Текст книги "Бухтины вологодские завиральные"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Четвертая тема

(О том, как Кузьму Ивановича выбрали в бригадиры и чем всё это кончилось)

Первая попытка

Наша деревня часто оставалась без бригадира. Регулярно. Почему? Установить трудно. Причины были всякие и разные. Этот в леспромхоз уедет, этот сопьется. Многих переводили на повышенье, другие умирали совсем. Снимали и за непочтенье родителей. Сперва руководство переходило из рук в руки. Потом дожили до тупика: в бригадиры выбирать некого. Собираем общее бригадное. Бабы разнесли тайну колхозного правленья задолго до собранья: Барахвостова в бригадиры! Чувствую и сам, что гроза поворачивает на меня.

Первая попытка. Я что делаю? Я на собранье не иду, забираюсь в пустой погреб. Знаю такой закон: без наличия личности голосовать не имеют права. Сижу. Собранье тоже сидит, ждет Барахвостова. Час сидим, два сидим. Три сидим. Я начал задремывать. Летом в погребе прохладное дело. Тихо и сухо. Вдруг приходят прямо на дом. Виринея хоть и подговорена заранее, а все равно тревожно. Слышу разговор: «Где хозяин?» – «Сама не знаю, с утра мужика нет! Видно, на охоту уполз». – «А почему берданка, колхозная премия, на гвоздю?» Баба подрастерялась. (Где дак оне уже больно востры). Народ к ней с приступом: «Подавай мужика!» – «В избе дак нету». – «Как – нет? Берданка тут, и он тут. Вот и фуражка тоже тут!» – «Где?» – «Да вон фуражка-то, вон!» Я не стерпел, кричу: «Мать-перемать, эта не та фуражка! Эта фуражка праздничная, а та фуражка вот эта. На мне которая! У Барахвостова, слава богу, фуражек хватает!»

Не надо было сказываться! Из погреба подняли на руках: «Кузьма, мы тебя выбрали в бригадиры!» – «Не имеете права». – «Кузьма Иванович, единогласно!» – «Выношу самоотвод, голосованье недействительно». – «Принимай бригаду!» Вижу – не выкрутиться. Попался. «А кто печи класть будет?» спрашиваю. «Печи класть можно по совместительству». Всё. Аргументы кончились. На лавку сел, голову вот так руками зажал. Что делать? В минуту опасности? Делаю последние легкие вздохи: «Товарищи колхозники, меня на эту должность нельзя». – «Почему?» – «У меня болезнь, привез из Германии, после войны. Не хотел говорить, сами вынудили». Притихли. «Какая болезнь-то?» «Нельзя мне с коллективом, болезнь заразительная». – «Как названье?» «Названье, – говорю, – этот… эта… ну, хавос. Хавос сердца». – «Хавос?» «Да. Передается через карандаш и бумаги». Вижу – подействовало! Расписал все по порядку, где и как эту болезнь подхватил, как вся наука много лет против нее действует и ничего сделать не может. Повздыхали бабы, да и отступились. В бригадиры выбрали свата Андрея.

По новой системе

Сват не глупей меня, долго не насидел. Сняли за провал весенне-кукурузной кампании. Выплывает вторично моя многострадальная кандидатура. С хавосом теперь дело не выгорело, потребовали справку от местной медицины. (Кто свата округ пальца обведет, тот трех дней не проживет.) Увидел меня и говорит: «Нынче ты, Барахвостов, не отлытаешь. Хватит тебе дезертировать-то. Выберем. Погляжу, чего запоешь».

Махнул я на все рукой. Принял должность по акту, говорю на собранье: «Вот что, бабы и граждане! Ежели поставили, дак у меня чтобы слушаться и пустяками не заниматься! Будем поднимать бригаду!»

В каждом деле надо находить главное звено и центр притяженья: первым делом завел документацию. Толку мало. Установил штрафовальную таблицу и распорядок дня. Сдвигов нет. Организовал наглядную – никаких перемен к лучшему! Что за притча? Иду на риск и принимаю такое решение: постепенно все рабочее поголовье людей перевести на должности. Ежели человек на должности, у него другая ответственность и новый угол подхода. Решаю: всех людей до сенокоса перевести в начальство, другого выхода нет. Сказано сделано. Перестройка заняла меньше трех недель, всю деревню быстро перевел на новую систему практики. Рядовых колхозников нет ни одной души. Смотрю народ не узнать! Шкала материального уровня сразу шагнула вверх: сельпо не успевает завозить лисапеды. Избы подрубаем, крыши перекрываем. Ребят рассылаем по институтам, самым грудным – детские ясли. На каждого члена семьи – сберегательная. Очень хорошо пошла жизнь в деревне моей бригады! Люди со мной и раньше здоровались, теперь от теплых слов нет отбою. Идешь по делам. Останавливают прямо на улице: «Кузьма Иванович, благодарим!» «Не моя, товарищи, заслуга, не моя». Один сват мной недоволен. Глядит быком. «Так-то, – говорит, – и я бы мог, дело нехитрое». – «Не бы, – говорю, да не кабы, так на шестке росли бы грибы. Тебе-то, сват, кто мешал головой думать?» Свату сказать нечего. Окурок в землю затопчет, пойдет домой.

