Текст книги "Ответная операция"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

14

Отто Стиссен, он же Дырявая Копилка, оказался совсем не таким простачком, каким его обрисовали французские журналисты. Рычагов почувствовал это в первую же минуту, когда французы, выполняя обещание, представили его Рычагову.

Это произошло в том же клубе прессы, даже за тем же столом. Французы подозвали вошедшего в кафе Отто Стиссена:

– Знакомьтесь, Стиссен. Это наш бельгийский коллега Пауль Рене. А это – самый объективный мастер фотообъектива Отто Стиссен.

– Король фоторепортажа.

– Самый остроумный посетитель этого бара.

– Любимец женщин.

– Стоп! – подняв руку, крикнул Стиссен. – Сразу две типичные надземки! Для одного человека этого много. И, наконец, где поезд?

И тотчас по эстакаде с душераздирающим грохотом пронесся поезд.

Все засмеялись. Рычагов церемонно сказал:

– Я очень рад.

– А я еще не знаю, радоваться или плакать, – сказал Стиссен, крепко пожимая руку Рычагову. – Я не люблю объявлять сумму, не зная слагаемых. Хо-хо-хо!

Стиссен рассмеялся, как умеют смеяться в обществе только американцы, – в полный голос, никого не стесняясь. Затем он сел и, не обращая никакого внимания на присутствующих французов, принялся бесцеремонно рассматривать Рычагова.

– Что вы так смотрите на меня? – засмеялся Рычагов. – Я ведь не продаюсь.

– Хо-хо-хо! Неплохо сказано! Смотрю из чистого любопытства. Человек как человек, а приехал из страны, в существование которой я, честное слово, не верю. Хо-хо-хо! Я дважды пролетал над вашей Бельгией и каждый раз просил летчиков показать мне, где эта таинственная держава. И каждый раз летчики говорили: «Рассмотреть Бельгию с воздуха невозможно – она проскакивает под крылом, как площадка для бейсбола». Хо-хо-хо! Неплохо сказано, а, французы?

– Да, мы – маленькая страна, мы – маленький народ, – грустно произнес Рычагов.

– А ты не вешай нос! – вдруг перешел на «ты» Стиссен. – Вон Британия такой же шиллинг, как твоя Бельгия, а посмотри, как они нос задирают! Учись, бельгиец! Хо-хо-хо!

– Стиссен, бельгийцу нужна хоть маленькая сенсация, – сказал один из французов. – Может быть, имеете что-нибудь лишнее?

– Бельгиец ставит коньяк, – добавил другой журналист.

– Что же, может быть разговор, – сказал Отто Стиссен, и тотчас глаза его влажно заблестели, выдавая главную страстишку Дырявой Копилки.

Французы выпили по рюмке коньяка, попрощались и, сославшись на неотложные дела, ушли.

– Ну, так что же тебя интересует? – спросил Стиссен.

– Все. Моя газета горит. Шеф сказал: «Поезжай в Берлин, пришли хоть что-нибудь остренькое».

– Это не так просто делается. – Стиссен опрокинул подряд две рюмки коньяка. – А ты сработай, как наши. Сочини что-нибудь сам. Ну, там… Ганс Шнейдер, перебежавший от коммунистов в западный мир демократии, рассказал вашему корреспонденту, и… пошло, пошло! Валяй что хочешь… (Опрокинута еще одна рюмка коньяка.) Хо-хо-хо! Здорово можно накрутить! Или – про красный террор. Как это называется?… Да! Колыма! Да, именно Колыма! Словечко-то какое! Хо-хо-хо! Чудом бежавший из Колымы немецкий военнопленный икс, игрек, зет рассказал вашему корреспонденту… хо-хо! Такого можно навертеть, что читательницы старше сорока лет будут валяться в обмороке. Хо-хо-хо! (Опрокинута еще одна рюмка.) А в общем, это ерунда. Уже надоело. Сенсация должна быть как острый нож, с разбегу вбитый читателю под ребро. Хо-хо-хо!

Рычагов не без удивления наблюдал, как на его глазах менялся Стиссен. Весь он как-то сразу осунулся и оплыл. Только глазки, бойкие, маленькие, вдруг зажглись, оживились, стали жадными, ищущими. Стиссену было лет сорок пять, но он уже изрядно облысел. Когда-то его лицо, наверно, было красивым, а теперь, став дряблым, все в бесчисленных склеротических жилках, увенчанное крупным багровым носом, оно было неприятным, отталкивающим.

