Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 13. Запечатленные тайны"

Автор книги: Василий Песков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

* * *

Очередная новость, привезенная Карлом в «Овечий дом», сразу же взволновала Петра: «Организован лагерь для русских, бежавших из Германии». «Я попросил Карла возможно скорее узнать все подробности, и, когда он снова приехал, я сказал: «Карл, мое место там!»

В мае 1943 года Петр Билан перебрался в этот лагерь и узнал, что он не единственный, кто переплыл Рейн. В Швейцарию из фашистского плена бежали вплавь через реку, на бревнах по Женевскому озеру, по железной дороге с военными грузами, шедшими из Франции.

Спаслись, однако, лишь немногие из бежавших. «Тут, в лагере, встретил я нескольких человек, с кем мысленно попрощался апрельским дождливым вечером. Они бежали из лагеря целой группой. Бежали под пулеметным огнем. И для многих Рейн стал могилой».

В русском лагере интернированных собралось девяносто человек. Это были люди, прошедшие ад лагерей смерти, выжившие и несломленные. «У нас были особые счеты с фашистами. И все мы хотели тогда одного: скорее к своим – и на фронт».

В ожидании часа, когда можно будет покинуть Швейцарию, русские в лагере жили боевой группой с воинской дисциплиной и армейским порядком. Тут скрытно действовала партийная организация (секретарем ее был Владимир Зайцев), был налажен контакт со швейцарскими коммунистами (связным был Владимир Савченко, переплывший Рейн сорока днями позже Билана – «чтобы не окоченеть, я смазался солидолом»). Командиром группы был сильный, волевой человек, старший лейтенант Николай Рогачев.

«У Рогачева я стал чем-то вроде чапаевского Петьки. Выполнял много его поручений. И в первую очередь из красного полотна сделал знамя с серпом и молотом. Знамя повесили над фронтоном барака. Не могу без волнения вспоминать, как много значил тогда для нас в швейцарском лесу этот лоскут материи. Мои способности рисовальщика годились и для других важных дел. По памяти я нарисовал портреты Ленина и Сталина. Мы повесили и рисованную карту, на которой каждый день по тайно полученным сводкам отмечалась линия фронта».

Два раза на своем велосипеде навещал Петра в лагере Карл. «Охрана была не слишком строгой, и мы, как прежде, могли прогуляться, «поплавать» в море немецких и русских слов.

Чувствуя скорое расставание, я написал несколько небольших холстов и подарил их Карлу на память».

В начале 1944 года интернированные в Швейцарии русские поездом (власти сделали вид, что не заметили побега) двинулись через Женеву в Марсель. «Где-то во Франции я бросил в почтовый ящик открытку: «Карл, я еду на Родину!.. Нашей дружбы я не забуду».

– И я ее не забыл. Писем не писал. Жизнь – штука сложная, и я опасался Карлу чем-нибудь повредить. Буду до конца откровенен, себе тоже лишних забот не хотелось. Да и много ли все мы пишем друг другу писем, хотя и клялись когда-то в окопах писать непременно? А теперь вот, прочтя ваш очерк в газете о встрече с Карлом, я понял, что обязательно должен был ему написать. Ведь он что угодно мог подумать о моей судьбе…

* * *

Конец у этой маленькой повести о драматических днях человеческой жизни хороший.

В 1944 году пароходом из Марселя отряд Рогачева прибыл в Одессу. «На пристани, прислонив к перилам листок бумаги, я написал: «Нина, я здесь, в Одессе!» И написал адрес, который хранил три года в памяти как спасательный талисман: «Карла Маркса, 2». Одному из мальчишек, с любопытством глядевших на нашу выгрузку, я положил в карман горсть итальянских конфет и дал записку: «Мчись что есть мочи!» В ту минуту я не знал еще, что меня ожидает. Одесса только-только была освобождена. Жива ли Нина? Что с ней? И тут ли она?