На первом месте

Конешно, личная жизнь в бригаде пошла лучше, не скажу. Колхозники-то мной довольны. А как быть с верхним начальством? Продукцию-то давать мы совсем перестали, планы подъема висят в мертвом воздухе. Ее благородие, королева, на полвершка из земли вылезет, дальше хоть тащи ее за уши.

А все ж таки я тебе скажу честно. Бригада все время держала первое место. Переходящий вымпел из рук не выпускали: три года лежал в моем шкапу. Каким способом? Очень просто. В соревнованье голова нужнее всего. Я, бывало, наряд сделаю, баб распределю. Сам иду по соседским бригадам. Под видом неотложного дела. Соседские пашут, ты – к ним. Товарищи, дайте закурить! Где одна цигарка, там и две; где две, там третьей не миновать. Стекаются. Пока курим, я какую-нибудь жиденькую бухтинку и расскажу. Народу станет больше, я бухтинку поволожнее. Все скопятся, пускаю тяжелую артиллерию. Лошади дремлют, плуги в земле. Народ слушает. Я заливаю бухтины, одна другой чище. Люди на лужке то в покатушку, то сидят смирно, от изумленья шеи вытянули. Как журавли. А мне это и надо, бригада не моя. Лошади дремлют, плуги в борозде. Весенний день год кормит.

Солнышко за полдень, а я еще не почал с картинками. Лошади оглядываются, солнышко к земле. День долой, суседушки пальцем не ворохнули. Вечером схватишься да бежать: «Ох, так-перетак, засиделся! Извините, пожалуйста!» Утром наряд сделаешь, идешь в противоположную сторону. Так и ходишь все вёшное.

Мои бабы – худо ли, хорошо – понемножку тюкают, шабаркаются. Суседи сидят, мои бухтины внимательно слушают. Бригада Барахвостова вырывается вперед.

Передовики в любой кампании. Грамот навыдавали – обоев покупать не надо. Картин живописи тоже не требуется. Не изба, а музейная редкость.

Пошла, матушка!

Ни у кого не растет, у меня королева первый сорт. Барахвостов найдет слой. В любом невыгодном положенье.

Что делали? Э, брат, много кое-что делали. Было делов с ней, мокрохвосткой, врать не хочу. С кукурузой-то.

Первая беда налетела в виде грачей. Жрут королеву, носами из земли выковыривают. Пускаю в ход своего Кабысдоха. Этот знает, что делать. В поле день и ночь мерзнуть не будет ни за какие деньги. Заприметил двух грачей, самых старых и самых важных. Кабысдох на одного лает, а другому сам лапами помогает королеву из земли выгребать. Один грач при помощи Кабысдоха голодный как волк, другой ходит по пашне сытый. Разодрались. Грачи-то. За одного заступились одне, за второго другие. Пошла в поле катавасия, Кабысдох дело сделал. Ах, молодец кобель! Хоть и жулик! Грачи разделились на две партии. Вижу, клюют день и ночь друг дружку. Этим не до королевы. Зону стычки перенесли в лесные угодья. Крик, шум – только перья летят! Кормятся чем попало, а борьбу не останавливают. Кукуруза на два вершка выросла, дальше заупрямилася.

Даю бабам приказ: «Поливать парным молоком! Два раза в сутки, утром и вечером!» Тепла, вижу, ей очень мало. Колышек на меже вбили, солнышко на веревочку привязали. Оно по небу туда-сюда, на ночь не закатывается. Пошла королева-то! Пошла и пошла, матушка, будто что прорвалось. Я говорю: «Бабы, нервов не ослаблять. На успехи не обращать вниманья, поход продолжаем!» Веревка один раз обгорела, солнышко оторвалось. Еле изловили, навязали на проволоку.[9]9
  Как выяснилось, Кузьма Иванович еще до войны действительно читал гоголевскую «Ночь перед рождеством», хотя и забыл все начисто. По всей вероятности, идея пойманного солнца навеяна Барахвостову скорее новейшими достижениями науки и техники, чем прежними впечатлениями.