– Бельгия, закажи еще бутылочку! Я, может быть, все-таки выгребу для тебя что-нибудь из своих карманов.

Отто Стиссен выпил еще полбутылки коньяку, и Рычагов с интересом наблюдал за дальнейшими изменениями в своем собеседнике.

Речь Стиссена вдруг стала быстрее, в ней появилась бессвязность, но в то же время он, оказывается, прекрасно понимал все, о чем говорилось за столом.

– Бельгия, ты мне нравишься! Оказывается, на вашей бейсбольной площадке произрастают хорошие парни.

– Спасибо, – улыбнулся Рычагов.

– Тебя зовут Пауль?… Прекрасно! Так вот, запомни: сенсация – это прежде всего то, что не каждый день случается. Мы вот вчера не знали друг друга, а сегодня – друзья, и это самое интересное. Жизнь! Но, увы, это не щекочет нервы, в этом нет сенсации. Дай мне по морде и уйди, захватив мою зеркалку, – это уже кое-что…

– Мне бы хотелось без драки, – улыбнулся Рычагов. – Может, вы…

– Говори «ты». Мы, американцы, не любим… Мы простые парни… Что же для тебя придумать? Фотокамера у тебя есть?

– Нет. И не умею.

– Жаль. Но, может, твоя газета обойдется и без фото?

– Вполне.

– Тогда так: завтра утром будь на любой станции городской дороги. Увидишь маленький спектакль.

– Что именно?

– Наши люди руками немецкой полиции будут трясти газетные киоски.

– Зачем?

– Чтобы не торговали восточными газетами.

– Почему? Разве не должен каждый читать то, что он хочет читать?

Стиссен расхохотался, и его смех слился с грохотом поезда.

– Слушай, парень, ты же типичная надземка! Да на кой черт нашим, чтобы западные немцы знали, как живут восточные? Пирог разрезан, и каждый лопает свое.

Рычагов покачал головой:

– Нет, с киосками – это не товар. Мне нужно такое… с изюминкой… Может, есть что-нибудь новенькое у Хауссона? – осторожно спросил Рычагов. – Французские коллеги говорили мне…

Стиссен поднял ладонь и наклонился к Рычагову:

– Ерунда! То, что Хауссон говорил вслух, никому не надо. Сенсация – то, о чем он молчит. Понял, парень?

– Я думал, хоть что-нибудь… Французы рассказывали мне про последнего русского офицера-перебежчика…

Стиссен махнул рукой:

– С этим русским туман и полная ерунда. Кто-то дал о нем информацию по радио, а Хауссон взбесился, дал отбой, и ружья в козлы… – Стиссен вынул из кармана фотографию и бросил ее Рычагову. – Вот он, наш таинственный Хауссон. Таскаю с собой на случай сенсации. У него есть еще прозвище: «Отец русских перебежчиков»…

Такой фотографии Хауссона Рычагов в архивах не видел. На фотографии во весь рост был снят высокий, спортивного вида мужчина, державший на поводке разлапистого бульдога.

– Я снял Хауссопа возле его квартиры. Чудную можно дать подпись: «Мокрица и Мориц». Мокрицей мы зовем Хауссона за его вечно потные руки. А Мориц – имя бульдога. Два холостяка на прогулке.

– А нельзя все же получить у него интервью? – робко спросил Рычагов.

Стиссен помолчал и вдруг захохотал:

– Хо-хо-хо! Ты же совершенно не знаешь Мокрицу. У нас здесь есть Гарри Дамп, король репортажа из газеты «Балтимор сан». Он говорит: «Легче взять интервью у мыши, которую уже съел кот, чем у Хауссона». Хо-хо-хо! Неплохо сказано?

– Он вовсе не принимает журналистов?

– Почему? Обязательно примет! Но не скажет ни слова, годного для твоей газеты! Хо-хо-хо! – Стиссен вдруг оборвал смех и уставил на Рычагова веселые глаза. – Слушай, парень, идея. Только ты соглашайся. Идем сейчас к Мокрице – он теперь как раз обедает дома. Это близко. Я гарантирую, что он нас примет. Ты будешь его атаковать, а я вас сниму и фото дам в свой журнал с подписью: «Бесполезный штурм крепости Хауссон бельгийским журналистом». Это будет выглядеть смешно и понравится американцам: какой-то бельгиец пытается обойти железного майора! Ну, сработаем?