Нина Викторовна заботливо подливает нам чаю и в этом месте рассказа подносит к глазам платок:

– Из Одессы я была эвакуирована за несколько дней до занятия ее немцами. Жила в Подмосковье. Работала в колхозе под Харьковом. Потом – Урал, Сибирь… Вернулась в Одессу, как только ее освободили… В тот день я прилегла чуть вздремнуть. Работала на заводе художником и ночь просидела над юбилейным адресом нашему знаменитому глазному врачу Филатову. Вдруг стук… Запыхавшийся мальчишка… Записка… Я побежала. Я думала, сердце у меня разорвется…

Они шли от пристани строем, и я сразу узнала Петра в четвертой шеренге. Я побежала рядом и говорила одно только слово: «Петенька… Петенька… Петенька…»

«Как и все, я сразу попросился на фронт. Но был оставлен в Одесском округе. А когда война кончилась, мы с Ниной поехали доучиваться.

Поступали в Ленинградскую академию. Она прошла сразу, а мне пришлось два года работать и поступать потом в Киевский художественный институт…»

И вот позади тридцать пять лет послевоенной жизни. Она у Петра Ильича и Нины Викторовны сложилась хорошо, как и должна была сложиться у хороших, честных, трудолюбивых, небесталанных людей.

– Хлеб добываем любимым делом. А это уже – половина счастья, – говорит Петр Ильич, показывая мне рисунки Нины Викторовны в книжках для малышей и репродукции своих картин в журналах и в книгах по искусству. – Мы еще хоть куда! Но, конечно, теперь уже «с ярмарки едем». А вот Галя с Игорем – на пороге всего. Способные ребята! И я жду от них больше, чем ждал от себя. Дети должны идти дальше отцов.

Семья Биланов живет и работает дружной артелью. Есть у них хорошая мастерская. На видавшей виды старенькой «Волге» летом они уезжают писать этюды – бывают в колхозах, непременно ставят шалаш у Десны, они влюблены в Киев, как только могут быть влюблены в этот город киевляне-художники.

– Все у нас хорошо. А эти вести от Карла сделали нашу семью просто счастливой.

В письме я приглашаю Карла приехать. Все подробно ему изложил. – Петр Ильич читает вслух выдержки из письма. После знака «PS» в нем все уточняющая приписка: «Карл! Купи билет в Киев и приезжай, об остальном позаботимся мы, Биланы».

Разговор окончен, и мы с Петром Ильичом сидим у окна, за которым в пахучих волнах черемухи, вишен и яблонь сходит с ума соловей.

– Странное дело, соловей у меня каждый год почему-то вызывает тревогу. Вспоминаю тот июнь у границы – вот так же не давал заснуть соловей. И взрывы. А он поет… Так и осталось в памяти. Июнь каждый год пробуждает тревогу. Одолевают воспоминания…

Нас всех в июне одолевают воспоминания.

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{18–19 июня 1980 г.}

Уполномоченный флота

Журналист «Комсомолки» Василий Песков представляет сегодня нам интересного человека, журналиста Юрия Шумицкого. Среди участников и гостей Олимпиады он будет, как говорится, иметь свое лицо – пешком дошел в столицу из Владивостока, напряженно работал в пути и будет рассказывать о спортивном Олимпе своим друзьям, морякам. Путь Шумицкого к его полюсу – олимпийской Москве – представляете сами, был очень нелегким. Но выносливость, дисциплина, упорство, жадный интерес к родной стране помогли ему победить.

На днях мы дружески встретим посланца флота в Москве, а сегодня – рассказ о его путешествии.

Дмитрий Шпаро, руководитель штаба экспедиции «Твой полюс».

 
«Я  утверждаю:  всякий  способ,
Какой  для  дела  изберешь,
Не  только  поезд,  но  и  посох,
Смотря  кому,  а  то  – хорош».
 

Л. Твардовский, «За далью – даль».

* * *

25 июля 1979 года в 10 часов утра из Владивостока в Москву отправился человек. Если бы самолетом – неудивительно. Поездом – тоже.

Пошел пешком! Оркестра у дома № 16 на Океанском проспекте по этому случаю не было. Но были любопытные и друзья.

– Юрка, одумайся!

– До Хабаровска – и вернется…

– Нет, упрямый, дойдет…

Всю дорогу он помнил проводы. И дошел!

