Текст книги "Воспитание по доктору Споку"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Его размышления прерывает Лялька. Она капризничает, хныкает. Зорин кладет ладонь на родимую светлую головенку и вдруг ужасается: голова девочки горячая, словно нагретый каме-шек. По городу вновь ходит жуткий грипп, то ли гонконгский, то ли иранский. Хотя б одну зиму прожить без этой мерзости!

– Тоня, где у нас градусник?

– Собирай девочку, идем гулять, – слышно из кухни. – Ешь пельмени без нас, пей чай.

"Ясно, – думает Зорин. – Ты опять поужинала в библиотечном буфете. Обедают они всем гамузом в ресторане, ужинают в буфете. Кухня закрепощает женщину..."

– У Ляльки температура.

– Собирайся, надень валеночки.

– Тоня!

– А где у тебя варежки? Дрянь такая, ты почему не слушаешь?

Жена как бы не замечает Зорина. Она одевает ревущую Ляльку, которую нужно ежедневно водить гулять перед сном. Она воспитывает ее по доктору Споку. "Спок, будь Спок,– мысленно острит Зорин.– От Спока тут ничего уже не осталось".

– Тоня, гулять вы не пойдете!

– Да? – она научилась этому "да?" у него же. – Пожалуйста, не мешай. Девочка вполне здорова. Не забудь выключить газ, мы вернемся через двадцать минут.

Зорин, в отчаянии сжав кулаки, начинает метаться по комнате. Лялькин плач выворачивает ему всю душу, а спокойствие жены приводит его в бешенство. Второй раз за вечер он усилием воли переламывает себя и глядит на часы.

Двадцать минут одиннадцатого. В соседней квартире все еще слышатся магнитофонные вопли. Чайник парит на конфорке, пельмени остывают в кастрюле. Писать наряды в таком состо-янии все равно что плясать босиком. Но он раскладывает на кухне бумаги, достает логарифмиче-скую линейку и затрепанную книжку со строительными расценками.

Жена и дочка приходят с улицы и вскоре затихают в маленькой комнате.

Зорин ложится в четвертом часу, и снова на раскладушке. Едва поставив будильник, он словно проваливается в какую-то багровую бездну.

Рабочий день кончен.

3

Крановщик Козлов, крича что-то насчет квартиры, пришел на объект пьяный. Зорин не мог допустить его к работе. Козлов с шумом исчез. Зорину надо было открывать третий объект: экскаватор уже тарахтел на месте будущего котлована фундамента. Пустой деревянный дом на стройплощадке необходимо было сносить своими силами. Зорин отправил плотников ломать дом, вызвал бульдозер. Когда плотники полезли выставлять рамы, из средней комнаты послышался голос:

– Только попробуйте!

Плотники по очереди посмотрели в комнату. Посреди пола, свернув калачом ноги, сидел Козлов и разбирал старый будильник. С одного боку у него стоял чемодан, с другого лежал свернутый полосатый матрас.

– Вылезай, Козлов! – предложил бригадир. – Чего ты тут уселся как турецкий султан?

Козлов заявил, что будет тут ночевать. Он не выйдет из дома, пока не выпишут ордер на жилье. Он, мол, ждет квартиру восьмой год и законы знает: никто не посмеет выгнать из этой развалюхи.

Зорину доложили обо всем этом.

– Он что, чокнулся?

Черт знает что! Этого в его практике еще не было. Это что-то новое. Зорину смешно. Почему-то вспомнился Авинер Козонков с его пенсионной документацией, с необъяснимой манерой гово-рить серьезные слова. Директив-ка, процедурка, дисциплинка. Какую директивку должен дать в этом случае он, Зорин? Лицедействующий Козлов закрыл дверь изнутри, а плотники не знают, что делать. И ждут зоринских указаний.

"Нет уж, хватит – твердо решает Зорин.– Пусть занимается Козловым сам Воробьев, мили-ция, горисполком, папа римский. Кто угодно. Он инженер, прораб. Почему он должен заниматься такой ерундой?"