[Закрыть] Ветер не тот подул, холодный, северный. Я – всю бригаду к ветряной мельнице. «Бабы, крути! За шестерни, за колеса! Разгоняй!» Чтобы крылья вертелись, воздух гонили в другую сторону. Королева растет по десять сантиметров в сутки. Период молочной и восковой спелости проскочили без остановки. Ох, я тебе скажу, намаялся я в ту пору! Ночами не спал, бородой оброс хуже тебя. Штаны в гашнике Виринея ушивает каждую декаду. Еле зимы дождался. Очухался, в баню сходил. Себя в порядок привел. Со сватом чекушку выпили, сват говорит: «Эх, как она тебя! Повытрясла. Похудел, что новобранец, выбегался».

Шефская помощь

Только пришел в чувство – телеграмма. «Товарищ Барахвостов! Точка. Поскольку ваша бригада заняла первое место. Точка. Направляем шефскую группу тридцать человек женщин. Именно лично вам. Обеспечить ночлегом. Точка».

Сперва-то приосанился. А как одумался… Обеспечить ночлегом. Да я и с одной Виринеей намаялся. А тут тридцать штук. Да еще городские, шефские.

Ну ладно, стали готовиться к шефской помощи. Двух баранов зарезали, вымыли и протопили нежилой дом. Постелей настлали, ждем. Шефки приехали под вечер. Все намазанные. Краска в основном и главном трех сортов: черная, красная и белая пудра. Багаж не приметил, а тоже вроде одне мазила. Спать не ложатся, поют песни. Всю ночь пропели, утром улеглись. Надо будить кормить, не знаешь, как приступиться. Ребятишки к ним в окно заглядывают. Бабы судачат. Некоторые мущины начали появляться в бритом виде. Ну! Теперь жди помощи. До этого, худо-бедно, лен стлали, теперь все, вижу, останавливается. Захожу в избу.

«Дяденька, сюда нельзя!» – «Не дяденька, а бригадир. Барахвостов Кузьма Иванович!» – «Кузьма Иванович, к нам так заходить нельзя. Мы, может, раздетые!» – «Хорошо, не буду. Только, – говорю, – вот вам мое вступительное слово. Ежели спать будете до обеда, дак и варите суп сами. Молоко тоже будет не свежее». Зашушукали: «А что мы будем делать?» – «Делать будем расстилку льна». – «Кузьма Иванович, лучше мы вам покажем концерт!» – «Дело ваше, можете показывать что хотите. На то вы и шефы».

Того же дня открывают репетицию. «Дамочки! – говорю. – Гастроль-то гастролью, а этот, лен-то, тоже надо бы… Под августовские росы». – «Кузьма Иванович, вы отстали от жизни, теперь месяц октябрь! Такого-то числа приходите на тематический вечер».

Что станешь делать? Вся деревня только и говорит про тематический вечер. Бабы кое-кто поднимают мелкую панику. Мужики заходили в начищенных сапогах. Пошли всякие мутные слухи. Производство встало. Шефы до обеда по три снопа расстелют, с обеда на репетицию. Я – матюгом. Оне на меня: «Фу, как некультурно! Вас, Кузьма Иванович, надо на десять суток». Тут уж мне сила воли отказывает. Говорю категорически: «Гражданочки! Объявляю два вегетарьянских дня, мясо кончилось! Супу не будет, кислого молока вдоволь!» На мои слова никаких возгласов. Даже не оборачиваются. Ладно. Два дня не кормлю, держу на одном кислом молоке. На третий всех ставлю на обмолот и сушку гороха. Вегетарьянских-то. Вечером намечен концерт, гляжу, ходят многие боком. Иная и совсем стороной. Разговору и щебету стало не слышно, тематический вечер отменили. Уехали на другой день. Дисциплина в бригаде восстановилась полностью в прежнем виде.

Личный контакт

Командированных ездило одно время очень большое количество. И все разные. Не успеешь приноровиться к одному, приезжает другой. С новым характером и другими привычками жизни.

Все-таки великое дело практика! Какие ни разные, а их всего-навсего три главных категории. Погоди, не перебивай, все расскажу сам.