Рычагов молниеносно обдумывал так внезапно возникшее предложение, о котором мог только мечтать. Было одно «но» – фотография, которая останется у Стиссена. «Рискну, – решил он. – Можно будет потом попробовать эту фотографию из Дырявой Копилки вынуть».

– Согласен! – весело сказал Рычагов. – Поехали!

15

На вечернее свидание в ресторан «Палас» Посельская умышленно пришла раньше назначенного времени. Пусть Альма Гуц думает, что она так жаждала этой встречи, что не могла утерпеть до условленного времени. Кроме того, Наташа увидит, как они будут собираться, и лишит их возможности разговаривать без нее.

Посельская села в кресло в глубине холла, откуда был виден и вход с улицы, и часть ресторанного зала. Раскрытый иллюстрированный журнал помогал ей вести наблюдение незаметно.

С улицы вошел высокий парень в модном пальто ярко-желтого цвета. Сорвав с головы берет, он стряхнул с него мокрый снег и направился к гардеробу. Потом долго прихорашивался перед зеркалом. Наташа с трудом подавила улыбку, смотря, как он почти женскими движениями поправлял прическу, галстук, приглаживал брови, одергивал пиджак. Кончив прихорашиваться, парень заглянул в ресторанный зал, посмотрел на часы и прошел в глубь холла. Приблизившись к Наташе, он пристально посмотрел на нее:

– О! Здравствуй, птичка!

Это был тот парень, который заговаривал с ней еще в бассейне.

Наташа, не закрывая журнала, смотрела на него отчужденными глазами.

– Боже! К чему такие строгости? Ты же новая птичка из гнездышка Альмы Гуц. Верно?

– Я вас не знаю.

– С этого и надо было начинать. – Парень подошел к креслу. – Арнольд Шокман, рекордсмен, тренер, танцор, человек вне политики. А ты, если не шалит моя память, Анна Лорх… Ну, видишь, я все знаю! Будем знакомы.

Парень придвинул кресло и сел возле Наташи.

– Альма со своим Зигмундом опоздают на двенадцать минут. Это просто потрясающе! Всегда они опаздывают и всегда на двенадцать минут.

Посельская рассмеялась вместе с Арнольдом. Действительно, опаздывая ровно на двенадцать минут, в холл вошли Альма Гуц и незнакомый Наташе рослый мужчина.

– Посмотрите за моей машиной, – излишне громко сказал мужчина швейцару.

– Кому нужна твоя старая ветряная мельница! – крикнул ему Арнольд.

Мужчина помахал Арнольду рукой и пошел вслед за Альмой к гардеробу.

– Они уже познакомились. Ну, что я говорила? – смеялась Альма Гуц, здороваясь с Наташей и Арнольдом. – Знакомься, Анна, – сказала она, подталкивая к Наташе своего спутника. – Это король тренеров, поэт баттерфляя Зигмунд Лисовский.

Поэт баттерфляя больше был похож на боксера. Плечистый, крупный мужчина, на плоском лице – небольшой приплюснутый нос. Массивный угловатый подбородок наискось рассечен синеватым шрамом. От этого казалось, что лицо его немного скошено на сторону.

Компания заняла столик в уютной, глубокой нише. Распоряжался Арнольд. Он долго вполголоса разговаривал с изогнувшимся дугой официантом. В это время Зигмунд Лисовский, разговаривая с Альмой, исподволь присматривался к Наташе.

– Как себя чувствует новенькая? – неожиданно обратился он к ней.

– Прекрасно. Я очень люблю этот ресторан.

– О! Значит, вы здесь бывали?

– Естественно. За то время, что я здесь, я полюбить его еще не могла.

– Молодец, Анна! – Альма захлопала в ладоши. – Учи его светскому разговору. Зигмунд славится умением задавать глупые вопросы. Счет один – ноль в пользу Анны. Матч продолжается.

– Что тут произошло? – включился в разговор Арнольд. – Наверно, Зигмунд уже успел задать какой-нибудь вопрос?

– Да, и получил от Анны по носу! – смеялась Альма. – Но ты, Ани, все же учти: если Зигмунд возьмется делать тебе баттерфляй, это – счастье. Так что не бей его очень больно.