Сейчас, когда вы читаете этот очерк, он на подходе к Москве. Обычным человеческим шагом (шесть км в час) пройдено двенадцать тысяч километров. Год в пути. Рейсовый самолет из Владивостока в Москву летит 12 часов. Поезд идет семь суток. А шагом – год! Порадуемся, что есть еще на земле прекрасные чудаки, и присмотримся к человеку.

* * *

Мне о нем написали из Братска еще зимой.

«Был у нас… Обязательно встреть!» Написали знакомые мне ребята. С их помощью узнал график движения пешехода, послал ему письмо в дорогу, и три недели назад под Горьким, на проселке возле села Афонино, мы увиделись.

Живой, интересный, общительный человек.

В характере его в первую очередь я отметил бы доброту и, как принято сейчас говорить, коммуникабельность – располагает к себе с первых же слов. Думаю, что дорога этому научила. Но и дороге при каждодневной встрече с людьми был нужен человек любознательный, неприхотливый и терпеливый. Иного дорога бы непременно отторгла.

Физически в полной форме – загорелый, подтянутый. Дорога его не измочалила, не истощила, хотя потерял он четырнадцать килограммов веса, износил десять пар ширпотребовских туристских ботинок, исписал полсотни карманных книжек и заполнил три объемистых дневника, куда «просеивал», снабжая схемами и рисунками, все самое интересное, что увидел.

На маленькой речке, утекающей в Волгу, два дня мы кормили с ходоком свирепых в этом году комаров – варили еду, изучали прожженные у костров карты, перебирали по косточкам снаряжение. И, конечно, мы говорили.

Зовут путешественника Юрием, Юрий Михайлович Шумицкий. Он коренной дальневосточник. Родился там в 1943 году. Воспитывался у деда, но после войны с отцом, строителем по профессии, объездил половину Сибири и долго жил на Урале. Охота к странствиям, таким образом, объяснима. Но Юрий считает, что корни страсти к хожденьям надо искать в характере его деда. И в самом деле, генетика поработала – дед, Шумицкий Иван Митрофанович, четырнадцати лет от роду ушел из черниговского села на восток. Мальчишку с хорошим голосом отец прочил в церковные дьяконы, а он взбунтовался и один из семьи ушел за телегой с переселенцами. И пришел к океану.

На востоке парнишка из-под Чернигова, впрочем, сел крепко на корень: стал кочегаром, потом помощником машиниста, потом машинистом («Одним из первых машинистов на Дальнем Востоке!»). Двадцати семи лет от роду за двести верст от Владивостока в деревне Сибирцево машинист присмотрел для себя невесту. Ей было пятнадцать. Обвенчались тайком. И родителям будущей бабки Юрия Шумицкого оставалось только, вздохнув, благословить молодых. Жили Мария Федоровна и Иван Митрофанович Шумицкие в счастье и согласии. «Дед очень любил бабушку. Когда она умерла, он сказал: «Без нее и года не проживу». Меньше года он и прожил».

– Как отнеслись бы дед с бабкой к твоей затее?

– Дед, прищурясь, спросил бы: «Дойдешь ли?» Бабушка стала бы отговаривать… Мое упрямство – от деда. А стихи и все в душе, что с годами не хотелось бы растерять, – от бабки…

Юрий служил в армии. После окончил университет, выбрав для профессии журналистику.

Последние годы работает на радиостанции «Океан». «Рассказывал морякам и рыбакам о суше. О разных делах на ней. Они знают мой голос…»

Идея «пройти на запад путь деда и увидеть страну» зрела давно. Сделано было несколько проб пешего путешествия – «увидел: могу!». Но конкретный план перехода родился в кабинете начальника Владивостокской базы рыболовного флота Диденко Юрия Григорьевича. «Юрий Григорьевич более часа слушал меня и сказал: «Тезка, я тебя понимаю. Но, дружище, у всякого путешествия должен быть смысл. Море тебя поддержит, но вот условие: идти и работать! Ты ведь знаешь, что любят слушать на море. Будешь посылать с суши свои впечатления. Рассказывай обо всем интересном, что сам увидишь.

Море со своей стороны обязуется посылать тебе на дорогу «суточные» и «ночные», еду, обувку, бумагу, карандаши, магнитофонную пленку, ну и приветы, конечно. Будешь уполномоченным флота!»

