Текст книги "Позови меня в даль светлую..."
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно глянул на мать… и продолжал играть. Вообще Витьку удивляло, что мать, обычно такая живая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась.
– Хорошее дело, – похвалил дядя Володя. – В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты – в Красном уголке на баяне тренироваться.
– На баяне не тренируются, – сказал Витька. – Тренируются на турнике.
– А на баяне что же делают?
– Репетируют.
Дядя Володя снисходительно посмеялся… Посмотрел на мать, показал глазами на Витьку.
– Все знают.
– Ну, они нынче…
Витька тоже посмотрел на дядю Володю… И ничего не сказал. Продолжал играть «Смешное сердце».
– Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь.
– Если талант есть – большое дело, – продолжал дядя Володя, сев за стол. – С талантом люди крепко живут.
– Наоборот, – опять не выдержал Витька. – Юрка говорит: талантливым всегда первым попадает.
– Витя!..
– Какой Юрка?
– Да мальчик тут один… по соседству, – пояснила мать. – Давайте, Владимир Николаич…
– С плохими товарищами не знайся, – сказал дядя Володя.
– Да он хороший мальчик… учится хорошо. На квартире здесь живет. Витя, ты если сел играть, играй.
– Играю.
– Попадает, Виктор, не талантам, попадает… неслухам, грубиянам – этим попадает, верно. А талант… – это талант. Ну, и учиться, конечно, надо – само собой.
– Вот учиться-то… – Мать строго посмотрела на Витьку. – Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась.
Витька поддал на баяне.
– Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит.
– Плохо с учебой, Виктор?
– Чего только не делаю: сама иной раз сяду с ним: «Учи! Тебе ведь надо-то, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы отец-то… Нас-то много они слушают!
– Отец-то пишет, Виктор?
– А чего ему писать? – отвечала мать. – Алименты свои плотит и довольный. А тут рости как знаешь.
– Алименты – это удовольствие ниже среднего, – заметил дядя Володя. – Двадцать пять?
– Двадцать пять.
– Стараться надо, Виктор. Маме одной трудно.
– Понимали бы они…
– Ты пришел из школы, сразу раз – за уроки. Уроки приготовил – поиграл на баяне. На баяне поиграл – пошел погулял.
Мать вздохнула.
Витька играл «Смешное сердце».
Дядя Володя открыл бутылочку шампанского.
– Как она у нас – пук! – засмеялся он, довольный.
– Надо наклонять, – встрял Витька, – тогда и «пук» не будет.
– Шампанское должно пу… стрелять, – авторитетно сказал дядя Володя. – Прошу вас, Агриппина Игнатьевна. – И дядя Володя опрокинул шампанское в большой рот.
– Х-у-у, – сказал он и поморгал маленькими глазами, – в нос дает.
Витька захохотал.
Мать с укоризной поглядела на него.
– Держите, Агриппина Игнатьевна.
Мать тоже выпила… И долго улыбалась и вздрагивала.
– Стремиться надо, Витя, – продолжал дядя Володя, наливая еще два фужера.
– Уж и то говорю ему: «Стремись, Витька…»
– Говорить мало. Что говорить!
– Как же воспитывать-то?
Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опрокинуть фужерчик.
– Ху-у-у, – опять сказал он. – Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. – Дядя Володя закурил. – Я ведь злоупотреблял, крепко злоупотреблял…
– Вы уже рассказывали. Счастливый человек – сократились… Взяли себя в руки.
– Бывало, утром на работу идти, а от тебя, как от циклона, – на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую – не бриться, ничего – откроешь рот, он побрызгает, тогда уж идешь. Хочешь на счетах три положить – кладешь пять.
– Гляди-ка!
– Да. В голове – дымовая завеса, – обстоятельно рассказывал дядя Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. – А у меня еще стол напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить – пот градом!.. И мысли же комичные возникают: в ведомости, допустим, написано: «Такому-то на руки семьдесят пять рублей». А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?!» Хе-хе… И ведь начинаешь делить, вот что самое любопытное. Делить начинаешь невольно!
– До чего можно дойти! – сочувственно заметила мать. – Ай-яй!
– Гораздо дальше идут. У меня приятель был – тот все по ночам шанец искал…
– Что это?
– Шанс. Он его называл – шанец. Один раз искал-искал, и показалось же ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона – и все, не вернулся.
– Разбился?
– Ну, с девятого этажа… Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй, вы что?!»
– Сердешный, – вздохнула мать.
Дядя Володя посмотрел на Витьку
– Отдохни, Виктор. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как у нас главный говорит. Тоже бросил пить и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить. Давай – заполним.
