха-ка– ха-ха-ха-ха-ха-ха! Меня не купите! Вниз!

– Лык брутер, кикан, кикан, кикан… пощады и любви… я жажду, как орел… приказ… литон фри ау, ау… мы улетим… фить, фить, рыкл, екл, а?.. Над пепелищем, над домами… Цветы, Марина… екл…

Вниз, вниз, она уж не владела руками, и смех ее завял, а слезы высохли, а лифт был полон электричества, как лейденская банка, и он все проваливался, проваливался, потом взмывал в сплошную черноту, в гиблое небо, и ей показалось, что она сама… сейчас… как ее любимый летчик или танкист… тот, который не вернулся… сейчас – конец, но в это время Попенков грохнулся на раскладушку и забился в судорогах.

Женщины дома № 14 учредили спасательный комитет и постановили дежурить у постели больного.

Утром из соседнего детского сада принесли манную кашу, сливки и творог.

Товарищ З. под давлением супруги прислал врача из Кремлевки, и тот провел консилиум с доктором Зельдовичем. Юрий Филиппович бегал в аптеку. Пугая фармацевтов формой и надписью, он получал лекарства без очереди.

Лев Устинович безвозмездно брил больного, а его дети не шумели в подъезде, напротив, старались развлечь Попенкова, читали ему стихи и пели восточные песни.

Мария и Агриппина завесили лифт чистыми и художественными холстами.

– Как же будем решать с лифтом? – спросил Николай Николаевич на общем собрании жильцов.

– Что ж с лифтом? Куда же теперь лифт, если в нем больной человек? Шут с ним, с лифтом! – ответили жильцы, как один человек.

– Значит, постановили – лифт остановить! – резюмировал Николай Николаевич, и всегда строгие его глаза потеплели.

Так в доме № 14 по Фонарному переулку был остановлен лифт. На этом, пожалуй, можно закончить вторую главу.