Крайком комсомола одобрил идею, но пожелал: дойти в Москву непременно к Олимпиаде!

…На свежую карту – мне для подарка – зеленым фломастером Юрий наносит свой путь.

Через всю страну, сначала ломаной линией вдоль границы, огибая с юга Байкал, а потом от Омска волнистой полоской вдоль параллели пробегает зеленый шнурок. Страшно подумать? Тысячи километров! Масштаб у карты: в одном сантиметре – 80 километров. За день ходок удлинял зеленый шнурок на карте всего лишь на полсантиметра: сорок километров за переход – таков был график.

И вот уже рукой подать до Москвы. С паспортом наравне хранится у ходока занятная книжка – точь-в-точь собрание командировочных удостоверений: слово «Прибыл…», роспись, печать. Без малого триста печатей: квадратные, треугольные, круглые. Ставили их в лесхозах, в кабинетах начальников станций, в пунктах милиции, в школах, сельсоветах и горсоветах. «Подорожная книжка» – свидетельство: человек не летел над землей, не ехал по ней, а шел.

25 июля 1971 года в 10 утра из Владивостока в Москву вышел Юрий Шумицкий.

* * *

О дороге, об уроках дороги и снаряжении…

Он шел, конечно, не «звериной узкою тропой».

Путь лежал вдоль государственной магистрали Запад – Восток. Иногда он шел в буквальном смысле по шпалам. Чаще – по дороге автомобильной. Но этот дорожный хребет, как правило, был только руслом движения. «Ноги не терпят шпал. По автостраде идти почти всегда скучно.

Проселок, пешеходная тропка – вот радость для ходока! Спрямляя путь или чуть его удлиняя, именно эти дороги предпочитал».

Компас оказался ненужным, и ходок подарил его мальчишке еще в Хабаровском крае.

Шел по крупномасштабной карте. И постоянно прибегал к средству, которое в старое время до Киева доводило. Ботинки в пути менялись. (Их посылали ему в намеченный пункт моряки.) А ноги – одни!

Знающий человек еще до похода ему говорил: «Не дойдешь. У человека же ноги, а не копыта! Мозоли тебя остановят». В этой истине он убедился уже в Хабаровском крае. Мозоли! По всем правилам надо было остановиться и ждать, пока заживут, но тогда пришлось бы идти целую пятилетку. Стал сдабривать ноги мазью и бинтовать пальцы. Больно было, но шел. «Теперь все в порядке. Куда угодно могу дотопать».

Распорядок дня был строгим. Где бы ни ночевал: в крестьянской избе, будке путевого обходчика, в палатке или гостинице, в 4 утра – подъем, в 5 – уже на дороге. К обеду, если в пути ничего не случалось, норма пути была уже за спиной. «На сон хватало четырех часов.

Остальное время тратил на поиск ночлега, беседу с людьми, сидение над дневниками, на ремонт снаряжения и письма с дороги».

Снаряжение… «Все подбиралось тщательно. И, в общем, грубых ошибок я избежал. Но все же тридцатикилограммовый рюкзак оказался тяжеловатым. Пришлось облегчить его на пять килограммов – отослал назад приемник, «вечерний костюм» и еще кое-что».

На траве под ветлою мы с Юрием разложили содержимое рюкзака. Котелок, ножик, ложка и кружка, ножницы, шило, иголки и нитки, шнур, моточки проволоки, свечка, соль, спички, сахар, чай, лук, крупа, консервы рыбные и мясные, фляга со спиртом, палатка и полиэтиленовая накидка (в дождь график не нарушался!), фотокамера, магнитофонные пленки, пакет с лекарствами, пакет НЗ, ну и блокноты.

По сезонам содержимое рюкзака почти не менялось. Отсылалась на зиму (у Волги снова вернулась к нему) палатка. Менялась одежда. Летом она стандартно-туристская, зимой же на голову под лыжную шапочку надевался подшлемник (в сильный мороз еще маска!). На тело, помимо белья, надевались трикотажный спортивный костюм, штаны, водолазный свитер и морская на меху с капюшоном штормовка.

«Идти было легко, но всюду мой вид в зимней морозной Сибири вызывал удивление и любопытство – так легко в Сибири не одеваются.