Телефон звонит, предупреждая зоринское желание позвонить.

– Да. Прораб Зорин слушает. Что? Из детского садика? – На лбу Зорина сразу выступает испарина.– Температура, але, девушка, сколько температура?

Но "девушка" повесила трубку. Подспудный страх, все утро точивший Зорина, сжимает горло, картины, одна другой хуже, всплывают перед глазами. Он ясно представляет сейчас, что там творится: больная, в жару, дочка сидит где-нибудь в уголке и плачет. Может быть, она даже мокрая. На нее никто не смотрит. Да, он знает тамошние порядки. Дрожащей рукой он набирает телефон библиотеки: "Але? Позовите Зорину Антонину, Зорину, я сказал! Что, не грубить? Кто из нас грубит, не понимаю".

Телефон пищит короткими раздражающими гудками. Зорин, выругавшись, выбегает из тепля-ка. Автобус, идущий через городской центр, почти пустой, он, кажется Зорину, не едет, а крадется по черным мартовским улицам. Пятака, как обычно, нет. Зорин опускает в кассу двугривенный, отрывает билет и с горечью вспоминает вчерашнее. Он выбросил бы этого Спока к чертовой мате-ри! Впрочем, при чем тут Спок? Она слушает всех, кроме собственного мужа. Даже безграмотных бабок. Каждое его слово встречается в штыки. Она готова поступиться даже здоровьем ребенка, лишь бы сделать по-своему. То есть вопреки ему, Зорину...

Большое, красивое здание библиотеки вызывает в нем отголосок волнующего забытого чувства: когда-то он мечтал защитить диссертацию. Люди, сидящие в тишине громадного зала, – счастливые люди. Он завидует им. Сразу после института он провел здесь с десяток изумительных вечеров. Так же, как они, он вбегал когда-то по этим широким ступеням, а поздним вечером, не торопясь и смакуя движения, возвращался домой. Куда все это исчезло? Теперь у него нет време-ни читать даже периодику.

Он заходит на абонемент не раздеваясь, ищет взглядом жену, но ее нет за стойкой. Вместо нее там стоит ее напарница. Зорин видит, как она кокетничает и строит глазки молодому читателю с черной бородкой шкипера: "Вы знаете, мне не нравится Фолкнер,– "шкипер" задумчиво распи-сывается в формуляре. Старомодность, простите". – "Да?" – "И потом, эта заумь и длинней-шие периоды..."

Зорина на минуту охватывает ревность. Он представляет свою жену вот такой же, любезнича-ющей с этим холеным пижоном. Сейчас она так же, снизу вверх смотрела бы в рот этому типу, поддакивала и сводила брови в показной задумчивости.

– Позовите мне Тоню.

Девушка с любопытством оглядывает Зорина:

– Ее сейчас нет. А что ей передать? Ее вызвали в обком союза.

– Скажите, был муж. Еще скажите, что заболела дочь.

Зорин вылетает из библиотеки как пробка. У него еще хватает терпения найти телефон-автомат и выпросить в ближайшем магазине монету. Он звонит в управление и чуть не бегом стремится в садик-ясли, это не далеко, всего около трех кварталов. Не слушая вчерашнюю тетку-уборщицу, он скидывает полушубок в прихожей, вбегает в ясельный коридор, хватает за локоть няню. Она торопливо объясняет ему что-то насчет врача. Затем выносит вздрагивающую Ляльку:

– Сразу же вызовите врача.

– А у вас? Разве у вас нет врача?

– Она сказала, чтобы девочку унесли домой и чтобы участкового врача вызвали.

Девочка глядит на отца мутными беспомощными глазенками, веки ее как-то странно коробят-ся. Она тяжело дышит, из носа у нее течет, она даже не может стоять на ножках.

"Доча, доча... Ну, что ты. – Зорин с трудом одевает Ляльку. Участкового... Вам бы только сплавить ребенка... Вы... вы..."

Он не находит слов. Заворачивает девочку в полушубок и, оставшись в одном свитере, уносит ее домой.

