Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Василий Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

III

Недели через две болгарская осень стала поистине ужасна.

Ноги тонули в какой-то вязкой массе, откуда их было трудно выхватить, не оставив там сапога, а выхватишь – комья грязи в пуд весом пристают. Целые дни густой туман лежал на голых и мокрых полях, сменяясь только холодными брызгами дождя, которыми резкий ветер хлестал в лица путникам, словно подстерегая их на дороге… Солдатам, под жалкими полотнищами палаток, сквозь которые с диким свистом проносился тот же ветер, было очень трудно; больным и раненым оказывалось ещё хуже… Собрались мы навестить кое-кого из товарищей и направились в ближайший госпиталь. Мягкие постели, тёплые одеяла, прекрасные кухни, всевозможные приспособления – всё это было на виду; там же, куда поехали мы, солдаты лежали в грязи, на промокших снопах соломы, прикрытые своими серыми шинелями, так что из-под них выставлялись голые ноги… Холодно было в шатрах… Чугунная печка, поставленная посредине, давала очень мало тепла. Капало сверху, лужи стояли внизу. Тусклый свет лампы дробился по вечерам в них. Проходившие по госпиталю сёстры, санитары и врачи шлёпали сапогами прямо в эти лужи – потому что сухого места не было, и брызги чёрной, липкой грязи летели в лица больных… Тут было царство тифа… Пахло тифом, дышали тифом, смотрели сквозь тифозные испарения, слышали бред тифозных больных… Острый запах, кислый, полный какого-то тонкого яда, просачивался в лёгкие, бил в нос. Казалось, здесь нельзя было безнаказанно провести и одного часа. Доктора быстро проходили мимо, санитары избегали этого тифозного царства… Отсюда была одна дорога – в могилу, и могила далеко не казалась ужасной, особенно в такие вечера как этот, когда мы посетили сестру Васильеву. Ветер точно хотел сорвать шатёр и, бешено дёргая за его верёвки, набрасывался на полотнища, толкал их, подбирался снизу внутрь, чтобы вывернуть его как зонтик, вырвав колышки, забитые в землю… Точно сознав своё бессилие, он дико метался вокруг, стонал и жаловался тёмным тучам беспросветного неба, забирался наверх, вился над гребнем шатра и выл в бешеной злобе своей, захлёстывая холстину крупными струями ливня… Вода затекала сюда отовсюду. Насквозь промокшая солома под больными ещё напивалась ею… Вода смешивалась с грязью органических остатков, скоплялась под мокрыми постелями в зловонные чёрные лужи… Точно спасаясь от наводнения, от вихря, от скверной осени, под шинели больных жались серые полевые мышенята; рыжие, облезлые крысы, змеи заползали в эту солому постелей, стараясь найти в ней хоть клочок сухого места. Среди этой-то обстановки мы застали сестру.

Она казалась ещё бодрее… Массы её подруг уже угомонились в сырых могилах, умирали в госпиталях, едва-едва поправлялись в России – отправленные туда в свои семьи… Васильева уцелела… уцелела и не устала. Ничто не могло убить её сил. Улыбаясь, она говорила:

– Я выдержу до замирения… А там, как только делу конец, и мне конец…

Она точно была возбуждена приёмом сильнодействующего средства. Глаза сияли оживлением, руки безустанно работали то около одного, то около другого больного… Над одним возится – другого уже расспрашивает.

– Ангел Божий, святая ты наша голубушка!.. – приветствовали её отовсюду.

Только на неё смотрели здесь доверчиво, только при её появлении стихали…

Мечется и бредит какой-нибудь горячечный, весь в жару, воспалённые глаза налились кровью, сквозь зубы пена проступает зловонная, волосы смокли… хрипло выкрикивает что-то… Прислушается Васильева – и к нему.

– Милый, болезный мой!.. Жутко тебе, больно?.. – положит руку на голову ему, сядет в грязь рядом. – Ну, успокойся… ну, помолчи, полежи, родной… Что, не легче, голубчик ты мой?..

Возьмёт за плечо и давай покачивать словно ребёнка.

Глаза больного теряют свой острый блеск, гаснут… Тише и тише становятся хриплые крики. Судорожно метавшееся тело выпрямляется… легче дышится…

– Ну что, легче тебе, бедный мой? – шепчет ему на ухо, и до самого сердца проникает ему этот шёпот, потому что он уже сознательно начинает смотреть на неё…

Память возвращается… Берёт её руку…

– Милосердый ангел!.. – шепчут больные ей вслед.

И действительно, словно ангел проходит она в этой палате, сея мир и спокойствие, утишая страдания, отзываясь на каждую жалобу, чутко отзываясь… Шепчет больной – его бы и не услыхать, а у неё слух так привык, насторожился и шёпот ловит.