Витька посмотрел на мать.
Мать улыбнулась.
– Ну отдохни, сынок.
Витька с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
– В шахматы тоже учись, Виктор. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли с женским полом, а ты – раз – за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
– Трояк.
– Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре, как сказал гроссмейстер». А ты не знаешь, где это написано. А надо бы знать. Двигай.
Витька походил пешкой.
– А зачем говорить-то: «Е-два, Е-четыре…»? – спросила мать, наблюдая за игрой.
– А – шутят, – пояснил дядя Володя. – Шутят так. А люди уже понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Виктор.
Витька походил фигурой.
– А вот пили-то, – поинтересовалась мать, – жена-то как же?
– Жена-то? – Дядя Володя задумался над доской: Витька сделал неожиданно каверзный ход. – Реагировала-то?
– Да, реагировала-то?
– Отрицательно. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Не только из-за этого, но большинство из-за этого. Вот так, Витька! – Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. – Из-за этого и горшок об горшок у нас получился.
– Как это? – не понял Витька.
– Горшок об горшок-то? – Дядя Володя снисходительно посмеялся. – Горшок об горшок – и кто дальше.
Мать тоже засмеялась.
– Еще рюмаху, Владимир Николаич?
– Нет, – твердо сказал дядя Володя. – Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказался бы. Я ведь злоупотреблял…
– Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? – вдруг спросила мать.
– С кем, с ней? Нет, – твердо сказал дядя Володя. – Дело принципа: она мне параллельно с выпивкой таких… вещей наговорила… Я, по ее мнению, оказываюсь – «тоскливый дятел».
Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась.
– Что же это она так? – сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась.
– Сильно умная! – в сердцах сказал дядя Володя. – Пускай теперь…
Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удачный ход.
– Ну, Виктор!.. – изумился дядя Володя.
Мать незаметно дернула Витьку за штанину – уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой – он вошел в азарт.
– Так, Витенька… – Дядя Володя думал, сморщившись. – Ты так? А мы – вот так!
Теперь Витька задумался.
– Детей-то проведуете? – расспрашивала мать.
– Проведую. – Дядя Володя закурил. – Дети есть дети. Я детей люблю.
– Жалеет сейчас небось?
– Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь – тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей – любо глядеть. Домой придешь – сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу купить.
– Ходите, – сказал Витька.
Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос.
– Так, Витька… Ты так? А мы – так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные – превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
– Сколько же шкура станет?
– Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет.
– А волчья хуже? – спросил Витька.
– Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя.
Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
– Скоро зима, – вздохнула мать.
– Это уж – как положено. У вас батареи не за… Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель…
– Ну, до свиданья.
– До свиданья.
– Виктор, а кубинский марш не умеешь?
– Нет, – сказал Витька.
– Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья.
– До свиданья.
Дядя Володя вышел.
Через две минуты он шел под окнами по тротуару, осторожно обшагивая отставшие доски, – серьезный, сутуловатый, положительный.
Мать и Витька проводили его взглядами… И долго молчали.
– Так это что же, – не скрывая изумления, заговорила мать, – он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то?
– Тоже ж… один кукует, – сказал Витька. – Вот и ходит. Гнать его в три шеи!
– А?
– Так и будет ходить. А чего ему?
Мать все никак не могла понять:
– Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда.
Витька о чем-то вдруг задумался.
Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную задачу. Волновались, спорили.
Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей.
– Если тут вот подпилить, он здесь наступит – она только вон где сработает. Она же не достанет его. – Так рассуждал умный Юрка.
– Пошто не достанет?
– А рычаг-то вот где! Вот – нога наступила, а вот – рычаг, а вот аж где голова.
– Ну, а как?
– Надо рычаг ближе… И под тротуаром маленько подрыть…
– Кого эт там пилить-то собираетесь? – спросил старик.
– Кто собирается? – поспешно сказал Витька. – Никто не собирается.
– Пакостить чего-нибудь надумали?
– Одно на уме! – воскликнул Витька.
– Это у вас одно на уме: где бы напакостить.
– Дед, – вступил Юрка, – надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить?
– Да ну его, – прошептал Витька. – Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпортить, а эту нарочно сверху подновить – чтоб он на нее и наступил. Понял? Он наступит… Понял?
– А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит?
Витька об этом не подумал.
– А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то – в день три человека. Я это все там сделаю.
И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского… Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и… алкоголиках. Долго, нудно…
А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
– Ну, до свиданья.
– До свиданья, до свиданья, – говорила мать.
– Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
– Не умею.
– Красивый танец.
– Все равно не умею.
– А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
– Не умею.