Заиграл оркестр. Пошли танцевать: Альма с Зигмундом, Наташа с Арнольдом.

– Чудесно устроена жизнь! – говорил в ухо Наташе ее кавалер. – Еще сегодня утром я не знал, как буду убивать вечер. Все опостылело, как осень! И вдруг из бассейна выплываешь ты, прелестная Афродита, и уже хочется, чтобы вечер был бесконечным!

Болтая, Арнольд упорно приближал свое лицо к Наташиному.

– Предупреждаю вас, – сказала она насмешливо, – я не терплю вольностей в первый вечер знакомства.

– О! – Арнольд отстранился. – А какой же вечер ты предпочитаешь?

– Тот, когда мне захочется этого самой.

– Птичка, я вижу, у тебя острые коготки!

– И еще: «ты» будет тогда, когда я этого захочу.

После танца разговор как-то не клеился. Наташа этому была рада. Она могла обдумать, как ей действовать дальше. Выпили за Анну Лорх, за то, чтобы ее портрет появился в газетах.

– Альма сказала мне, что вы дьявольски выносливы, – обратился к Наташе Зигмунд. – Для баттерфляя это первое дело. Первое! – Он пристукнул по столу своим громадным чугунным кулаком.

– Не бойся, Анна, он добрый, – засмеялась Альма Гуц, заметив, что Наташа с испугом смотрит на кулак Зигмунда.

– Мы с тобой поступим так, – продолжал Лисовский, исподлобья смотря на Посельскую, – сперва тебя погоняет Альма, отшлифует технику плавания, а потом займусь тобой я.

Альма Гуц захлопала в ладоши:

– Анна, кричи «ура»! За последний год он первый раз сам предлагает свои услуги.

За это нельзя было не выпить.

– Ну, а как же будет со мной? – с притворной обидой спросил Арнольд. – Я требую справедливости. Анну надо делить на троих.

– Умолкни! – грубо бросил ему Зигмунд.

Арнольд поднял руки:

– Капитулирую, капитулирую, и никаких претензий! Но как бы не появились претензии у Альмы?

– Умолкни! – уже с угрозой повторил Зигмунд.

Некоторое время все молчали, деловито поглощая еду. Снова заиграл оркестр. Альма пригласила Арнольда, и они ушли танцевать. Посельская ждала, что ее пригласит Зигмунд, но он этого не сделал. Как только Альма с Арнольдом отошли от стола, Зигмунд вытер салфеткой рот и наклонился к Посельской:

– Твой отец – человек Деница? Это правда?

– Я врать не умею. Да, мой отец морской офицер рейха.

– Как его фамилия?

– Надо думать, Лорх, раз он мой отец. Счет становится два – ноль! – Наташа засмеялась, а у самой в это время сжалось сердце от нетерпеливого и настороженного ожидания. Впрочем, проверки она не боялась – отец уже давно был «приготовлен» и жил вместе с Наташей по абсолютно достоверному адресу.

– Ну да, Лорх… конечно… – усмехнулся Зигмунд. – Учишься?

– Да. В инженерно-строительном.

– Будешь строить дома для русских колонизаторов?

– Почему? Для немцев. Только для немцев.

– По-немецки ты говоришь не очень чисто, как и я. Но я по рождению поляк.

– Это вам показалось… – С этой минуты Посельская с утроенным вниманием начала следить за своей немецкой речью.

– Что делает отец сейчас?

– Служит. На суше, конечно.

– Где?

– Как раз у русских колонизаторов. – Сделав этот смелый ход, Наташа ждала, что он даст. Ждать пришлось недолго.

– Вот как! Кем же?

– Честное слово, не знаю.

– Почему вы оказались в советском Берлине?

– Трудно перекатить на Запад наш дом, построенный еще дедом. Отец говорит: «Запад сам придет к нам».

– Вот как! Русские у вас бывают?

– Редко. Отец эти визиты не любит.

– Но все-таки бывают?… Кто?

– Инженеры какие-то… Один даже в меня влюблен.

– Очень хорошо! – Зигмунд, отстраняясь, смотрел на Наташу.

– Что хорошо?

– Все хорошо, – неопределенно ответил Зигмунд.

К столу вернулись Альма с Арнольдом, и разговор оборвался.