– Что ты, голубчик… чего хочешь?..

– Воды… горит… воды!.. – стонет едва слышно умирающий.

– Сейчас…

Берёт кружку – там вода тоже тифом заражена: с каплями, что падают сверху в воду, и тиф проникает туда. Кажется, что эти капли сгустились от тифозных испарений. И не глядя на вьюгу, на дождь, что хлещет ей в лицо, на ветер, что хочет сбить её с ног, бежит, спотыкаясь, сестра к колодцу…

Пришла другая сестра. Повела нас к себе Васильева…

– Вот тут я.

Уголок в палатке… Снопик под голову, серая рвань какая-то брошена на слякоть…

– Ни одеяла, ни подушки у вас…

– И одеяло, и подушку больным отдала, – отзывается доктор… – Носилки принесли ей, в чём раненых таскают, и те сволокла в палатку: умирающего поместила на них. Сама в грязи спит… Я раз к ней вошёл – холодно было, накрыться нечем: всё, что было, снесла туда. Дрожит, сидя, и руки над фонарём греет… И что за натура! Несколько раз её тиф захватывал. Придёт отдохнуть – голова начинает кружиться, болеть, ноги не держат… Вот-вот сляжет – нет! Позвали к больным – всё как рукой снимет… опять бодрая, неутомимая…

Оказалось – как-то несколько умирающих от гангрены вместе в одну землянку снесли… Воздух стоял там такой, что доктора только из-за дверей, отворачивая нос в сторону, спрашивали больных. Смерть в каждом атоме здесь гнездилась. Так бы, без помощи и ласки, умерли несчастные, если б не случилось тут сестры Васильевой.

Она их напутствовала, облегчала последние минуты…

Один так и умер, не выпуская её руки… Так закостенел… Едва освободили потом этого ангела Божьего…

– Сила в сердце… – говорила она. – Необразованна я, с благородными не умею, а солдаты понимать меня хорошо понимают… Лучше не надо… Я счастлива…

И, возвращаясь отсюда назад, слушая рыдание ветра на мокрых полянах, мы не могли отогнать от себя дивного образа этой маленькой женщины с большим сердцем, осилившей самую смерть, отважно вырывавшей у неё уже обречённые жертвы… А тучи всё ниже и ниже спускались на холодную землю, всё гуще и гуще ползли с севера на юг… на далёкий юг, к голубым волнам Средиземного моря. Точно и им, этим чудовищным амфибиям осеннего неба, нужно было тепла и света, точно и они гнались за ним, снявшись со студёных пустырей, с безмолвных равнин, с дремучих лесов далёкого севера…

IV

Скверная болгарская осень почти вся была проведена нами в траншеях. День проходил спокойно, пули посвистывали рассеянно одиночками… Турецкие батареи молчали. Зато, как только серые тучи меркли, и плачущая, мокрая ночь сменяла слезящийся день – перестрелка разгоралась, турки словно хотели выморить нас бессонницей. В тумане красными пятнами мигало пламя, выбрасываемое стальными жерлами неприятельских орудий… Гранаты высоко проносились над нами и разрывались где-то в стороне; с долгим плачущим звоном отлетали их осколки далеко-далеко… Иногда турки ходили на приступ. Очень уж им хотелось отбить обратно занятую нами позицию… Молодой доктор, тоже из военных энтузиастов, в самой траншее устроил перевязочный пункт. В деревню позади нас приехали сёстры милосердия. Каждый день убитыми и ранеными выбывало из строя около ста человек. Лужи крови стояли в траншее… Земля уже не всасывала их – видимо напиталась досыта.

Меж нашей и турецкой траншеями гнили трупы… Было скверно, голодно, холодно… Доктор стал жаловаться, что мало рук у него. Не хватает санитаров…

– Вот вам, например, – запальчиво наскакивал он на меня, – оторвут ногу или руку…

– Благодарю вас покорно.

– Не за что!.. Днём вас бы отправить в деревню – донесли бы вас благополучно, и чудесно бы вы всю свою жизнь с деревянной ручкой прожили… Первый сорт… Ну, а теперь я до утра вас держать не могу, потому что некому у меня перевязать вас… И отправлю я вас ночью… А ночью на каждом шагу за валами пули свищут – и убьют вас… Непременно убьют… Оставлю вас здесь – кровью изойдёте… Выбирайте любое.

– Ещё раз очень вам благодарен…

– А коли бы руки были, тут же бы я вас перевязал – и лежите до утра счастливо.