* * *

– Это ты виноват! Сколько раз тебе говорила, чтобы не давал конфет? Пьет, пьет после этого...

– Значит, я...

– Тысячу раз просила!

– Ну, хорошо, пусть я! Пусть. Но сделай же ей что-нибудь... Аспирин, что ли!..

Лялька в беспамятстве шевелится в своей кроватке, ворочает раскаленной головенкой. Зовет маму. Зорин не может смотреть на все это, он готов разреветься. Он во второй раз бежит на теле-фон-автомат. Равнодушный ко всему голос отвечает ему: "Товарищ, я же сказала, врач придет. Вы знаете, сколько вызовов?.."

Ему страшно возвращаться на третий этаж. Он открывает дверь, топчется в комнате, затем опять выходит на площадку. Его уже тошнит от этого гнусного "Опала". Зорин с отвращением душит огонь сигареты. "Что делать? Что же делать..." В мозгу почему-то назойливо крутится мотив пошлой эстрадной песенки. Соседки вдруг проникаются искренним сочувствием, и он, бла-годарный, прощает им все прошлые подглядывания и подслушивания. Одна предлагает сушеной малины, другая несет какие-то таблетки.

Врачиха в сопровождении сестры наконец поднимается по лестнице. Они торопливо моют руки, достают шприц. Зорин не может вытерпеть этого зрелища... Они бесцеремонно поворачива-ют девочку на живот, обнажают попку, и Зорин почти физически сам ощущает, как игла впивается в Лялькино тело...

Врач выписывает какую-то бумажку и сует Зорину.

– Если будут судороги, вызывайте "скорую помощь". Я выписала на всякий случай направ-ление в больницу...

Сестра и врач так же торопливо спускаются по лестнице. Зорин беспомощно глядит им вслед: "На всякий случай... Это же чистейшая перестраховка. Здоровье ребенка на втором плане, ей важ-нее бумажкой снять с себя ответственность. Ей не хочется ни за что отвечать".

Бессонная ночь проходит жутким бесконечным кошмаром. Утром является та же врачиха, она вызывает по соседскому телефону машину. Девочку вместе с женой увозят в больницу. Зорин остается один. В стихшей осиротевшей квартире, как лунатик, он бродит по комнатам. При виде розовой Лялькиной кофточки он ощущает такой страх, такую жгучую боль, что закрывает глаза. Он машинально берет полушубок, хватается за карманы. Две новых пятерки, зажатые в кулаке, приводят его ко вчерашней "Смешинке", он просит официантку принести ему бутылку "рислин-га". Но "рислинга" нет сегодня, и он пьет отвратительную теплую "перцовку". Странно, ему не становится от этого легче. Он заказывает еще, делает несколько глотков и вдруг мысленно, четко произносит сам себе: "Ты сейчас же едешь в больницу, сейчас же".

Он рассчитывается и идет вон. Ночной, уже очищенный от машинных газов, воздух охваты-вает похудевшее лицо Зорина, город мерцает бесчисленными желтыми точками. На улице совсем пустынно.

К остановке такси одновременно с Зориным подходят трое длинных волосатых мальчишек. Они бренчат на гитарах и поют что-то удивительно бессмысленное, колотят по гитаре ладонью и поют. Голоса у них, как у молодых петухов, еще со скрипом. Парни явно навеселе. "Современные менестрели...думает Зорин.– Им ни до чего нет дела".

– Эй, дядя, а ну отвали! – парень с гитарой вразвалку идет к машине.

Зорин садится в такси, но один из парней открывает дверцу:

– А ну, рви отсюда.

– Что?

– Рви, говорю, отсюда!

Зорин выходит из машины и смотрит на юную, едва знакомую с бритвой физиономию:

– Что?

– Я сказал, чтобы ты отвалил.

– А я что-то не помню, когда мы пили на брудершафт.– Зорин снова берется за ручку машины.