– А, кажется, Арнольд прав. Претензии у меня появятся! – с притворным гневом сказала Альма. – О чем это вы тут так интимно беседовали? Я все видела.

– Зигмунд задал мне миллион вопросов.

– И все глупые? – воскликнул Арнольд. – Значит, какой же теперь счет? Миллион – ноль?

– У нас был серьезный разговор, – задумчиво сказала Наташа. – Очень серьезный.

– Зигмунд – и серьезный разговор? Не верю! – кричала Альма.

«Кривляйтесь, господа, кривляйтесь! – думала в это время Посельская. – Вы прекрасно знаете, о чем должен был говорить со мной Зигмунд. Вы же специально для этого ушли танцевать…»

Больше в течение всего ужина Зигмунд не сказал Наташе ни слова. Она тоже не заговаривала с ним, понимая, что ей нужно быть предельно осторожной и терпеливой.

Ровно в час ночи Посельская встала:

– Друзья, извините меня, но мне пора.

Все начали уговаривать ее остаться.

– Я этого не допущу! – кричал Арнольд.

– Почему вы решили, будто вы единственный мужчина, с которым я знакома? – Наташа, подняв брови, насмешливо смотрела на Арнольда.

– Анна, вы портите нам весь вечер! – сердито сказала Альма.

Наташа, наклоняясь к ней, тихо сказала:

– Я ничего не могу сделать. У меня есть друг, и он ревнив, как все. Он сказал, что заедет за мной в час ночи. Можете быть спокойны: в течение недели я дам ему отставку – он уже порядком мне надоел и своими вздохами и своей ревностью.

– Позовите его сюда, – предложила Альма.

– Тогда будет драка… – Наташа засмеялась и серьезно добавила: – Этого делать не надо… понимаете, не надо… – И Альме шепотом: – Он – русский.

Посельская быстро распрощалась со всеми и ушла.

Через минуту из-за стола поднялся Зигмунд. Он догнал ее около гардероба. Подавая пальто, тихо сказал:

– О нашем разговоре никому ни слова.

– Разговора не было, – в тон ему отозвалась Наташа.

Зигмунд вместе с ней вышел на улицу. Автомашина мнимого друга Посельской стояла шагах в десяти от подъезда. Наташа остановила Зигмунда:

– Я дойду до машины одна, иначе мой поклонник устроит мне скандал. До свиданья.

Наташа подбежала к машине, быстро села в нее, и тотчас машина скрылась в темноте. Сидевший за рулем молодой человек в шляпе, по-американски сбитой на затылок, спросил:

– Как ты думаешь, он номер машины видел?

– Наверняка. Он был ярко освещен.

– Прекрасно. Все-таки я малость струсил, ожидая, что все они выйдут вместе с тобой.

– Ничего страшного не случилось бы. Ты бы сыграл роль молчащего от ревности поклонника – и все.

– А с другой стороны, неплохо было бы всех их развести по домам и узнать адреса.

– У одного из них есть своя машина, – сказала Наташа.

– А! Это, наверно, тот старичок «вандерер», что стоял у подъезда.

– Наверно.

– Я его на всякий случай сфотографировал… Посмотри, они за нами не едут?

Наташа оглянулась:

– Нет.

– Тогда домой!

Машина круто свернула в переулок.

Машину вел Владимир Субботин, которого после неудачи на коммерческом поприще, полковник Семин подключил к Наташе Посельской. С сегодняшнего дня он уже был русским инженером, обладателем холостяцкой квартиры, автомашины и поклонником Анны Лорх.

Наташа засмеялась:

– Воображаю, какой эффект вызвало у них мое сообщение, что у ресторана меня ждет русский! Впрочем, тот, кто провожал меня, был уже подготовлен. Я ему сказала раньше…

16

Рычагов забеспокоился, что Дырявая Копилка, опьянев, сорвет интервью с майором Хауссоном. Адрес, названный американцем шоферу такси, Рычагов не расслышал и теперь пытался запомнить улицы, по которым они проезжали. Это было нелегко. Такси мчалось очень быстро, а город уже окутывали ранние осенние сумерки. Путь оказался совсем не таким коротким, как говорил Стиссен: ехали двадцать семь минут. Дом, у которого остановилась машина, был обычным жилым домом, тесно зажатым с обеих сторон такими же зданиями. Отто Стиссен, который в дороге успел вздремнуть, встрепенулся, удивленно оглянулся по сторонам, потом, видимо вспомнив, почему он здесь, молча вылез из такси и пошел к подъезду.