Значит, так. Первый разряд – это уполномоченный угрюмый, второй веселый неженатый, третий – рыбак. К веселому я быстро приноровился. Сразу видно, что надо делать. Либо сам самовар ставишь да Виринею в лавку, либо устраиваешь на ночлег к определенной доярке. С веселым дело ясное. Ладили. А вот угрюмого я раскусил не сразу. Помаялся. Тут, я тебе скажу, главное дело – не торопись. Дай человеку войти в свое русло, чтобы заговорил, не молчал. А уж как заговорил – не зевай! Где поддакивай, а где и поднеткивай, чтобы он говорил, говорил, не останавливался. Потому что какая ни на есть угрюмость, а когда человек говорит, то не так опасно. Строгость из его выходит словесной речью, как простуда в бане. Во-вторых, со слов узнаешь его судьбу, а зависимо от судьбы ведешь план разговора. На ходу прикидываешь: «Так. Пуговицы на пальте нет. Значит, либо совсем овдовел, либо жена попалась мадама. На часы часто глядит – этот долго не вытерпит, в командировку послали силой. Соленого-копченого не ест – болезнь желудка. Не забыть сходить к свату за медом». Ну, одно, другое, глядишь, находим личный контакт. Мужик отмяк, не хуже иного и веселого.

С рыбаком, с тем проще простого. Вспоминают, зачем приехали, в последний момент либо не вспоминают совсем. Командировки отмечать забывают.

Правда, рыбак, он тоже не сразу мне позиции сдал. Разный он тоже, рыбак-то. Один любит мурмышку, другой – острогу. Третьему подавай готовую тройную уху. Четвертый уду насадит да и ходит весь день по берегу, ищет всякие коренья и загогулины. Кому что. У тебя-то какая специальность? Ну, ну, мне не жалко. Записывай.

Последнее стредство

Чем тема кончилась? Тема кончилась сама по себе, как и положено. На бригадирской должности сижу три годовых сезона. Починаю четвертый, чувствую: умру. Здоровья совсем не стало, что ни день – полное расстройство нервов. Внешнее-то питание, правда, наладилось, да поздно. Желудок внутрь не принимает. От курева весь почернел. Левая нога начала дрыгать. Все. Надо уходить в срочном порядке. Пишу заявление. Резолюция – отказать! Пишу второе – отказать, обязать работать. Потом и заявленья отстали принимать: у нас, мол, кадры на дороге не валяются. Решил идти напролом – начал выпивать. Это средство тоже не действует. Ругать ругают, с должности не снимают. Я – в панику: что делать? Принимаю последнее средство. Всю организаторскую работу заваливаю, все делаю наоборот. Регулярно выступаю против общих мероприятий. Вызывают в район. С женой простился, иду. «Товарищ Барахвостов?» – «Так точно, он самый!» – «Так вот, товарищ Барахвостов, решили мы тебя направить на курсы. Для повышения вашей квалификации. После курсов даем более высокую должность».

У меня волосье на лысине – дыбом: «Ребята, отпустите, ради Христа!» «Разговоры отставить, через два дня выехать на курсы!» – «Товарищи, мне не справиться!» – «Поможем, товарищ Барахвостов, поможем». Пришлось ехать.

Моя Виринея уж и поревела тогда. Я говорю: «Не плачь, Вирька, все равно убегу!» Что ты! Разве убежишь?

После курсов дали мне новую должность. Я хоть и ерепенился, да слободы не получил. А тут и сам стал привыкать, понемногу вхожу во вкус новой жизни. Покупаю галстук и пыжиковую шапку. Записываюсь в общество «Урожай». Получаю квартеру, меняю походку. Разучиваю кой-какие иностранные фразы. Через шесть месяцев переводят в область, через год Барахвостов в центре. Своя машина. Ладно.

Тут как раз свободное место в объединенных нациях: «Товарищ Барахвостов, выручайте, решили выдвинуть вас!»

Еду на пароходе в Америку, принимаю дела. Нога перестала дрыгать, лысина обросла. Вылечили. В космос, правда, летал только два раза. В районе Венеры. Перевели на пенсию.

Пятая тема

(Самая темная)

Местов нет

Пока я в отлучке был, сват Андрей умер. Завернуло, сказывают, в одночасье, только его и видели. Мой кобель Кабысдох жив, а свата нет. Виринея, та совсем оглохла. Жизнь пошла под уклон. Поговорить не с кем, контору колхоза перевели в другую деревню. Барахвостов дурак, что ли, жить в такой обстановке? Принимаю решенье: николин день отгулять, вино не торопясь выпить да и умереть. Затягивать, думаю, нечего, так и так не отвертишься. Все сделал по плану, умер честь честью. Как уж там меня хоронили – это не в курсе. Моя Виринея, может, и поревела недолго. Не знаю и врать не хочу.