Парень несильно бьет его по руке. Двое других, улыбаясь, глядят на Зорина. Он берет парня за руку и сжимает до хруста, с ненавистью глядит в чистое, без единого прыщика лицо:

– Послушайте, вы...

Сильный удар сзади, в голову, чуть не сбивает Зорина с ног. Он успевает повернуться, но второй удар, уже в лицо, ослепляет его. Зорин инстинктивно, по памяти, изо всех сил сует кулаком в пространство, но удар лишь скользит по какому-то подбородку. Слышится заливистый свисток милиционера. Зорин видит, как парни убегают во двор, он бежит за ними, но второй милиционер хватает его и выворачивает назад руки... Его толкают в коляску мотоцикла. На секунду Зорину становится почему-то смешно...

– Товарищ сержант!

Сержант, не отзываясь, пытается завести мотоцикл. Зорин вновь говорит:

– А товарищ сержант?

– Сиди, сиди.

– Вы что, одного меня!

Сержант не отзывается. Мотоцикл фыркает, и Зорину кажется, что он сейчас сойдет с ума. Он поворачивается, взглядом ищет глаза шофера такси:

– Слушай, дружище, ты же видел, слушай...

Шофер отводит свой взгляд, его машина фыркает и разворачивается.

Зорин крепко сжимает челюсти:

– Гады... сволочи...

– Сиди, сиди,– говорит милиционер.– Ишь какой петух!

В отделении один из милиционеров заполняет типографский бланк протокола и, не глядя на Зорина, выходит из комнаты. Старшина, сидящий за деревянным барьером, разговаривает с кем-то по телефону. Зорин терпеливо ждет.

– Товарищ старшина, почему меня задержали?

– Потому что окончание на "у". Подпиши протокол.

Зорин читает протокол и возвращает его старшине:

– Зесь все не так. Я не могу подписать...

Старшина невозмутимо выходит куда-то в коридор. Зорин провожает его насмешливым взглядом и остается в дежурке совершенно один. Он ждет пять, десять минут, но на него никто не обращает внимания.

Наконец старшина появляется в комнате:

– В последний раз спрашиваю...

– Что?

– Подпишешь или нет?

– Нет.

– Ну хорошо.– Старшина поднимается за барьером.– Сержант Федорчук!

– Я прошу позвать дежурного офицера,– говорит Зорин как можно спокойнее.

– Дежурный занят! – взрывается старшина, переходя на крик.– Законник какой! Меньше пить надо. И хулиганить на улицах!

– Я не хулиганил. Позовите, пожалуйста, дежурного офицера.

– Федорчук!

Сержант Федорчук появляется в дежурной комнате.

– Федорчук, отвезешь его в медвытрезвитель. Пусть пофорсит стриженым. Дежурного, видите ли, ему...

– Пошли.– Федорчук крепко берет Зорина за локоть.

Краска заливает Зорину лицо, уши и шею, он отстраняет сержанта и подходит к барьеру... В это же время в комнате появляется дежурный офицер совсем еще молодой лейтенант:

– Федорчук, в чем дело?

– Сопротивление, товарищ лейтенант.

– Пьяный,– добавляет старшина.– Учинил драку на улице, протокол не подписывает.

– Я не пьян! – Зорин собирает в комок всю свою и без того небогатую выдержку.– И драку начал не я. Товарищ лейтенант...

– Сядьте! – лейтенант читает зоринский протокол.– Так. Придется вам посидеть суток десять. Где вы работаете?

– Разве это имеет какое-то значение? При таких обстоятельствах...

Лейтенант окидывает Зорина оценивающим взглядом, в это время в комнату дежурного кто-то громко стучит.

– Да, войдите,– лейтенант закуривает. В дежурку входит давешний таксист, и Зорин с презрением смотрит ему в глаза.

– Товарищ дежурный,– слышит Зорин голос шофера.– Он же не виноват.

– А вы кто такой?

– Я же видел, он не виноват.

– Федорчук, одну минуту...