Как-то была самая подлая ночь. Редут точно в тучу ушёл – такая густая мгла лежала кругом на мокрых холмах. Обычная музыка выстрелов началась с сумерек и продолжалась уже часа три. Иду я полюбоваться на доктора. У того сюртук снят, рукава рубашки засучены, руки по локоть в крови… Мясничает.

– Не поверите, я сегодня с особым аппетитом работаю!

Я только отплюнулся… Всматриваюсь в сторону при тусклом блеске фонаря – что-то серое… Женская фигура… Что за диво!?. Подошёл ближе… Она, Васильева.

– Сестра!.. Здравствуйте… Узнаёте меня?..

Подняла утомлённую голову, пристально взглянула на меня грустными серыми глазами – обрадовалась.

Протянула руку… Холодная рука, такая же худенькая как и прежде.

– Я уже думала – не встретимся, – тот же приветливый, нервный голосок, словно не говорящий, а вздрагивающий.

– Ну, вот… Гора с горою, знаете… Как это вы сюда попали? Здесь совсем не ваше место!

– Да вот доктор всё жаловался… Рук у него нет… Не хватает… Я и приехала… Мы тут в деревне… Завтра наговоримся… Теперь некогда…

И давай перевязывать солдата…

В полночь, по обыкновению, перестрелка разгорелась… "Алла, Алла!" – послышалось оттуда. Я заглянул за вал: длинная и волнистая линия вспыхивавших и гаснувших огоньков близилась… Другая следовала за нею… Людей не было видно вовсе… Цепи турок шли на редут, ещё издали оглушая нас трескотнёю и гамом. Выдержанные в огне солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залп мы давали в упор, когда табор подходил шагов на двадцать – на тридцать. До тех пор траншея молчала как мёртвая… На этот раз, судя по густоте огоньков, атака обещала быть особенно настойчивой. Вот и в амбразурах далёкого турецкого редута словно раскрылись и опять опустились веки над чьими-то чудовищными, огромными глазами… Взглянуло на нас это красное око, ахнула стальная грудь орудия, и первая граната, шушукая и вздрагивая, впилась в земляной вал… Только стала отсыпаться земля отсыревшего бруствера…

– Что это?.. – схватывает меня кто-то за руку.

– Турки идут…

– Господи… Сколько смертей… Сколько смертей!.. Голубчики!.. И всё это в бедных… в солдатиков… Болезные мои, хорошие!.. – шептал женский голосок, нервный, трепетавший, как рыданием глубоко проникающий в душу…

– Это вы, сестра!.. Сойдите! Нельзя… Так в вас попасть могут…

Она меня не слышала. Снял я её вниз… Села, схватилась руками за голову да и осталась так… Шепчет молитву только… Слышу я, не за себя, а за нас молится… Молится, едва шевеля губами, но так, что сквозь бешеную трескотню атаки каждый звук её страстной молитвы слышался мне.

– Вот он где ад-то! Истинный ад!.. – проговорила она, когда безмолвная доселе траншея по команде бросила оглушительный залп прямо в лицо врагам…

Меня эта худенькая, слабая и больная женщина, попавшая в самую кипень боя, интересовала больше, чем самый бой. Очевидно, она за себя не боялась, страдая за других. Каждая капля крови, пролитая здесь, была больна ей… Каждый стон отдавался в её сердце…

– Бей их, проклятых!.. В спину их!.. – слышались голоса офицеров, подбодрявших солдат… – Не жалей эту сволочь!.. Ишь побежали – конайте их, ребята, отбейте охоту соваться к нам!

– Чем они проклятые?.. Зачем так ругать?.. Надо жалеть их! – слышался шёпот сестры. – Разве не так же как и наших солдатиков, и их, бедных, повели?.. Приказали – и пошли… Что тут сделаешь… Разве они виноваты? Ах, нет! Пожалейте их, пожалейте!.. Поди, у них дома детишки малые… голодные…

Не привыкшие к зрелищу подобной бойни нервы её могли совсем надломить её хрупкие силы. Я взял её и почти силой отвёл подальше… И всё время она не переставала шептать мне одно и то же:

– Отчего их не жалеют?.. Когда они уже бегут, безвредны, значит, зачем стреляют в них?.. Кто их проклял?.. Почему они "проклятые"?

Дошло до того, что ломать руки начала…

– Зачем это? Зачем? Кому надо?.. Зачем люди так злы?.. Ад на земле!.. Не ведают, что творят…

V

Обозлённые турки, отомщая на нас свою неудачу, и днём продолжали бить по каждому, кто только приподымал голову над валом… Туман расчистило, и им отлично видны были наш бруствер и наш редут позади…

За валом слышались громкие стоны… сквозь трескотню ружейного огня, сквозь говор нашей траншеи слышались.