Началась самая темная тема. На третий день прихожу на тот свет. Не пускают. Стучусь. Высунулась чья-то круглая голова: «Кто ломится?» – «Я». «Кто такой?» – «Барахвостов. Кузьма Иванович. Умер третьего дня». – «Местов нет!» Хорошо, что курева было вдоволь. Не надо было, думаю, связываться, жил бы да жил. Людям канители наделал, сам, как шпана, под забором ночую. Ну ладно, прохожу на ту сторону, спрашиваю: «Так, значит, меня куда: в рай или в ад теперече?» – «Вы что, с того света?» – «Так точно». – «Газеты, гражданин, надо читать: ни ада, ни рая давно нету. Произошло слиянье ведомств». – «Неужели теперь все вместе?» – «Да». – «Лучше ли, хуже?» «Смотря с какой стороны рассматривать. Теперь все равны, все грешни-ки в правах восстановлены». – «Грешить, значит, можно?» – «Дело ваше. Мы к этому не касаемся. Анализы все сданы?»

Дурак я, дурак, вишь, разговорился. Накликал беды на свою шею. Надо было поскорее идти, да и дело с концом, а я приостановился. Свата Андрея того дня так и не нашел. Пришлось проходить все анализы. Было делов-то.

Номер свата Андрея

Люди там все поголовно ничего не делают. Чаю не пьют. Шуров-муров ни-ни, только одно сиденье с мыслями. Сидит, глаза закрытые. Подойдешь к нему – вроде бы спит. Один раз осмелился. Спрашиваю: «Гражданин, скажите, пожалуйста, о чем думаете?» Отвечает: «Как это о чем? Думаю, о чем завтра думать. Сначала идут простые мысли. После с развитием головы начинаются мысли об этих мыслях, потом мысли всеобщие. Из всех всеобщих приходит одна наиобщая, самая верхняя. От ее начинаешь все сначала, в том же направлении».

– «А дальше? – спрашиваю. – Потом-то чего?» Поглядел как на дурачка, разговаривать не пожелал. Ладно, иду дальше. Сидит другой. Задаю прежний вопрос: «А вы, гражданин, тоже в том же направленье?» – «Нет, отвечает, – я уже обратно». – «В смысле?» – «В смысле наиобщего смысла ко всеобщему, от всеобщего к общему».

Ничего я не понял, рукой махнул. «Мне бы, – говорю, – гражданин, дров поколоть – где есть возможность?» Глаза выпучил, не понимает. «Дров, говорю, – поколоть бы». Задумался, после спрашивает: «Номер?» – «Что номер?» – отступаю на всякий случай на два шага назад. «Номер вашей души?» – «Пока нахожусь без номера». Он только хмыкнул. «Тут, – говорит, – и с номерами-то и то не можешь доступиться, а он без номера захотел. Хитер больно. Знаем вашего брата, свежих-то. Так и норовят без очереди». – «Ну, – говорю, – тогда помогите, пожалуйста, найти свата Андрея». – «Я, – говорит, – и есть сват Андрей. А ты Барахвостов, что ли? Давай проходи дальше, не мешай думать».

Вот так, думаю, номер!

Перекур

Маленько отошел от него, гляжу. По штанам вроде бы он, по обличью совсем другой. Ой, да что там обличье! Тут обличье у всех одинаковое. Подхожу опять потихоньку: «Сват, а сват?» Не откликается. Обращаюсь в полный голос: «Остановись хоть ненадолго, поговорим!» И не пошевелился сват. Ну, думаю, дело понятное. Бывает. Я когда в объединенных нациях служил, дак тоже не больно-то с земляками разговаривал. Хоть сват, хоть брат, проходи, не вникай. Почтительно посидел, потом говорю: «Сват, сколько годов жили в одном колхозе. Моя девка за твоим парнем, как-никак родня. Давай поговорим!» Нет, молчит. Что, думаю, с человеком время-то делает! В свате Андрее нету свата, остался только Андрей с номером! «Может, закуришь?» – кричу. Смотрю, сват враз очнулся. Цигарку-то еле завернул, руки с непривычки трясутся. «Вот-вот, – говорю, – перекури. Остановись думать-то». Закурил сват, воровски оглянулся и говорит: «Ты, Барахвостов, только потише. Не шуми. Давно с дому-то?» – «Шестой день. Умер по собственному желанью». – «Ну и дурак! Я бы на твоем месте жил бы да жил». – «Дак в чем, – говорю, – дело? Давай убежим обратно, да и вся недолга». – «Нельзя, Барахвостов». – «Почему нельзя, всё льзя». – «Назад нельзя отступать. Надо вперед. Не для того думаем». – «Да откуда ты знаешь, что вперед? Может, назадь. Ты, говорю, как хошь, а я обратно». Отсыпал ему табаку, адрес записал да бегом от его. В сторону проходной.