Рычагов, расплачиваясь, спросил шофера:

– Как называется эта улица?

– Ромбергштрассе.

– Метро далеко отсюда?

– Рядом.

– Бельгия, где ты? – крикнул Стиссен. – Скорей!

Когда они поднимались в лифте, Стиссен сказал:

– Действуй смелее. Хауссон не любит тряпок.

Дверь им открыла пожилая немка в кружевной наколочке на пышных волосах. Стиссен бесцеремонно отстранил ее, и они вошли в переднюю. Из-под столика послышалось грозное рычание и высунулась морда бульдога.

– Мориц, тубо! – весело крикнул Стиссен.

Собака замолчала.

Тотчас быстро открылась одна из дверей, и Рычагов увидел Хауссона. Он был в стеганом халате, в руке держал открытую книгу.

– А, Дырявая Копилка! Тебе что понадобилось? – Говоря это, Хауссон пристально смотрел на Рычагова. – Не спутал ли ты адрес? Ведь здесь живу я, а не мисс виски.

– Я ничего не спутал, Хауссон, – спокойно и трезво ответил Стиссен. – Поскольку после обеда спать вредно, я привез бельгийского коллегу, который хочет задать тебе парочку вопросов. Познакомьтесь: это журналист Пауль Рене.

Рычагов, видя, что Хауссон не собирается протягивать руки, поклонился, удивляясь меж тем памяти Стиссена, который не забыл его бельгийского имени.

Хауссон обратился к Рычагову:

– Я не знаю, сколько Стиссен взял с вас за эту протекцию, но он должен был предупредить вас, что, в общем, это неблагоразумная трата времени.

Это было похоже на предложение убираться восвояси. Рычагов робко и просительно сказал:

– Мистер Хауссон, я прошу вас подарить мне пятнадцать минут.

– Проходите! – Хауссон посторонился, пропуская мимо себя Стиссена и Рычагова.

Кабинет Хауссона, куда они вошли, оказался очень просторным, но вся его обстановка состояла из одного стола, перед которым беспорядочно стояли пять жестких кресел. Полированная поверхность стола сияла, освещенная настольной лампой дневного света. Из пепельницы под абажур струилась голубая ленточка дыма. Больше на столе ничего не было. Все стены были оклеены однотонными светлыми обоями. От камина распространялось тепло – там багрово тлела горка каменного угля.

Хауссоп сел за стол, сцепил тонкие пальцы рук и посмотрел на Рычагова:

– Спрашивайте.

Рычагов улыбнулся:

– Я предупрежден мистером Стиссеном, что о самом интересном вы молчите. Было бы удивительно, если бы у вас была слава иная.

– Тогда просто не было бы меня – небрежно обронил Хауссон.

– И поэтому вы авансом простите мне мои глупые вопросы. Но я буду стараться спрашивать вас о том, о чем можно сказать.

– Спрашивайте.

– Чем вызвано ваше прозвище «Отец русских перебежчиков»?

На сухом желтоватом лице Хауссона мелькнула тень улыбки. Показав на Стиссена, возившегося в это время со своим фотоаппаратом, он сказал:

– Из всех кличек, щедро изготовляемых журналистами, только Стиссену досталась точная, а потому и всем понятная – Дырявая Копилка… Верно, Стиссен?

Тот кивнул и стал целиться объективом на Хауссона и Рычагова.

– Зачем ты снимаешь?

– Я напечатаю этот снимок с подписью: «Бесполезный штурм Бельгией американской крепости Хауссон». Неплохо?

Хауссон благосклонно улыбнулся, и Рычагов понял, что майор лести не отвергает.

– Вы мне не ответили, мистер Хауссон, – сказал Рычагов.

– Разве? – притворно удивился Хауссон. – Ах, да! Прозвище глупое. Если я отец русских перебежчиков, должна быть и мать. Но кто она?

Да… Штурмовать крепость Хауссон нелегко, Рычагов это уже видел. Майор был скользкий, как мокрый камень.

– Бывают ли случаи побега американцев туда, на восток?

– Бывают, – мгновенно ответил Хауссон.

– Много таких случаев?

– Не считал.

– А почему бегут американцы?