* * *

Зорин выходит из отделения вместе с таксистом. Левый глаз совсем заволокло опухолью, во рту горько от табачной кислятины, но горловый комок понемногу рассасывается и исчезает.

– Садись, свезу куда надо,– приглашает шофер.– Здорово они тебя?

– Кто? – Зорин садится рядом с таксистом.

– Да эти, сопляки-то.

– Ничего.

– Откуда только берутся,– таксист долго жмет на стартер.– Как клопы... А ты извини, у меня вызов был. Не мог сразу ехать с тобой.

– Спасибо.– Зорин глядит на часы. Как ни странно, а на все происшествие вместе с этой дурацкой "Смешинкой" ушло всего полтора часа.– Спасибо...

– Ладно, чего там. Давай, будь здоров.

Зорин выходит около детской больницы. Он забегает в больничный подъезд, разыскивает телефон и поочередно звонит на оба терапевтических отделения: "Але? Да. Девочка. Поступила сегодня. Что? Без изменений? А мать? Скажите, мать с ней?"

В его ушах еще долго стоит разноголосый детский плач и крик, услышанный из отделения по телефону. Зорин вновь совершенно растерян: "Она ушла ночевать домой. Там Лялька одна, в жару и в бреду, а жена ушла ночевать домой..." Он долго ходит вокруг больницы, смотрит на непотуха-ющие окна громадного пятиэтажного здания.

4

Весна прет без разбора из-под каждой городской подворотни, из каждого скверика. Водопри-емники, не успевая глотать мутную воду, захлебываются, принимают в свои недра зимнюю грязь. В центре уже сохнет асфальт и ничто не напоминает о бесконечной зиме, зато на окраинах и задворках заглавных улиц не пройдешь, везде жижа из грязи и серого снега.

На объектах повсюду вытаивают зимние строительные грехи: там полмешка цемента, тут куча расколотого кирпича или коричневой звукоизоляционной ваты. Зорин смотрит на все это с легким стыдом: это под его чутким руководством разбросаны на стройплощадках денежные обрезки. А что он мог сделать? Не будешь же стоять у каждого самосвала, когда возят кирпич. Никогда не научишь Букина тому, что не стоит выписывать новые рукавицы, если на старых ни одной дырки. А разве можно убедить Трошину в том, что раствор нельзя оставлять в ящике до утра? Хоть ящик, хоть пол-ящика, а как только стукнет пять часиков, она вываливает остатки прямо на грунт. Привезут нового, жалеть нечего. На каждом собрании и летучке Зорину твердят о плане и графике. Скорей, скорей, только бы сдать дом, тут не до экономии, лишь бы спихнуть объект приемной комиссии.

У него голова поседела от этих объектов. И все-таки воздух пахнет тающим снегом, небо над городом синее, словно в детстве, и все везде тепло, солнечно, даже в проемах холодного шестиде-сятиквартирного, где еще свищут зимние пронизывающие сквозняки.

Надо бы сменить полушубок на пальто. Но Зорин уже больше недели не ходит домой. После очередной жестокой ссоры, завершившейся пощечиной жене, он ушел ночевать в тепляк. Фрид-бург на своем залатанном "Москвиче" увез Зорина к себе домой. Но после двух ночей, проведен-ных в чинной, фальшиво-доброжелательной атмосфере еврейской семьи, Зорин ушел ночевать к дяде Паше, а вчера перебрался к Сашке Голубеву: было стыдно ночевать у других больше двух раз. И все же сегодня у него хорошо на душе. Хорошо, потому что завтра Ляльку выпишут из больницы. Дочка пролежала там чуть ли не месяц, у нее было воспаление обоих легких.

Сорокаквартирный давно сдан, крановщик Козлов получил в нем квартиру, а Трошина, про-ведав о зоринских семейных делах, уже не матерится, по крайней мере при нем.

Да, все идет своим чередом. И не беда, что Сашку Голубева оштрафовали вчера за то, что его самосвалы развозят по городу грязь, а его, Зорина, вызывают сегодня на административную комиссию.