Ох, маткин берег, так и знал, что обратно не пустят! Подбегаю я к проходной-то, а меня за рукав: «Куда?»

Я совсем растерялся, говорю: «Так и так, надо сбегать обратно, забыл дома эту… как ее. Постельную принадлежность».

– «Никаких принадлежностей, думать можно в сидячем виде!»[10]10
  На этом месте по вине автора пятая тема обрывается. Какими путями удалось Кузьме Ивановичу уйти обратно – неизвестно. Автору стоило многих трудов, чтобы подбить его на продолжение бухтин, но Барахвостов так и не стал завершать пятую тему. Надо заметить, что последующие бухтины записаны по памяти и автор не ручается за их стенографическую точность.


[Закрыть]

Шестая тема

(Последняя. Как Кузьма Иванович живёт в настоящее время и о его планах на будущее)

Разошлись подобру

Обратно-то прибыл, а дома тоже не признают. «Ты, – говорят, – умер, значит, тебя и нет». Из всех списков похерили. Пенсию списали на второй день после похорон. Кабысдох ушел жить на молочно-товарную ферму. Виринея нашла нового старика. «Ребята, – говорю, – как так?» – «Ничего не знаем, с покойником не разговариваем». – «Войдите в положенье, со всяким может случиться!»

Ну, потихоньку-помаленьку пенсию воротили. Хотя и не сразу, а стали носить. С Виринеей дело было много труднее. И старик-то, прохвост он эдакий, знакомый, вместе под Ленинградом служили! Я говорю: «Ты, мать-перемать, уж больно скор! Не мог погодить, сразу и прибрал к рукам». «А жалко, – говорит, – так бери! Не больно-то я и обзарился». – «Это, спрашиваю, – как так? Не больно обзарился. Это что, в самом деле? Сейчас же откажись от своих слов! Я оскорбленья личности не потерплю, моя Виринея не хуже других!» – «Глухая и забытоха. Самовар без воды поставила, вконец распаяла. За самовар плати, получай свою Виринею. Какая была, такая и есть, ничего от нее не убыло». – «И платить, – говорю, – не буду, и разговаривать не имею желанья».

 
Кабы старая сударушка
Была не по душе,
Не ходил бы ночи темные,
Не спал бы в шалаше!
 

Односторонняя переписка

Один раз сидим, пьем чай с баранками. Вдруг почта приносит пакет. Под сургучами, боюсь распечатывать. Екнуло сердце – оттуда! Ох, не везет, только успел наладить личную жизнь. Распечатал, читаю смысл:

«Гражданину Барахвостову. В срочном порядке предлагаем явиться. Как сбежавшему. Явка строго обязательна, обжалованью не подлежит». Число разобрал, подпись не разбирается. Первая мысль – не надо было распечатывать! Послать бы обратно, будто и дело не мое. Ох, дурак, дурак! Тырк-мырк, не знаю, чего делать. Первый раз в жизни опростоволосился. По избе бегаю. Советуюсь со своей половиной: «Виринея, что будем заводить? Как быть?» Виринея конфету распечатала: «А требуют, так надо идти!» Ох, мать честная, такое меня зло взяло! Чуть стол не перевернул. «Ты что, говорю, – так-перетак, видать, пондравилось? В чужой-то деревне!» – «Да я что, я пожалуйста. Я ничего и не сказала».

Не сказала… Знаем вашего брата, только и норовят в сторону. Я маленько поуспокоился, сам с собой думаю: «А не пойду, да и все. Будь что будет». Через неделю приходит вторая депеша. Я – из дому ни ногой.

Начинается односторонняя переписка. Депеши ихние прикалываю на гвоздик, сам стараюсь не обращать вниманья. Целое лето так и тянулось, письмо за письмом: «Гражданин Барахвостов, даем сто восьмое серьезное предупрежденье!» Нет уж, молодцы хорошие! Я вам больше не ходок. Дураков ищите в другом сельсовете.

Подают в розыски. За мою голову назначают большую сумму валюты. Вижу, дело худо. Чего-то надо делать.

Ныне после уборочной покупаю новый бумажный костюм, еду в гости.

К зятьям и к невесткам. Отступились. А я уже было думал: придется менять фамилию. Самое это последнее дело.