– Это лучше всего узнать у них самих.

Отто Стиссен, тихо посмеиваясь, продолжал щелкать фотоаппаратом.

– Кто прибежал с востока последний? – спросил Рычагов, впившись взглядом в Хауссона.

– Тот, после которого больше пока никого не было.

Конечно, Рычагову хотелось назвать фамилию Кованькова и посмотреть хотя бы, как прореагирует на это Хауссон, но такое уточнение могло показаться майору подозрительным.

– Русские уверяют, что их людей еще и похищают. У них есть хоть какое-нибудь основание для этого?

– У них? – переспросил Хауссон.

– Да.

– Так почему же вы спрашиваете об этом у меня? Я лично в подобных голливудских сюжетах не участвую.

– Вы лично нет, но, может быть, это делают ваши люди?

Хауссон удивленно посмотрел на Рычагова и громко крикнул:

– Фрау Эльза!

В комнату вошла та пожилая женщина, которая открывала дверь.

– Фрау Эльза, вы когда-нибудь участвовали в похищении русских?

У женщины глаза стали круглыми.

– Что вы говорите, мистер? Никогда.

– Спасибо. Извините. Можете идти.

Женщина вышла. Хауссон сказал:

– А больше у меня никаких людей нет.

– Хо-хо-хо! – Стиссен, держась за живот, ходил по кругу. – Нет, Бельгия, куда тебе с твоей бейсбольной площадкой! Хо-хо-хо!

Майор Хауссон сидел с бесстрастным лицом, на котором ни один мускул не дрогнул.

– Да, мистер Хауссон, у меня только один способ порадовать своих читателей: это точно изложить нашу беседу, не думая о том, что я буду выглядеть полным идиотом.

– Это уже ваше дело, – отрывисто произнес Хауссон и посмотрел на часы. – Мой послеобеденный отдых окончен. Извините. – Он встал.

…Рычагов со Стиссеном вернулись в бар.

– Ну, бейсбол, укусил себя за ухо? Хо-хо-хо!

Рычагова удивляло, что Стиссен был совершенно трезв.

– Ой, парень, и вид же у тебя был! Котенок беседует с бульдогом. Хо-хо-хо!

Рычагов махнул рукой:

– Выпьем с горя.

– Вот это разговор мужской! Я уж думал, ты не догадаешься.

Стиссен опьянел очень быстро, но теперь с ним произошла совершенно иная метаморфоза: он стал мрачным и злым.

– Знаешь, что такое Америка? – вдруг заговорил он. – Все делают бизнес?… Чепуха! Все только думают, что делают бизнес.

– Все же мы знаем, – возразил Рычагов, – что у вас частной инициативе дан полный простор.

– Идиот! Насмотрелся нашего кино! Мой дед, пионер заселения, умер нищим. Отец лбом бился о стену – тоже делал бизнес. Умер, не выплатив кучу кредитов. Из дома нас вышвырнули, мебель отобрали. Тьфу! Теперь вот я кувыркаюсь. Но я человек благородный – я не пложу детей, поколение нищих на мне заканчивается. Хватит!… Чего ты улыбаешься? Вернешься на свою бейсбольную площадку – твой шеф даст тебе коленом знаешь куда!

– Не исключено, – грустно улыбнулся Рычагов.

– А я на тебе все-таки заработаю.

– Сколько?

– Если у моего шефа печень будет в порядке, долларов пятьдесят.

– Даю сто.

– За что?

– За пленку с моим портретом. Сами понимаете, если это фото будет у вас напечатано, мой шеф уже наверняка воспользуется своим коленом.

– Серьезно, бейсбол, сто?

– Серьезно. Только марками.

– Один черт. Давай.

Стиссен начал быстро, профессиональным движением перематывать пленку.

– Засветить?

– Не надо. За сто долларов дайте без засвечивания, сам дома проявлю на память.

– Тогда еще пять долларов за кассету.

– Ладно.

Рычагов получил пленку, передал деньги Стиссену и расплатился по счету. Вскоре они расстались.

– Ты все же деловой парень. – говорил Стиссен, прощаясь. – Если тебе еще понадобится моя помощь, я здесь каждый день в обеденное время. Приходи, сделаем еще какой-нибудь бизнес. – Он махнул рукой и грузно зашагал в ночную темень, расплавленную цветным кипением неоновых реклам.