– Что это такое? Кто это стонет? – обратилась ко мне сестра Васильева, широко раскрыв глаза.

– Турки…

– Какие? Какие турки? – схватила она меня за руку.

– А что вчера на наш редут шли… Их ранили, свои подобрать не успели… Ну и лежат там в кустах, по оврагам.

– Что же с ними будет?.. До коих пор?.. Да говорите же!

– Будут лежать, пока не умрут.

– Да ведь подобрать-то надо!.. Нельзя так. Ведь они мучатся. Помочь скорее, а то поздно будет…

Я подвёл её к валу.

– Стоит только голову поднять над валом, чтобы турки стрелять начали… Видите!

Рядом стоявший солдат посадил шапку на штык, и тотчас же несколько пуль просвистело мимо…

– Всё-таки… Бог поможет… Братцы! Ужели же им так помирать?..

Солдаты мялись… Кому охота на верную смерть!?

– Душа-то ведь есть в вас, голубчики… Православные! Жаль ведь их…

– Жаль-то, жаль, сестрица, да и то – как выйдешь… Тут смертушка…

– Помогите, милые!..

Я начал ей тоже подсказывать всё, что говорило мне благоразумие. Но сестра будто и не слышала меня. Только под конец проронила:

– Очерствели вы… Я не к вам, а к солдатам… Они скорей поймут…

Один турецкий раненый как нарочно метался у самого вала. Крики его так и раздавались в ушах; пробовали его пристрелить солдаты – нельзя… В мёртвой точке лежал совсем.

– Коли вы не хотите, я пойду… Сама пойду…

И прежде чем мы успели опомниться, прежде чем успели схватить её за платье, Васильева была уже за валом. Так и остались в памяти резко обрисовавшийся на свету силуэт её, головка, закинутая к небесам, рука, творящая кресты. Скрылась… Точно проскользнула в амбразуру, оставленную для орудия.

– Что же это, братцы!.. Ужли ж покинуть?..

– Негоже…

Старый унтер с георгиевскими крестами и медалью за хивинский поход перескочил за бруствер…

Ад поднялся опять… Пули засвистали отовсюду. Шипя, впивались в сырую землю вала, сбивали ветви дикой яблони позади траншеи, сыпались сверху – точно это не турецкие пули, а серые тучи, что прятали от нас голубое небо, брызгали горячим свинцовым ливнем на жаждущую тепла и света землю. Не прошло и нескольких минут, как санитары с носилками были уже там, за валом. Сестра, не обращая внимания на смерть, торжествовавшую вокруг неё свистом и злобным жужжанием свою дешёвую победу, наклонялась над кустарниками и отыскивала раненых турок. На лице ни малейшего страха, одинаково бледное, глаза только смотрели внимательнее, да грудь дышала неровно…

К чести турок, как только заметили, зачем сошли наши, опустили ружья, выставили головы над валами – и давай следить… Видимо, они были изумлены. Ни одного выстрела. Тишина воцарилась на позициях, и только гранаты пролетали в высоте, да далеко-далеко перестреливались одна с другой какие-то две неугомонные батареи…

– Мати скорбящая!.. – назвали сестру солдаты.

Рослый турок, раненый в спину насквозь, как только его внесли на носилках за вал, схватил руку Васильевой, прижал руку к губам, а у самого слёзы так и стоят в глазах.

– Ишь, гололобый!.. Разжалобился! – тронутым тоном обернулся к нему сосед-солдат.

* * *

Как-то случилось мне проезжать мимо одинокой болгарской деревушки.

Около стоял когда-то госпиталь, где работала сестра Васильева.

Была чудесная южная весна. С полей несло ароматом первых цветов; жаворонки звенели в высоте; с голубых небес веяло тишиною. В версте от деревни мелькало кладбище…

Десятка три крестов… Покосились уже… Цепкая поросль побежала по могилкам, кое-где и по крестам вверх лепится… Задорно перекликаются в ней мелкие пташки; светлый ручей отзывается с весёлым рокотом из глубокого оврага… Над самым гребнем – одинокий крест. Подобно другим, могила обсажена цветами. Хорошо принялись: розы льют свой аромат по ветру, алея от жарких уже поцелуев весеннего солнца… На кресте только два слова: "Сестра Васильева"… Ни имени, ни года, ни числа… Так лучше!.. Могильный холмик весь в зелени. Прислонился я к нему, и недавнее прошлое словно въявь воскресло передо мною… Крошечное личико с большими умными серыми глазами ласково смотрело на меня; худенькие ручки с костяшками вздрагивали в моей руке… И когда, полный светлой грусти, склонился я перед этой могилой, мне почудилось, что под её насыпью, глубоко схороненное, бьётся ещё большое сердце маленькой женщины.

1902