– Вообще-то… это… я бы на вашем месте научился. Попробуйте.
– Кто, я, что ли? – удивилась мать.
– Да.
– Танцевать?.. Или на баяне?
– Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство… Ну, ладно, потом. До свиданья.
– До свиданья.
– У меня тут родственники… У нас один диссертацию защищает… Ну, ладно, потом. До свиданья.
– До свиданья.
Дядя Володя вышел.
Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
– Так и не отелился. Мычал, мычал – и никак. Вот же смешной человек!
– Сейчас он у нас… захохочет, – тихонько сказал Витька, глядя в окно.
В окне показался дядя Володя – серьезный, даже несколько важный…
Вдруг дядя Володя делает руками – так, и его по шляпе хлопает доска…
– Хватить миндальничать! – сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. – Дальше еще хуже будет. Испортим парня… Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
– Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…
– Да что, насовсем, что ли! – убеждал брат. – Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст – эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…
– Да больно уж он какой-то…
– Какой? А тебе что, красавца кудрявого…
– Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.
– Ну и что, хорошее дело.
– Да что же – все об одном да об одном.
– Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот – мебель покупает. Бабам же нынче что – лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.
– У тебя у самого там тесно…
– Ничего.
– Да Нюра бы не осердилась. Скажет – во-от, еще племянника привез. Своих мало!
– Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду – поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так – мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его – прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?
– Там.
Дядя Коля заглянул в комнату.
– Да где?
– Нету?! – испугалась мать. – Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!
Дядя Коля подошел к окну, тронул створки – они распахнулись.
– Не пужайся – здесь он где-нибудь. В окно вылез.
Мать кинулась сразу к Юрке.
Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так – погреться залез. Молчали.
Быстро вошла встревоженная мать.
– Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… – Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. – Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…
Витька, Юрка и старик молчали.
– Пойдем домой. – Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.
– Что, Витька… в ссылку ссылают? – сказал старик.
– В какую ссылку?! – вспыхнула мать. – Что ты, дедушка, говоришь-то!
– Да я шутейно, – успокоил старик. – Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.
– Пойдем, Витя, – опять сказала мать.
Витька сидел. Молчал.
– Я не в осуждение говорю, – продолжал старик. – Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был – отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что – не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте – дома, так тебе это и будет – родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…
– Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! – осердилась мать. – «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.
Витька встал… Подал Юрке руку.
– Пока.
– До свиданья. Пиши.
– Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.
– До свиданья, Витька. Не забывай нас.
– Господи, прямо как на войну провожают… – не могла скрыть удивления мать. – Или, правда, – на заработки куда. Он едет-то – двадцать верст отсюда! К дяде родному.
– Это хорошо, – опять сказал старик. – Чего же?
Потом, когда шли по улице, мать сказала:
– Тебе там хорошо будет, Вить.
Витька молчал.
– Неохота?
Витька молчал.
Мать тоже замолчала.
Зато дома мать выпряглась.
– Никуда он не поедет, – заявила она брату с порога. – Не пущу. Вот.
Дядя засмеялся.
– Ну, конечно, не надо: а то он там… потеряется. Заблудится. Волки его съедят… Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?..
Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах.
– Витька, почему ты не учишься, как все люди, – хорошо?
– Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников.
– А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
Витька промолчал на это.
– И все семь – мальчишки? Или и девчонки есть?
– Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.
Дядя захохотал.
– Дак а себя-то… ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее – такие же двоечники, как она. А? Витьк?
– Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
– Во-он вы куда-а!.. – понял дядя. – Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
– Шофером.
Дядя даже сплюнул в огорчении.
– Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали – с работой-то?
– Сами.
– Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
– Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим…
– Тьфу! – расстроился дядя. – Хоть поворачивай и выдавай всю эту… шайку. Ты думаешь, шофером – хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет – ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе… Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь – на удивление всем.
А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно… И грустно.
Ох, то-о… —
запел вдруг дядя негромко, задумчиво, -
…То не ве-ете-ер ве-етку клонит,
Ох, да не дубра-авушка-а шумит:
То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,
Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит…
И замолчал. И задумался.
– Эх, Витька-а, – сказал дядя невесело, – махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы – не глядя! Я б – не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только… Но нам, Витька, война дорогу пере-ехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а… А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.
– Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
– Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь… Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.
…Приехали в деревню затемно.
Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
– Ну, пойдем знакомиться… Не робей, там все свои.
В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки.
– Знакомьтесь, брат с сестрой, – сказал дядя Коля.
– Это Витя? – радостно спросила девушка.
– Витя. Собственной персоной. – Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. – Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать…
– Телевизор у Баевых смотрят.
– А наш чего же?
– Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут… – Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась.
– Надо же: такие глаза, и парню достались! – засмеялась Ольга.
Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился.
– Ты сперва не глаза разглядывай, – строго сказал отец, – а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок – три месяца.
В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению.
В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой.
Шли принаряженные по улицам городка.
– Меня тут… некоторые знают… – предупредил Владимир Николаич, – могут окликнуть или позвать… куда-нибудь.
– Куда позвать?
– В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал… Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень – лезут!..
– А самого-то не тянет больше к ним?
– К ним?! Я их презираю всех до одного!
– Хорошо, – искренне похвалила Груша. – Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться.
– Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.
– А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?
– Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок… Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что – неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.
Пошли через городской парк.
Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей – смотрели.
Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели…
– Делать нечего, – негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.
– А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?
– Здесь! – почему-то воскликнул Владимир Николаич. – Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я – отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и… наметилось такое охлаждение. – Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне». – Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не… это… не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то – все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией… А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф… Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем… Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз – вот так вот – изогнули, изогнули… Раза в три слой получился.
– Как бурки?
– Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И – развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них – Владимир Николаич всерьез кричал.
– Потише, Владимир Николаич, – попросила Груша. – А то оглядываются.
– Да, да, – спохватился Владимир Николаич. – Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.
– Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! – оживленно сказал хозяин.
И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками – с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
– Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? – журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?
– Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, – успела сказать Груша.
– Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. – Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты – тоже в хрустальной вазочке. – Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.
– Холодильник-то как? В очереди стояли?
– В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес – на себя. Она даже не знает – ждет, наверно. – Владимир Николаич посмеялся. – Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… – Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
Владимир Николаевич вышел довольный.
– Как находите? – спросил.
– Хорошо, – сказала Груша. – Грустная музыка.
– Грустная, – согласился Владимир Николаич. – Иной раз включишь один, плакать охота…
Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло – не то жалость, не то уважение за слезы, а может, – кто знает? – может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
– Прошу! – опять сказал Владимир Николаич.
Груша села за стол.
– Нет, жить можно! – воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. – Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
– Как же? Вы говорите, умеете.
– В практическом смысле – да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? – Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. – Груша!
– А?
– Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.
Груша смутилась.
– Да чего же вы волнуетесь?
– А я не знаю. Я откуда знаю? – Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. – Выпьем на брудершафт?
– Как это? – не поняла Груша.
– А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, – Владимир Николаич показал как, – и выпивают. Вместе. М-м?
Груша покраснела.
– Господи!.. Да для чего же так-то?
– А вот – происходит… тесное знакомство. М-м?
– Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?
– Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
– Да неловко ведь так-то.
– Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
– Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
– Да об этом целые книги пишут! – взволнованно воскликнул Владимир Николаич. – Поэмы целые пишут.
Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
– Ну?.. – торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. – Ну? А то шампанское выдыхается.
– Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
– Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
– Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.
– Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… – Владимира Николаича даже слегка трясло. – Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
– Вот наказание-то! – воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
– Ну! – скомандовала Оля. – Повторим домашнее задание.
– Хоть уж в воскресенье-то… – попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:
– Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.
– Нет, он у нас будет Жолио Кюри. – Лидок погладила Витьку по голове. – Верно, Витя?
– Да иди ты! – Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
Девушки засмеялись.
– Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
– Золотарем.
Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
– Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири – там холодно.
Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
Сели за стол.
– Ты таблицу умножения знаешь, конечно? – начала Лидок.
– Знаю, конечно.
– Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
– На.
– Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.
– Ну и дура ты! – не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
– Витя, да ты что?! – изумилась сестра Оля. – Разве так можно?
– А чего она?..
– Чего она?
– «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
– А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
– А еще – городской! – вставила Валя.
– Они, городские-то, хуже наших, – заметила Лидок. – Получают там раннее развитие… и начинают. – Она опять принялась сосать конфетку. – Давай дальше. Умножь от это на это.
Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
– Непра-ально, – сказала она. – Семью осемь – сколь-ко?
– Пятьдесят шесть.
– Ну… А ты сколько пишешь?
– Шесть пишем… А!
– Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
– Та-ак, та-ак…
– Перестань сосать свои конфеты! – взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку – носом к тетрадке.
– Умножай.
– Дура, – сказал Витька.
– Папа! – позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
– Как же ему помогать? – пожаловалась Оля. – Он на нас говорит – «дуры».
– Зайди ко мне, – велел дядя Коля.
Витька без робости зашел к дяде в горницу.
– Вот что, дорогой племянничек, – заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, – если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
– Понял.
– Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.
– Попало? – спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» – было написано на листе.
Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