Ухожу в себя

Когда уезжал, дак говорю Виринее: «Гляди, Виринея, чтобы все ладно было. Ежели и в этот раз не устоишь, домой не жди. Все чемоданы с гостинцами оставлю при себе, сам женюсь на городской. Такую еще отхвачу, и коготки лаковые». А что? Я – Барахвостов, натуры у меня хватит. Из деревни пошел, ни на кого не гляжу. Народ вперед забегает: «Кузьма Иванович, счастливо! Кузьма Иванович, поклон сказывай!» Первый раз в жизни горжусь, поехал в гости. Детки выросли, можно и пофорсить. В поезде меня то и дело культурно спрашивают: «А ваше имя-отчество?» – «Кузьма Иванович Барахвостов, оттуда-то» – «Здоровье, простите, как? Не жалуетесь?» – «Зубы подводят, а в остальном хорошо. Имею, правда, фронтовое раненье ноги, к погоде побаливает» – «Выпить не желаете ли?» – «Благодарственное спасибо, не потребляю»

Сидим, едем. Не доезжая до города, вижу скопленье домиков, стоят рядами, вроде пасеки. Спрашиваю «Простите, это для чего? Кого откармливают?» – «Нет, это фанерные дачи, народ выезжает на выходной» – «Понятно».

А самому ничего не понятно.

С вокзала прямо по адресу. К одной невестке, к другой. Все чернявые, крашеные, юбки чуть не до пупа. Глядеть неловко, отвожу свои взгляды в левую сторону.

Живу. Каждый день по два раза посылают на кулинарную куфню. К вечеру ноги как чугунные. Разуюсь, сижу под водопроводом. Сапоги убирают в уборную. Курить не дают. Перешел к зятю, от зятя к другой невестке. Эта тоже начала воспитывать: «Вы, папаша, совсем темная личность. Культуры не знаете». Слова говорю не так, думаю не так, ступаю не так – все поголовно меня учат!

Хорошо, буду учиться городскому обхожденью и пониманью. Я понятливый. Выучился, поумнел – опять неладно: «Вы, папаша, больно много знать стали!»

Не любят ни такого, ни этакого. За что не любят? Мало знаю – ругают, много – боятся. Чувствую, всю дорогу меня переделывают. Да надо мной же еще и хихикают. Ухожу от греха сам в себя. Им опять неладно! Опять недовольны: «Вы, папаша, совсем бессовестный, мы вам добра хотим, вы – сами в себя». Думаю своей головой: «Это вам же лучше, что ухожу сам в себя! Вам же, дурочки, надежнее! А ну-ко бы я начал наоборот, из себя выходить? Что бы тогда было? А неизвестно, чего было бы…»

Разжился

Обидней всего – назвали бессовестным. Ночами не сплю. Может, и правда мало во мне совести-то? Надо, думаю, разжиться. Деньжонки еще оставались, да и от Виринеи получил перевод. Пятнадцать рублей. Беру хозяйственную сумку, иду на рынок. Протолкался до обеда. В этой толкучке ни у кого совести нет. Зашел в комиссионный – говорят: была, да всю продали. Еще на той неделе. Ладно. Может, из-под полы где достану? Поспрашивал, ни у кого нет. Старушка какая-то посоветовала: «Садись вот на такой-то автобус, доедешь до последней остановки. Спрашивай в деревянных домах».

Поехал, стучусь в первом дому. Выходит гражданин, тапочки на босу ногу. «Была, – говорит, – да всю продал. Еще до праздника. Деньги были очень нужны». Брюхо почесал, дверями хлопнул. Я – в другой дом. Так и так, в цене не постою. «Пожалуйста, – говорят, – можем продать сколько надо. Только деньги сразу». Я обрадовался. «Конешно! Конешно!» – «Давай посудину!» Рассчитался честь честью, прихожу на квартеру. К невестке. Та и вниманья не обращает да еще потом ехидничает: «Ишь, какой совестливый стал папаша-то!» Я про себя думаю: «Нет уж, лучше своя совесть, а не покупная. Уж сколько есть…»

Домой приехал – сумку в погреб. Лежит третий год.