Особенно высоко поднимались у встречных брови при виде моих ботинок. И я завел себе валенки. В рюкзаке в них хранились от замерзания продукты, а остановишься отдохнуть, сразу ботинки долой, и ноги – в валенки.

С минуту ногам неуютно, а потом, как дома на печке. Переобувался и перед тем, как войти в поселок. Таким вот образом двое валенок износил»…

Ну отнесем к снаряженью и бороду. Отпуская ее вначале, пожалуй, ради пижонства, он потом понял: зимой борода – это шарф, предохраняющий от простуды, а летом – защита от комаров.

Еда и лекарство… «Консервы мне слали от моря. Среди жестянок с мясом и рыбой всегда находилась одна-другая с икрой – знак внимания рыбаков». Посылки дожидались получателя на дороге и приходили всегда исправно, но это была лишь малая часть довольствия ходока. Кормила сама дорога! «Летом повсюду было много «подножного» корма: черемша, земляника, грибы, малина, шиповник, рябина.

Ловил и рыбу! Вычисляя маршрут, старался обедать, где есть хоть какая-нибудь столовая.

Ну, из песни слова не выкинешь, «хлебом кормили крестьянки меня…», остановишься на ночлег – непременно накормят. Сельские люди, в Сибири особенно, удивительно добрые.

Так что дорога не отучила от молока, яиц, от свежих и квашеных овощей, фруктов. Едал я много пельменей, строганину, лущил кедровые орешки. Почему-то постоянно хотелось лимона, но, увы, на всей дороге ни разу этот желанный плод не увидел».

Главным двигателем в пути был чай. За дорогу ходок исхарчил чая полсотни пачек. Попутно сделал открытие: чай, подаваемый в столовых и чайных, почти везде таковым не является. Чем заваривают? – с виду как будто крепок. Этот всесоюзный секрет буфетчиц раскрыли ему где-то перед Уфой: «Чем заваривают… Да сахаром жженым, голубчик!»

Спирт из фляги потреблялся только наружно для растирания. Твердо держался правила: ни глотка! Соблазны, понимаете сами, были почти каждый вечер. «Юра, ну за знакомство, с дороги!» Полушутливо отказывался: «Я за рулем. В четыре мне подыматься». Некоторые обижались. Но иначе бы я не дошел. За год много всего насмотрелся. Сколько хороших людей в прямом и образном смысле теряют дорогу только из-за того, что не было духу сказать: нет, не могу!

О лекарствах… «Взял их немного. И почти все они, исключая бинты, пластырь и мазь, не пригодились. Я простужался. Лучшим средством в этих случаях были: баня, русская печка, горячее молоко с маслом. Раза четыре ставил горчичники – наденешь поверх свитер и утром встаешь совершенно здоровый.

Маленькие уроки, усвоенные на этой очень большой дороге…

«Идти легче зимой, чем летом. Зимой ходьба согревает и идешь в нужной норме. Летом же изнываешь от пота и надо час-полтора, чтобы прийти в себя после сорока километров. Зимой же выпил стакан молока, прислонился к печке спиной и через десять минут уже бодрый…

Наибольшую потребность испытываешь не в еде, не в сне – в бане!..

Всюду у людей есть потребность услышать тебя и поделиться чем-то своим. Иногда я слышал исповеди, которые не доверят, возможно, даже близкому другу. И это потому, наверное, что я – прохожий, пришел и ушел. Со мною проще облегчить душу…

На первой же тысяче километров понял: проситься в богатый дом на ночлег бессмысленно. Не пустят. А если и пустят, будешь чувствовать себя неуютно. Стучись туда, где, сразу видно, живут средне. Наблюдение это время от времени подвергалось мною проверке. И теперь я скажу: это закономерность…

Автодороги не везде плохи, но всегда они плохи на границе двух областей. По этой примете даже без карты можно определить: скоро – соседняя область…

Каждый город непременно приветствует дисциплинированных водителей. И только в Чебоксарах я встретил табличку «Дорожка для пешеходов»…

– Больше всего на дороге хотелось в театр и в баню. Но в баню в этих чиненых портках не зазорно. А вот в театре побывал всего один раз, в городке Воротынец, – видел пьесу «Энергичные люди» по Шукшину…

Пять дней в неделю он шел, два отдыхал, то есть работал. Журналисты на радио одалживали ему магнитофон, и Юрий Шумицкий говорил на пленку то, что увидел и пережил, беседовал у микрофона с интересным попутчиком или встречным. За год дороги он отправил на «Океан» тридцать восемь посылок.