Это результат все еще того вечера. Или того письма, которое Тонька послала на производст-во? Зорин гадает и прикидывает, ему чуть грустно, но больше смешно. Он было уже решил не хо-дить на комиссию, пусть бы штрафовали, как Сашку Голубева, но ему любопытно, что там будет.

Он собирает в тепляке бригадиров и дает им задание на завтра. Смотрит на часы и, не торо-пясь, уходит с объекта. Еще есть время поесть в этой злополучной "Смешинке". Он заказывает рубленый бифштекс, с аппетитом съедает картофельное пюре. И улыбается: Сашка Голубев сказал бы сейчас, что крахмал придает твердость одним только воротничкам и манжетам.

Зорин является на комиссию из минуты в минуту. Человек пятнадцать мужчин его, зорин-ского, возраста, выдвигают предложения, обмениваются мнениями. Кое-кто пытается юмором загладить неловкость и шутками скомпенсировать запрещение курить.

– А не взатяжку-то можно?

Вероятно, посетители вызываются по алфавиту. Зорин слышит свою фамилию и заходит в большую комнату, пропахшую табачной золой и бумажной пылью. Он садится у двери, но тут же встает, чтобы отвечать на вопросы.

– Вы у Кузнецова работаете?

– Да.

– Оно и видно, каков поп, таков и приход.

Зорин внутренне взрывается, ему обидно за своего начальника, но он молчит, вспоминая вто-рой зарок. Семь членов административной комиссии сидят по обеим сторонам стола, покрытого листами цветной бумаги. Красный уголок штаба народных дружин, где заседает комиссия, пропах табачной золой начисто, и от этого курить хочется больше.

– Продолжим, товарищи,– говорит председательствующий.– У кого есть вопросы?

– Разрешите, товарищ Табаков, у меня к нему вопросик.

– Пожалуйста.

Наголо обритый дедушка достает карандашик из нагрудного кармана диагоналевого, с глухим воротом, кителя.

– Во-первых, где и как напился. Во-вторых, с кем, в-третьих, как думаешь дальше. Встань, расскажи.

Зорин чувствует, как жилка опять играет у него на виске.

– Во-первых, обращайтесь со мной на "вы", во-вторых...

Поднимается шум:

– Безобразие, как он себя ведет?!

– Не забывайте, где вы находитесь!

– Кто кого здесь разбирает?

– Вы посмотрите, он еще и улыбается!

Председательствующий стучит карандашом по графину:

– Товарищ Зорин, вы будете отвечать на вопросы?

– Буду,– Зорин смотрит прямо в переносицу председателя комиссии Табакова.– Но я бы хотел, чтобы со мной обращались на "вы". Я не мальчишка...

За столом вновь прокатывается рокот искреннего возмущения. Дедушка в кителе кладет карандашик и, качая головой, с горькой иронией обиженного говорит:

– А кто же вы, товарищ Зорин? Вы же мне во внуки годитесь, ты же еще без штанов бегал, когда я...

– Да что с ним разговаривать?

– Распустились, ни стыда, ни совести!

– Ну, хорошо,– Табаков снова стучит по графину,– прошу вниманья!

Зорин видит, как Табаков старчески суетливым движением складывает носовой платок и аккуратно прячет в карман. Бритый дедушка укладывает очки в футляр. Зорин замечает, что дужка очков сломана и замотана какой-то тряпочкой. Девушка-секретарша с высокой, пузырем, причес-кой невозмутимо пишет протокол... Толстая пожилая женщина возмущенно хрустит пальцами: Зорин ясно видит бородавку на ее подбородке и мучительно вспоминает что-то давнишнее, уско-льзающее. Где же он видел это лицо? Те же четыре или пять волосиков на бородавке... Ну, да это она, та самая женщина... Только волоски на бородавке тогда были черными, не седыми, а прическа осталась прежней и бюст лишь слегка сравнялся с животом. Там, в районном загсе, она была совсем молодая. Женщина глядит на Зорина, как на неисправимого преступника:

– Скажите, товарищ Зорин, почему вы ушли из семьи?