Весёлая жизнь

Съездил не зря, потому что понял цель жизни. Основную. Какая цель-та? Как тебе сказать… Не каждый, пожалуй, поймет. Я, конешно, не про тебя, а так, в общем. Жить научил зятев сусед. Последние-то дни меня уж и ночевать не пускали. «Иди, – говорят, – куда хошь со своей совестью. И глаза не мозоль». Ночевать где-то надо. Я к зятеву суседу, мужик вроде душевный. Утром пробудились – хлеба нет. Чай пить не с чем. «Иди, – говорит, – дедушко, сдай бутылки». Я бутылки сдал, купил батонов. Он говорит: «Здря! Надо было на эти деньги купить вина. Жить не умеешь, дедко. Я, – говорит, – все время так. Бутылки сдам, на эти деньги куплю вина. Чтобы бутылок еще больше, чтобы еще больше сдать. Вот уже десять годов ничего не делаю». Я подумал, а ведь и правда!

Домой приехал, попробовал новый способ. Получилось. Веселая пошла жизнь! Пенсию не трогаю, вся до копеечки идет на книжку. Пять бутылок сдам, а шесть покупаю. Выпьешь их, у тебя уж не пять, а шесть. Шесть сдашь, покупаешь семь. Дело прибыльное. Пей, сдавай, покупай, опять сдавай ходишь все время веселый. Заботушки никакой. На давленье со стороны не обращаешь вниманья. Мужики увидели такое дело, все перешли на мой способ. «Вот, – говорят, – Барахвостов, тебе спасибо! Научил, как жить». – «То-то, говорю, – всегда берите с меня пример, со мной не пропадешь. Выхаживал и не из таких положений». С этого дня нашу деревню не узнать, баб с мужиками не узнать, детишков не узнать. Даже петухи поют по-новому.

Пропала бухтина

Ах ты, господи… Вишь ты, что получилось. Вот беда-то! Не успел на сарай сходить, ее уже нет. Пропала. Да нет, не Виринея. Куда Виринея денется? Кабы уехала на недельку – перекрестился бы локтем. Чево? Никуда не поедешь? Знамо, не поедешь, такую старую и в багаж не примут, не то что своим ходом. А надо бы тебя отправить-то. Хоть на недельку. К невесткам-то. Ладно уж, сиди дома. Хм… Так это куда она подевалась, только что тут была. Чево, чево? Да бухтина! Бухтину хорошую потерял, найти не могу. Только на минуту и отлучился на волю. Ты-то не видел? Ну-ко погляди под ногами-то. Под лавкой. Нету? Хм… Виринея, а ты чего расселась, давай тоже ищи. Бухтина не иголка, должна быть. В шкапу-то глядела? За печкой? Ах, мать-перемать, ты что? Останови реплики, помогай искать. Глаза не видят на ощупь ищи. Должна где-то рядом быть. Ну? Нету? Чево отстань, чево отстань! Не отстану. Хм… Нет, видать, эту бухтину не найти.

Надо придумывать новую. Жаль, бухтинка-то была хорошая. Ядреная. Ну да никуда не девается. Ах вот она, мокрохвостка! Все время на языке вертелась. Апп! Цуп-цуп-цуп… Стой-стой-ст-ст… Попалася! А, вот теперь не ускочишь. Слушай дальше.

Листки перепутал

В тот-то раз я умирал сам, по своей воле. А тут вдруг почувствовал: скоро придется помирать принудительно. Совсем, братец, разные темы. Утром погляжу на численник, на календарь-то. Оторву вчерашний листок – дня как не бывало. Чувствую, осталось еще деньков считанное количество… Листочки как будто сами и сыплются. Я их в берестяную пестерку складываю, сам думаю: «А на хрена было и канитель заводить! Ежели все равно умирать…»

Один раз утром еле-еле встал. Листок оторвал да и полетел: голова закружилась, ноги подкосились. Вижу, приходит конец взаправду. Сегодня умру, как пить дать, умру. Тут уж обратно не убежать. Все. Лежу на кровати в туманном сознанье, воздуху все меньше и меньше. В последний момент вспомнил, что я Барахвостов. Вспомнил, до календаря на карачках дополз, встал. Листок-то оторвал от численника, а после… после взял да обратно и приклеил! В этот день не умер, на другой день приклеил позавчерашний листок. Опять день выжил. Начал приклеивать обратные числа. Начал жить в обратном направленье. Как утро, так листок и приклею. Пошел взад. Обратно к молодому возрасту. Вот уж и от пенсии отказали, говорят, стал молодой. Вышел из старого возраста. Работу стали давать опять потяжельше. Обжился. Чай пью самосильно. Кадушки делаю. Как думаешь дальше-то пятиться? Уж больно заманчиво. Праздников стало много. Вон сегодня Первый май. А ну, Виринея, подавай новый костюм! Чево? Еще до Восьмого марта неделя? Ну, это я, видать, листки перепутал. А ты не трогай больше мою пестерочку. Ищи для наперстков другую посуду.