Это были репортажи о Зейской ГЭС, о ребятах из Тынды, строящих БАМ, о местах под Читой, где суждено было жить декабристам. Пешеход рассказал морякам о Байкале, о том, как услышал, а потом уже увидел славное, окруженное сушей море. Рассказал, как непривычно и удивительно видеть в начале зимы убитую холодом землю и шумящую, незамерзшую воду. Он обнаружил: тут, на Байкале, осело много моряков-ветеранов – «все-таки море!».

В Братске «уполномоченный флота» тоже нашел интересные вести для моряков. Рассказал об огромных лещах местного моря, которыми тут угощали («Берегли с лета специально кого-нибудь удивить, и вот я нагрянул…»). Но главное – рассказал, чем живет сейчас легендарный сибирский город, рассказал о замечательной школе юнг, руководимой строителем Братска Фредом Юсфиным, о давней сердечной дружбе этой «морской единицы» Сибири с Владивостоком.

Интересно, взволнованно рассказал пешеход морякам о селе Шушенском, о встрече в Алтайском крае с осевшим тут капитаном-дальневосточником Матвеем Малаховым.

Старик волновался у микрофона – «Все хорошо, не хватает глазу полоски воды». За Курганом ходок спугнул у проселка стаю гусей. «Был туман, пролетели от меня в одном месте. Подпрыгнув, мог бы коснуться крыльев…» Это был повод для радиоразговора о том, какой бывает весна в озерном, степном Зауралье.

В своих репортажах ходок заметил границу Европы и Азии, рассказал о поразившей его старинной, однако не постаревшей Елабуге, рассказал, какой была встреча с Волгой…

Судя по письмам и телеграммам, опережавшим идущего, сухопутный ходок стал почетным членом едва ли не каждого корабля на востоке. «Известий от Юрки» всюду ждали с большим нетерпением. Если случалась задержка, на «Океан» с океанов по эфиру летели запросы: «Что там с Шумицким? Как он идет?»

Весь флот – рыболовный, торговый, военный – болеет за ходока. Поначалу на кораблях заключали пари: дойдет не дойдет. Теперь, когда стало ясно, кто выиграл, гадают: успевает ли на Олимпиаду? («Комсомольская правда» просит «Океан» срочно передать всем болельщикам: успевает!)

Две недели назад Юрий звонил из Суздаля:

– Понимаешь, удача! Во-первых, город – глаз нельзя оторвать, а во-вторых, в музее дают мне письмо с нашей плавучей базы «Суздаль» – интересует рыбаков город. Развил я тут бурную деятельность. Суздальцам рассказал о плавбазе – шутка ли, двенадцать тысяч людей на борту и на траулерах! Ну и для «Суздаля» шлю о Суздале репортаж. Записал голоса старожилов, скрип старинных ворот, звоны колоколов, пение жаворонка над городом, рассказал о заповеданной старине городка, о здешних его кузнецах, камнетесах, о резных окошках с цветами. Это все, хорошо знаю, в море важно услышать…

Такая была работа в пути. Но на пленку, конечно, шла лишь часть впечатлений. Главное собиралось в дневник и копилось в душе. Этот запас богатства сам Юрий выражает пока лишь словом Твардовского: «Все дни и дали в грудь вбирая, страна родная, полон я тем, что от края и до края ты вся – моя, моя, моя!»

* * *

У волжского костерка Твардовского мы вспомнили не единожды. Во-первых, приближалась дата его рождения, во-вторых, для обоих он был любимым поэтом. И еще потому, что путешественник, выбирая в дорогу «одну-единственную книгу», положил в рюкзак «Диогена», но уже где-то под Хабаровском обменял мудрости древнего грека на томик «За далью – даль».