– Из семьи? – Зорин слегка ошарашен. Оказывается, и это известно. Неужели Тоня?

– Да, из семьи,– повторяет женщина.

– А какое вам дело?

Сначала ему приятно наблюдать, как у нее от возмущения открывается рот и челюсть как бы отваливается. Но уже через несколько секунд ему становится жалко ее, губы у нее дрожат, пухлые руки растерянно мнут крохотный дамский платочек. Члены комиссии возмущены и потрясены зоринским поведением, ему предлагают выйти и подождать решения комиссии.

Зорин выходит в коридор и, не останавливаясь, шагает на улицу. Автобуса нет, он топает, к Голубевым. "Ну и ну! – думает он.– Ну и ну..." Ему вновь, как тогда, когда сидел в милицей-ской коляске, на секунду становится смешно.

У Голубевых он, отказавшись от ужина, снимает пиджак и ботинки. Молча садится на диван, берет номер журнала "Знание – сила". В статье всерьез говорится о поэтических возможностях электронных машин. Зорин бросает журнал. В висках и в темени нарастает какая-то новая боль, и он плохо воспринимает то, что говорит Сашка:

– Пойдем в кино, хватит по вечерам давить ухо. Подруга дней моих суровых, у тебя три билета? Очень хорошо. А где мой чешский галстук?

Зорин, очнувшись, отказывается от кино и включает телевизор.

– Саш, а чего вы не заведете ребенка?

– Ну, не знаю.– Сашка морщится.– Чего ты лично ко мне пристал? Я, может, и не прочь стать папашей. Спроси вон ее, почему она... Подруга дней моих суровых, ты хочешь ребеночка? Адью, старик, мы пошли.

Супруги Голубевы исчезают, они идут в кино. Зорин вытаскивает из шкафа постель и раздви-гает диван-кровать. Ставит к изголовью Сашкину пепельницу, которая сделана в виде свернувше-йся русалки. "В женщинах и правда есть что-то рыбье,– думает он.– По крайней мере, в наших с Голубевым. У Сашкиной половины уже на счету шесть или семь абортов. Какая-то рыбья, холод-ная кровь. И сердце... Русалка – это женщина-утопленница. А Тонька разве не утопленница? Она давно утонула в своей дурацкой работе, она чокнулась на эмансипации, хотя еле волочит ноги. Им думается, что чем они сильнее, тем для них лучше. Они хотят быть независимыми. Они рассужда-ют с мужьями с позиции силы. И это не так уж плохо у них получается. Сажают мужей в тюрьму, пишут на них бумаги. Да, но кого же тогда защищать мужчинам? Жалеть и любить? Самих себя, что ли?"

Зорин тяжко ворочается, он не может уснуть и то и дело курит. Мысли его вновь и вновь возвращаются к жене, к дочери. Телеэкран мерцает где-то в углу, слова передачи, не проникая в сознание, словно долбят по темени.

Голубевы возвращаются молча,– вероятно, поссорились еще во время сеанса. На вопрос, понравилась ли картина, Сашка бурчит себе под нос: "Шедевр!" Идет в ванную и долго не вылезает оттуда. Затем, босиком и в одних трусах, он ходит по ковру, выкидывая костлявые ноги. Теплая ванна вновь приводит его в добродушное состояние, он философствует:

– Вот, объясни мне пушкинского Савельича. Только с марксистских позиций. Да? Ну это ты брось. Брось! А помнишь заячий тулупчик? Старик даже записал его в реестр разграбленных пугачевцами вещей. Не струсил. Вот тебе и лакей.

– Саш, чего бы ты хотел после смерти? – Зорин выключает голубевский телевизор.

– Что?

– Чего бы ты хотел после смерти?

– Чтобы выстригли волосы в носу. Ненавижу, когда у покойника торчат из носу волосы.

– Глупый дурак! – слышится с кухни голос Сашкиной жены.– Говорит и сам не знает чего.

– Знаю,– Голубев подмигивает.– Подруга дней моих суровых, а ты не боишься смерти?

– Вынеси лучше ведро.

– Вот! Она ни черта не боится.– Голубев натягивает спортивные штаны.Даже смерти.

– И возьми корзинку, наберешь в подвале картошки.

Голубев возвращается с картошкой и с пустым мусорным ведром. Зорин сквозь сон слышит, как они с женой добродушно поругиваются. Прежде чем идти спать, Сашка садится на пол:

– Костя, а Костя?

– Что?

– Почему бы вам с Тонькой не помириться? Не дурачься. В твоем возрасте начинают понимать даже фортепьянную музыку... Что? Ладно, дрыхни. Не хочешь слушать лучших и преданнейших друзей.

* * *

Утром, придя на объект, Зорин едва успевает провести пятиминутку и поговорить с брига-дирами. По телефону его вызывает к себе Воробьев. Зорин едет в контору. В комнате ПТО он рассеянно здоровается и курит с Фридбургом.

– Этот у себя?

– Здесь.– Фридбург берет Зорина за локоть.– Брось, старик. Не задирайся...

Зорин, не отвечая, идет в кабинет Воробьева.

– Садитесь, товарищ Зорин.– Воробьев берет со стола какую-то бумажку.Администра-тивная комиссия советует нам уволить вас с работы...

– Да?

– По статье...

– Мне не интересно по какой статье.– Зорин спокойно встает со стула.Когда можно получить документы?

– Рекомендую написать заявление.

Зорин пишет заявление прямо в кабинете у Воробьева.

Воробьев старательно ставит резолюцию: "Просьбу удовлетворить". Зорин, тоже старатель-но, прикрывает за собой дверь, идет по коридору, прямо в отдел кадров.

Здесь, за столом начальника отдела кадров, как за своим, сидит почему-то сам Кузнецов. Видно, вышел из отпуска раньше времени. Начальник стройуправления загорел, встретил весну где-то на юге. Глаза его при виде Зорина загораются веселыми огоньками. Он здоровается с Зориным за руку и, видимо, сразу соображает, что к чему, осторожно выманивает у Зорина листок бумаги:

– Ну, ну, что это у тебя за цидуля?

Зорин пытается не отдавать заявление. Но Кузнецов настойчиво и как бы шутя добивается своего. Он берет заявление и, не читая, задумчиво складывает, рвет пополам, потом на четвертуш-ки... Бросает обрывки в корзину:

– Что у тебя с шестидесятиквартирным? Гляди, чтобы к Октябрьской, как штык...

Зорину хочется возмутиться, но у него ничего из этого не выходит.

– Андрей Семенович...

– А как на трассе? Плывун все еще есть?

– Шпунт приходится бить.

– Давай!

Кузнецов чешет затылок, разглядывая очередную, подсунутую кем-то бумагу. Он еще не дошел даже до кабинета, его осаждают со всех сторон. Зорин вздыхает и, потоптавшись, расте-рянно поворачивается. Выходит. У дверей в коридоре он замирает еще на секунду, потом, махнув рукой, выбегает на улицу и едет на объект с первым же самосвалом.

Самосвал рычит и катит мимо трестовского дома, огибает универмаг с фигурами тонконогих женских манекенов.

"Завтра получка,– вспоминается Зорину.– Надо купить Тоньке обещанный гздээровский плащ... Кажется, у нее сорок четвертый. Или сорок шестой?"

Солнце греет и бьет в упор, прямо в кабину. Зима снова кончилась, зоринская сороковая зима. Идут обычные будни. Весенние будни прораба Зорина. Ка. Пе. Стоп!

Вот он, его шестидесятиквартирный. Дядя Паша кладет уже третий этаж. Плотники сколачи-вают времянки, лебедка тарахтит, а самое главное... "Что главное? Все главное. Ничего, еще поскрипим. Сегодня Ляльку выписывают из больницы..." Зорин, улыбаясь шоферу, распахивает полушубок и на ходу прыгает из кабины.