Дорога далась ему нелегко. Надо было постоянно себя преодолевать. В самом начале ощутил необходимость иметь перед глазами какой-то пример, сильное доказательство: трудности одолимы. «И этот пример я нашел: солдат– пехотинец! Пехота – пехом – пешком от Волги к Берлину… Вся дорога моя стала дорогой этого пехотинца. Хабаровск был на ней сражением под Москвой – надо было выдержать во что бы то ни стало. А Байкал – уже Сталинград: почувствовал силу. На Урале в душе сияли огни салюта Орла и Белгорода, Волга была – как солдату граница. Ну а Москва – это уже победа!»

Ощущение бесконечности земли – одно из главных его впечатлений от путешествия. Самолеты и спутники сделали землю шариком. Но пеший человек шарообразность земли не чувствует. Для него она по-прежнему плоская, такая же, какой была для Дежнева, для Хабарова. «Иногда мне кажется, что это во сне или в каком-то бесконечно длинном фильме я видел Амур с его мостами и островами, на катерке «Бойкий» пересек Енисей, видел лес Забайкалья и сопки над ним, видел степи то скучные – в пору волком завыть, то нарядные и просторные, как океан… Я ел в дороге клюкву и виноград с ветки.

В Приморье видел на придорожной грязи след тигра и видел потом на огромных пространствах снега, истоптанные зайцами… Видел, как наступает зима в Забайкалье и как приходит весна в Зауралье. Видел, как лезет в небо морозный дым над домами в Бурятии. Знаю также жару с комарами и не прохладным дождем… В Саянах я шел то с горы, то на гору. И помню острый сквозняк тоннеля длиною в два километра…

Сколько перешел речек вброд, по льду, на лодке, по мостам и мосткам? Не знаю, сколько. Много!

Вымокал и в проруби, и под дождем… До Урала пил воду, ни о чем не заботясь. Охотники научили: если вода течет – можно пить. Начиная с Урала я перестал доверять текущей воде.

В Волге, хотя вода была еще холодна, искупался. Это я себе еще у Амура наметил: искупаться!

Долго шел. В Амурской области видел, как по-над Зеей в китайскую сторону летели с севера гуси. За Омском опять увидел гусей, но теперь они летели с юга на север. Аж защемило сердце. Они к гнездовьям, а я все иду…

В ясные ночи в россыпи звезд я наблюдал светлячки спутников. На каком-то из них были наши ребята. (Такое стало обычное дело, что я уже и не помнил, сколько раз за мой переход улетали и возвращались!) Пока я топаю сорок своих километров, сколько космической пряжи навертит эта наша «железка» вокруг Земли! Я для сидящих в ней все равно, что мураш, чей путь по тропе иногда совпадает с моим. В такие минуты тянуло писать стихи».

Семь раз на границах часовых поясов переводил ходок стрелку часов назад («С Казани живу по московскому времени»). Какие места на этом пути показались наиболее живописными? «Юг Красноярского края и горный Алтай!» Какой город запомнился больше всего?

«Пожалуй, Елабуга. Может быть, настроение было особое… Большие города ни понять, ни даже осмотреть как следует не было времени.

А маленький город и пуще того – село, сельцо, лесной поселок, заимка – в них все на виду: и хозяйство, и сам человек».

«Сколько селений я видел? Не считал. Много. Помечал в дневнике лишь те, что чем-нибудь глаз зацепили. Названием, например».

Он обнаружил: вся Россия полна Березовок, Ельней, Тополевок, Сосновок, Осиновок, Загорий и Забугорий, они всюду – от океана и, наверное, до Ленинграда. И есть названия неповторимые. «Они на нитке дороги, как жемчуга. Например, поселок Зима, недавно глухая, а теперь всему свету известная Тында, Тулон, Квиток, Чита, Усолье-Сибирское, Выезжий Лог, поселок Ерофей Павлович («Не все знают, что это – имя и отчество Хабарова. Строителям Транссибирской дороги очень хотелось почтить имя великого землепроходца, но был уже город Хабаровск, вот и решили назвать станцию так необычно).

Шумницкий не просто шел. Он еще и работал!

Примета главная на пути: Дальний Восток и Сибирь строятся! «Дороги, электростанции, электролинии, вышки и «блюдца», телетрансляции, поселки, заводы, плотины, мосты, туннели, пристани, аэродромы – это все скоро и споро обретает права на огромных пространствах».

«С уваженьем глядел я на рельсы и давней железной дороги. Я видел на новой линии в Тынде великолепных ребят и много разных машин.

Понял, как трудно класть рельсы в диких местах. А ведь первую нитку, положенную во времена моего деда, пожалуй, даже и прадеда, линию со станциями Зима, Чита, Ерофей Павлович тоже строили русские люди. И это, конечно, был подвиг не меньший, чем нынешний, – были тогда у людей лишь тачки, кирки, лопаты…»

Открытием на пути были приметы жизни и быта людей, сложившиеся за Уралом за многие годы. Все было интересно: где и какие колодцы, где и как ставят дома, что пьют, что едят, какую водят скотину, какие чтут праздники, как говорят, какие песни поют, как встречают и провожают гостя, как хоронят умерших…

Поразила путника-горожанина обыкновенная русская печь. «Это какое-то чудо!» – помечает он в дневнике под живописным ри сунком. «Печи начались в Забайкалье, и потом я видел их всю дорогу. На подходе к Москве встречаются реже, но все же встречаются. В сибирском рубленом доме печь – сердцевина всей жизни. Скоро согреться надо с мороза – прислонился спиной и сразу ожил. Суши на печке одежду, обувку, зерно. Груши-яблоки сушат.

В самой печи варят, парят, пекут хлеб, пироги, томят молоко – весь день в печке пища будет горячая. И главное, агрегат этот, произведенный к жизни смекалкой людей и долгой русской зимой, – автономен! Он независим ни от каких поломок и катаклизмов. Охапка дров – и радуйся теплу-огоньку. И надежность! В одном месте я видел сгоревший дом, а печь цела, действует. Люди новый дом рубят, а печкой, пока новую не сложили, продолжают пользоваться. Даже и кот в печурке сидит по привычке…»

Еще один гимн мог бы пропеть Юрий Шумицкий баням. До Хабаровска и после него дорожную пыль смывал он в озерах и речках. А с холодами, как только отправил домой палатку, печи и бани сделались главной радостью на дороге. В планах – написать о странствиях книгу – слово бани подчеркнуто ходоком. «Целый трактат возможен о банях! Где как строят, где и как греют воду, как парятся.

Веники существуют, оказывается, не только березовые, но и дубовые, ореховые, сосновые…

Городские и поселковые коммунальные бани не имеют, конечно, уюта бани единоличной, но хороши тем, что тут можно отвести душу нечаянным разговором. В бане все одинаковы, все равны, и языки чешут, особенно не стесняясь. Мне в одном месте тер спину и ходил по ней березовым веником полнотелый веселый мужчина, сибирячок. И я ему тоже спину исправно отделал. А одеваться пришли, гляжу, мужчина штаны с лампасами надевает – генерал! Я малость даже смутился, а он обнял: «Что ты, Юрий, дойдешь до Владимира, заходи в гости!» – прилетел генерал в Забайкалье на родину, навестить брата».

«Дорога без людей и селений скучна. Но если селения часты – тоже невесело. Там, где люди реже видят себе подобных, они приветливей и душевней». До Байкала и за Байкалом почти до Урала его принимали за рыбака. В этих местах слово турист имеет понятие отвлеченное. Просто так в этих местах не ходят. Ходят на серьезную рыбалку, на охоту. А если так – подозрительно.

«В сельце Томзавод постучался я вечером в домик, что победнее. Открыли. Засветив лампу, хозяин-старик меня оглядел.

– Геолог?

– Нет, – говорю.

– Тогда что же, топограф?

Качаю головой: «Нет».

Старик вздохнул:

– Ну, все понятно. Это бывает. Это со всеми может случиться. От сумы да от тюрьмы не отказывайся… Все люди. Только, если пожелаешь меня убить, то у меня ничего нету.

Я все объяснил, достал «подорожную книжку» с печатями. Дед внимательно поглядел.

– Ладно, ложись у печки.

Развязывая рюкзак, вижу – с печи из-за ситцевой занавески кошкой скользнула бабка и спешно стала одеваться, не слишком громко ругая деда: