Текст книги "Нужна ли нам литература?"

Автор книги: Василий Авсеенко

Главный обвинительный пунктъ выставляемый г. Пыпинымъ противъ Пушкинскаго кружка заключается въ особенномъ будто бы сочувствіи съ какимъ этотъ кружокъ отнесся къ «Перепискѣ съ друзьями». Авторъ «характеристикъ» настойчиво повторяетъ что къ сочиненію этой книги Гоголь былъ подтолкнутъ друзьями, что друзья эти были приведены въ восторгъ идеями и даже тономъ «Переписки». Такія увѣренія опять голословны, и опять не понято дѣйствительное значеніе «Переписки». Г. Пыпинъ ссылается на высказанныя вскользь мнѣнія Жуковскаго и Плетнева, да на статью кн. Вяземскаго, взглянувшаго на «Переписку» какъ на переломъ въ дѣятельности Гоголя. Вотъ какъ излагаетъ содержаніе статьи кн. Вяземскаго г. Пыпинъ. «Она была нужна – говоритъ критикъ словами самого Гоголя (замѣтьте сознаніе г. Пыпина что кн. Вяземскій выражалъ мнѣніе самого Гоголя). Это лучшая похвала книгѣ. Такъ нуженъ былъ переломъ. Переломъ этотъ тѣмъ полезнѣе что противодѣйствіе истекло изъ той же силы которая невольно, но не менѣе того, всеувлекательнымъ стремленіемъ, дала пагубное направленіе.» Что же говоритъ это мѣсто изъ статьи кн. Вяземскаго? на какой переломъ здѣсь указывается? Еслибы г. Пыпинъ далъ себѣ трудъ ознакомиться съ журналистикой того времени, сообразить большую часть критическихъ отзывовъ появлявшихся въ тогдашней литературѣ о первыхъ произведеніяхъ Гоголя, онъ догадался бы что дѣло шло объ отношеніяхъ Гоголя къ русской жизни какъ художника, а вовсе не о его политическихъ мнѣніяхъ, которыхъ онъ никогда не заявлялъ и о которыхъ въ то время меньше всего думали. Еслибы г. Пыпинъ былъ ближе знакомъ съ журналами и альманахами тридцатыхъ годовъ, онъ зналъ бы что Гоголя упрекали преимущественно за отрицательное отношеніе къ русскимъ типамъ, за исканіе въ русскомъ человѣкѣ пошлости и низости; ему ставили на видъ что русская жизнь создаетъ не одни только отрицательные типы, не и положительные; за него боялись что если слѣдующіе томы Мертвыхъ душъ представятъ такую же серію дураковъ и негодяевъ, то художественное равновѣсіе поэмы будетъ нарушено, и впечатлѣніе получится столько же безотрадное, сколько и невѣрное. Изъ этихъ конечно упрековъ, а не изъ чего другаго, возникла у Гоголя мысль вывести во второмъ томѣ Мертвыхъ душъ положительные типы и, между прочимъ, знаменитый «перлъ созданія» – Улиньку. Пушкинскій кружокъ заблуждался, считая подобные типы въ талантѣ Гоголя, и не понявъ что этотъ талантъ по самой природѣ своей одностороненъ и совершенно чуждъ идеализаціи; но смѣшно было бы видѣть за этою вполнѣ естественною ошибкой заднюю мысль – направить Гоголя къ прославленію господствовавшей системы и увѣнчанію общественнаго зла. Что гражданскія мысли выраженныя Гоголемъ въ его «Перепискѣ» стояли для Пушкинскаго кружка на второмъ планѣ явствуетъ изъ того что никто изъ этого кружка никогда не брался за выраженіе однородныхъ идей, и если подобныя идеи были когда-нибудь заявлены въ смыслѣ литературнаго направленія, то въ этомъ можно признать повинными московскихъ славянофиловъ, а ужь никакъ не Пушкинскій кружокъ, состоявшій тогда главнымъ образомъ изъ Жуковскаго, Плетнева, кн. Вяземскиго и отчасти М. П. Погодина. Изъ самой статьи кн. Вяземскаго не трудно убѣдиться что «Перепиской съ друзьями» пушкинскій кружокъ желалъ преимущественно воспользоваться какъ орудіемъ противъ крайностей журнализма, поставившаго свои маленькіе интересы какъ бы противовѣсіемъ серіозной художественной литературѣ. «Въ нѣкоторыхъ журналахъ – говоритъ кн. Вяземскій – имя Гоголя сдѣлалось альфою и омегою всякаго литературнаго разсужденія. Въ духовной нищетѣ своей многіе непризнанные писатели кормились этимъ именемъ, какъ единымъ насущнымъ хлѣбомъ своимъ. Его хотѣли поставить главою какой-то новой литературной школы, олицетворить въ немъ какое-то черное литературное знамя. Такимъ образомъ съ больныхъ головъ на здоровую складывали всѣ несообразности, всѣ нелѣпости, провозглашаемыя нѣкоторыми журналами. На его душу и отвѣтственность, обращали всѣ грѣхи коими ознаменовались послѣдніе годы нашего литературнаго паденія. Какъ тутъ было неодуматься, не оглядѣться? Какъ писателю честному не осыпать главы своей пепломъ и не отказаться съ досадою отъ торжества устроеннаго непризванными и непризнанными руками? Всѣ эти ликторы и глашатаи, которые шли около него и за нимъ съ своими хвалебными восклицаніями и праздничными факелами, именно и озарили въ глазахъ его опасность и ложность избраннаго имъ пути. Съ благородною рѣшимостью и откровенностью онъ тутъ же круто своротилъ съ торжественнаго пути своего и спиною обратился къ своимъ поклонникамъ. Теперь, оторопѣвъ, они не знаютъ за что и приняться. Конечно, положеніе ихъ непріятно и забавно» и т. д. Не ясно ли что кн. Вяземскій воспользовался «Перепиской» Гоголя для того чтобъ нанести ударъ новому явленію, которое мы назвали журнализмомъ, и тендеація котораго заключалась въ подчиненіи строгихъ интересовъ литературы преходящимъ задачамъ дня? Не ясно ли что вся статья имѣетъ полемическую цѣль и направлена противъ притязаній Полеваго и Бѣлинскаго, въ хлопотливой работѣ которыхъ Пушкинскіе друзья разглядѣли начало того паденія мыслей, вкусовъ и литературныхъ требованій, какое продолжается до сихъ поръ, и однимъ изъ представителей котораго въ наши дни является г. Пыпинъ?

Борьба литературы съ журнализмомъ, съ закваской летучихъ, маленькихъ идей, пораждаемыхъ полуобразованностью, самоувѣренностью и жаждою успѣха, ведетъ начало еще отъ Пушкинскихъ временъ. Извѣстно что великій поэтъ уже чувствовалъ вторженіе этихъ идеекъ въ печать, и первоначально мысль о серіозномъ журналѣ явилась у него вслѣдствіе сознанія что обязанность настоящей литературы – противодѣйствовать всѣми силами этому началу конца, то-есть первымъ симптомамъ литературнаго паденія. Вотъ что находимъ мы объ этомъ въ извѣстныхъ «матеріалахъ» П. В. Анненкова. «Причины основанія этого журнала, или обозрѣнія, какъ называлъ его Пушкинъ, должно прежде всего искать въ противодѣйствіи тому насмѣшливому, парадоксальному взгляду на литературу нашу, который высказался въ послѣднихъ годахъ, и поддерживаемый съ остроуміемъ и замѣчательною діалектическою ловкостью, имѣлъ сильное вліяніе, особенно на людей полуобразованныхъ, изъ которыхъ вездѣ и состоитъ большинство читателей. Пушкинъ думалъ, вмѣстѣ со многими изъ друзей своихъ, что несмотря на безобразіе многихъ отдѣльныхъ явленій, литература наша въ общности всегда была сильнымъ орудіемъ образованности, что легкое, постоянно шутливое обращеніе съ ней лишено и основанія, и цѣли, если не полагать цѣль въ доставленіи одной забавы праздному чтенію. Симптомы литературнаго паденія, близость пониженія уровня слѣдовательно чувствовались еще при жизни Пушкина. Съ годами результаты вторженія въ печать идей и стремленій полуобразованности сказывались сильнѣе и сильнѣе. Въ 1845 году одинъ изъ друзей Жуковскаго уже писалъ ему. «Маленькое число тѣхъ людей съ которыми я бывалъ у васъ теперь странно разрознилось. Нѣтъ общей любви, общаго интереса и общей цѣли. Однихъ охолодило чувство глубокаго презрѣнія къ господствующимъ идеямъ въ кругахъ литературныхъ. Другіе, недостойно увлекшись соблазномъ корысти, невольно отталкиваютъ отъ себя каждое несовременное сердце. Третьи какъ златые тельцы стоятъ на своемъ подножіи – боги для упавшихъ предъ ними, болваны для не язычниковъ. Нѣтъ Моисея и нѣтъ религіи. Я увѣренъ что и Вяземскій испытываетъ ощущенія отъ которыхъ я часто задыхаюсь.» Кто, прочитавъ эти исполненныя благородной скорби строки, не почувствуетъ что борьба шла не между консерватизмомъ и новаторствомъ, а между талантомъ и просвѣщеніемъ съ одной стороны, и невѣжествомъ съ другой – тѣмъ самымъ журнальнымъ невѣжествомъ изъ котораго вышелъ въ шестидесятыхъ годахъ пресловутый нигилизмъ? Условія борьбы и понынѣ сохраняются тѣ же…

Приведенныя выдержки изъ статьи г. Пыпина достаточно опредѣляютъ тотъ идеалъ во имя котораго въ нашей современной журналистикѣ совершается, съ достойнымъ лучшаго дѣла усердіемъ, такъ-называемое «развѣнчаніе» и «низведеніе съ пьедесталовъ» старыхъ литературныхъ дѣятелей. Что этотъ идеалъ вовсе не въ общественныхъ задачахъ, что лучшіе русскіе художники осмѣиваются рачителами нынѣшняго журнализма вовсе не за равнодушіе ихъ къ этимъ общественнымъ задачамъ – доказательствомъ служатъ собственныя отношенія г. Пыпина къ Гоголю. Еслибъ дѣло шло только объ общественныхъ задачахъ, еслибъ г. Пыпинъ боролся противъ художественнаго индифферентизма, онъ не сдѣлалъ бы Гоголю приведенныхъ выше упрековъ въ непониманіи общественнаго зла и недостаткѣ гражданскаго чувства. Онъ самъ признаетъ въ Мертвыхъ душахъ и въ Ревизорѣ огромное общественное значеніе: въ этомъ смыслѣ противополагаетъ Гоголя Пушкину; тѣмъ не менѣе въ концѣ концовъ онъ не доволенъ и Мертвыми душами, и Ревизоромъ – отчего? Оттого что не находитъ въ нихъ тенденціозности, свойственной журнальной работѣ – другими словами, осуждаетъ литературу во имя журнализма. Негодованіе возбужденное въ г. Пыпинѣ письмомъ Гоголя о презрѣнныхъ журнальныхъ дрязгахъ съ полною достовѣрнсстью убѣждаетъ насъ въ томъ.

Конечно, петербургскій журнализмъ тщательно избѣгаетъ назвать этотъ идеалъ его собственнымъ именемъ. Мы не найдемъ этого имени въ нашей періодической печати, тогда какъ въ ней очень много толкуется о необходимости чтобы литература стояла въ близкомъ соприкосновеніи съ жизнью, чтобъ она не чуждалась общественныхъ заботъ и интересовъ, такъ что люди неопытные могутъ подумать что художественная литература, литература Пушкинская, есть въ самомъ дѣлѣ порожденіе какого-то мертваго духа, удаленнаго отъ всякаго вліянія жизни. Извѣстно стихотвореніе Пушкина, въ которомъ поэтъ говоритъ къ черни.

 
Подите прочь! Какое дѣло
Поэту мирному до васъ?
. . . . . . . . . .
Не для житейскаго волненья.
Не для корысти. Не для битвъ, —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.
 

Это стихотвореніе терзается на всѣ лады, какъ неопровержимая улика Пушкинскаго индифферентизма, и бросается въ видѣ упрека всей литературѣ мало-мальски претендующей на художественность. «Искусство для искусства» – ненавистный принципъ, обязательно навязываемый журналистикой какъ Пушкину, такъ и всей литературѣ сохраняющей художественныя преданія великаго учителя – сдѣлался въ нашей печати какимъ-то пугаломъ, какою-то позорною уликой, предъ которою смолкаютъ всякія оправданія, и никому даже не приходитъ на мысль спросить дѣйствительно ли Пушкинъ и его школа были жрецами «искусства для искусства».

Это опять одно изъ тѣхъ накопившихся въ нашей печати недоразумѣній, которыя мѣшаютъ ясно понимать вещи и вѣрно относиться къ текущимъ литературнымъ явленіямъ. Постараемся объяснить себѣ откуда исходитъ это недоразумѣніе, и для этого приведемъ изъ статьи г. Пыпиня мѣсто формулирующее его главное обвиненіе противъ Пушкина.

«Кружокъ Пушкина составлялъ въ литературѣ тридцатыхъ годовъ особую категорію, которая мало сближалась съ другими литературными кругами. Главнѣйшіе его представители: Жуковскій и Пушкинъ, пользовались всѣмъ авторитетомъ своей славы, который и служилъ знамеаемъ для ихъ второстепенныхъ и третьестепенныхъ сподвижниковъ. Еще со второй половины двадцатыхъ годовъ этотъ кругъ сплотился въ прочно-связанное, почти замкнутое общество, со своимъ эстетическимъ и общественнымъ кодексомъ.

«Въ этомъ кругѣ уцѣлѣвшіе остатки «Арзамаса» соединялись съ болѣе молодыми представителями Пушкинскаго романтизма. Изъ «Арзамаса» перешелъ сюда взглядъ на литературу какъ на отвлеченное художество, взглядъ приводившій въ концѣ концовъ къ полному удаленію литературы отъ вопросовъ дѣйствительной жизни. Пушкинъ не даромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ «черни», то-есть къ обществу, которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ, а не одного зрѣлища жертвоприношеній Аполлону, и высокомѣрно выдѣлялъ привилегію поэта быть рожденнымъ для вдохновенія и сладкихъ звуковъ, далекихъ отъ «житейскаго волненія» и къ нему безучастныхъ.

«Съ этимъ понятіемъ о поэзіи, удаляемой отъ «черни», естественно соединился тѣсно-консервативный взглядъ въ предметахъ общественныхъ. Удаляясь отъ дѣйствительности, эта литература переставала и понимать ее. Взглядъ кружка и здѣсь развивалъ преданія «Арзамаса»; легкій оттенокъ либерализма, сохранившійся въ виду Шишковскаго старовѣрства и партіи классиковъ, теперь почти исчезъ; затѣмъ по предметамъ общественнымъ мнѣнія кружка состояли въ апотеозѣ господствовавшаго положенія вещей. Жуковскій держался издавна этой точки зрѣнія; у Пушкина съ половины двадцатыхъ годовъ выдохлись всѣ остатки прежняго либерализма, и наконецъ офиціальная народность нашла въ немъ своего преданнаго пѣвца.

«Когда въ дѣятельности Пушкина настала пора чисто художественнаго творчества», говоритъ г. Пыпинъ, нѣсколько далѣе, «интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ; это обстоятельство, которое ставили въ связь съ его новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ, начало охлаждать прежнее горячее сочувствіе къ нему въ той части публики которая искала въ литературѣ нравственно-общественнаго смысла.»

Обвиненіе, такимъ образомъ, формулировано хотя не вполнѣ опредѣленно, но весьма ловко. Тутъ и намекъ на презрѣніе поэта къ толпѣ, и намекъ на измѣну прежнимъ убѣжденіямъ, «въ связи съ новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ», и указаніе на охладѣвшее въ послѣдніе годы Пушкина сочувствіе къ нему публики; ссылки даны такимъ образомъ на обстоятельства всѣмъ болѣе или менѣе извѣстныя, въ томъ простомъ разчетѣ что вѣрность ссылокъ замаскируетъ важность освѣщенія даннаго обвинительнымъ актомъ. Кто напримѣръ не знаетъ что сочувствіе публики къ поэзіи Пушкина значительно охладѣло въ концѣ поприща поэта? На это жаловался самъ Пушкинъ въ письмахъ къ друзьямъ, исполненныхъ грусти и разочарованія. Но источникъ этого охлажденія лежалъ конечно не тамъ гдѣ полагаетъ его г. Пыпинъ. Достаточно обратиться къ «Матеріаламъ» П. В. Анненкова чтобъ убѣдиться что обаяніе поэта на современниковъ ослабѣвало по мѣрѣ того какъ крѣпчалъ его талантъ и какъ поэтъ отъ легкихъ, доступныхъ массѣ задачъ переходилъ къ зрѣлому, возмужалому творчеству. Уже Евгеній Онегинъ понравился массѣ читателей менѣе чѣмъ Кавказскій плѣнникъ или Бахчасарайскій фонтанъ, а Борисъ Годуновъ и Полтава не были совсѣмъ оцѣнены публикой. Поэтъ не обманывалъ себя на счетъ этого обстоятельства и предвидѣлъ неуспѣхъ Бориса Годунова, объ этомъ свидѣтельствуютъ замѣтки на французскомъ языкѣ, которыя онъ предполагалъ разработать для предисловія къ своей трагедіи. «Публика и критика», говоритъ онъ въ этихъ замѣткахъ, «принявшія мои первые опыты съ живымъ снисхожденіемъ, и притомъ въ такое время когда строгость и недоброжелательство отвратили бы меня вѣроятно навсегда отъ поприща мною избираемаго, заслуживаютъ полной моей признательности: онѣ расплатились со мною совершенно. Съ этой минуты ихъ строгость или равнодушіе уже не могутъ имѣть вліянія на труды мои. Я выступаю съ новыми пріемами въ созданіи. Не имѣя болѣе надобности заботиться о прославленіи неизвѣстнаго имени и первой своей молодости, я уже не смѣю надѣяться на снисхожденіе, съ которымъ былъ принятъ доселѣ. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды. Добровольно выхожу изъ ряда ея любимцевъ, принося ей глубокую мою благодарность за все то расположеніе съ которымъ принимала она слабые мои опыты въ продолженіи десяти лѣтъ моей жизни.» Такимъ образомъ Пушкинъ самъ далъ намъ ключъ къ разумѣнію источника того разлада который образовался между нимъ и публикой съ тѣхъ поръ какъ отъ легкихъ, полуподражательныхъ и доступныхъ массѣ опытовъ онъ перешелъ къ зрѣлому и строгому творческому труду. Послѣ этого какъ не улыбнуться на завѣренія г. Пыпина будто охлажденіе къ Пушкину проявилось въ той части публики которая искала въ литературѣ нравственно-общественнаго смысла?

Такую же фальшь не трудно усмотрѣть и въ томъ употребленіи какое дѣлаетъ г. Пыпинъ (впрочемъ повторяя лишь весьма не новую уловку) изъ стихотворенія Пушкина Чернь. Понятно что стихотвореніе это, такъ много послужившее въ рукахъ недоброжелателей великаго поэта, вовсе не имѣетъ значенія авторской profession de foi, которое всячески старались придать ему. Поэтъ оставившій намъ столько капитальныхъ созданій своего творческаго духа не имѣетъ надобности въ прагматическомъ изложеніи своихъ идей и взглядовъ, эти идеи и взгляды живутъ въ его произведеніяхъ, находящихся у каждаго на лицо. Пушкинъ могъ въ отдѣльномъ стихотвореніи объяснить свое понятіе о поэтѣ какъ служителѣ Аполлона, и въ тоже время въ собственной дѣятельности отступать отъ этого идеала, хотя бы по той простой причинѣ что онъ чувствовалъ въ себѣ не только поэта, но и писателя въ болѣе общемъ значеніи, и даже журналиста. Выше мы указывали на жизненныя, воспитательныя задачи руководившія Пушкинымъ при основаній Современника; одно это обстоятельство достаточно свидѣтельствуетъ что поэтъ, носивъ душѣ своей идеалъ жреца Аполлонова, въ то же время далеко не чуждался «житейскаго волненья» и «битвъ», и сознавалъ что выраженный имъ въ піесѣ Чернь идеалъ не подходитъ безусловно ко всякой эпохѣ и ко всякому народу. Г. Пыпинъ самъ очевидно различаетъ разницу въ понятіяхъ о поэтѣ и писателѣ вообще, хотя въ своей статьѣ намѣренно спутываетъ эти представленія. «Пушкинъ», говоритъ онъ, «недаромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ «черни», то-есть къ обществу которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ» и пр. Здѣсь чернь весьма произвольно замѣнена обществомъ, а поэзія – литературой, хотя каждый знаетъ что эти понятія далеко не синонимы. Для непредвзятаго же сужденія совершенно ясно что Пушкинъ разумѣлъ подъ «чернью» ту необразованную толпу которая восхищалась Кавказскимъ плѣнникомъ и отвернулась отъ Бориса Годунова, и опять нельзя не улыбнуться при мысли что этой толпѣ г. Пыпинъ приписываетъ ожиданіе «отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ» – какъ будто эти нравственные интересы были болѣе выдвинуты въ Кавказскомъ плѣнникѣ или въ Русланѣ и Людмилѣ, чѣмъ въ позднѣйшихъ созданіяхъ великаго поэта!

«Когда въ дѣятельности Пушкина», говоритъ г. Пыпинъ въ вышеприведенной выдержкѣ изъ его статьи, «настала пора чисто-художественнаго творчества, интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ.» Вотъ альфа и омега тѣхъ лицемѣрныхъ обвиненій съ которыми обращается къ памяти поэта петербургскій журнализмъ! На чемъ однако основано это обвиненіе? Открываемъ томъ лирическихъ стихотвореній Пушкина, и что же мы находимъ тамъ подъ 1836 годомъ, послѣднимъ годомъ его поэтической дѣятельности? стихотворенія: «Когда за городомъ задумчивъ я брожу» и «Когда великое свершилось торжество», то-есть именно тѣ піесы въ которыхъ съ особою силой сказались у Пушкина мотивы не усматриваемые г. Пыпинымъ и предъ которыми самыя излюбленныя стихотворенія позднѣйшихъ «гражданскихъ» поэтовъ кажутся чемъ-то очень жиденькимъ и слабенькимъ. Еслибы современная критика отличалась хотя маленькимъ художественнымъ чутьемъ, она догадалась бы что вся поэзія г. Некрасова вышла изъ этихъ мощныхъ произведеній Пушкина, никогда однако не сравнившись съ ними не только въ поэтическомъ, но даже въ гражданскомъ отношеніи. Просимъ у читателей позволенія напомнить слѣдующія поразительныя по силѣ и металлической сжатости Пушкинскія строки.

 
Но у подножія теперь Креста Честнаго,
Какъ будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зримъ – поставлено на мѣсто женъ святыхъ —
Въ ружьѣ и киверъ два грозныхъ часовыхъ.
Къ чему, скажите мнѣ, хранительная стража?
Или распятіе – казенная поклажа,
И вы боитеся воровъ или мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительствомъ спасаете могучимъ
Владыку терніемъ вѣнчаннаго колючимъ.
Христа, предавшаго послушно плоть Свою
Бичамъ мучителей, гвоздямъ и копію?
Иль опасаетесь чтобъ чернь не оскорбила
Того чья казнь весь родъ Адамовъ искупила?
Иль чтобъ не потѣснить гуляющихъ господъ,
Пускать не велѣно сюда простой народъ?
 

Пусть читатель дастъ себѣ трудъ сравнить эти мощныя строки съ наиболѣе «гражданскими» стихами г. Некрасова, и упрекъ Пушкину за удаленіе отъ «житейскихъ волненій» и «битвъ» падаетъ самъ собою, если мы тщательно отдѣлимъ гражданскій элементъ поэзіи отъ мелкой журнальной тенденціозности. Разница Пушкинскихъ общественныхъ идей отъ современныхъ заключается въ томъ что въ первыхъ художественная и гражданская стороны органически слиты, тогда какъ въ послѣднихъ тема ищется внѣ поэзіи, и поэтическая форма притягивается такъ-сказать за волоса.

Напомнимъ кстати и другое стихотвореніе Пушкина, которому г. Некрасовъ не разъ подражалъ въ тонѣ и даже въ архитектурѣ, всегда оставаясь безконечно позади первообраза.

 
Когда за городомъ задумчивъ я брожу
И на публичное кладбище захожу —
Рѣшетки, столбики, нарядныя гробницы,
Подъ коими гніютъ всѣ мертвецы столицы,
Въ болотѣ кое-какъ стѣсненныя кругомъ.
Какъ гости жадные за нищенскимъ столомъ;
Купцовъ, чиновниковъ усопшихъ мавзолеи
(Дешеваго рѣзца нелѣпыя затѣи!);
Надъ ними надписи и въ прозѣ и въ стихахъ
О добродѣтели, о службѣ, о чинахъ;
По старомъ рогачѣ вдовицы плачь амурный,
Ворами со столбовъ отвинченныя урны.
Могилы склизкія, зѣвающія тутъ.
Которыя жильцовъ къ себѣ на утро ждутъ —
Такія смутныя мнѣ мысли все наводитъ.
Что злое на меня уныніе находитъ.
Хоть плюнуть да бежать.
Но какъ же любо имъ
Осеннею порой, въ вечерней тишинѣ
Въ деревнѣ посѣщать кладбищѣ родовое, и т. д.
 

Надо быть совершенно лишеннымъ критической и художественной чуткости чтобъ не понять насколько высоко-человѣческая мысль этого стихотворенія, искаженная въ послѣдствіи варіаціями и подражаніями такъ-называемыхъ «гражданскихъ» поэтовъ, выражена Пушкинымъ не только сильнѣе, антологичнѣе, но даже именно человѣчнѣе и гражданственнѣе всѣхъ позднѣйшихъ поддѣлокъ подъ Пушкинскую тему. И эти стихотворенія вылились изъ-подъ пера поэта въ послѣдній годъ его жизни, именно тогда когда, по увѣренію г. Пыпина, «интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ». Правда, этимъ же послѣднимъ годомъ помѣчено и другое стихотвореніе Пушкина, на которое недоброжелатели его могли бы указать какъ на выраженіе гражданскаго индифферентизма, именно.

 
Не дорого цѣяю я громкія права,
Отъ коихъ не одна кружится голова.
Я не ропщу о томъ, что отказали боги
Мнѣ въ сладкой участи оспаривать налоги,
Или мѣшать…. другъ съ другомъ воевать, и пр.
 

Но поэтъ какъ бы заранѣе защищаетъ себя отъ лицемѣрнаго нареканія въ индифферентизмѣ, продолжая такими многознаменательными строками.

 
Все это, видите-ль, слова, слова, слова!
Иныя, лучшія, мнѣ дороги права,
Иная, лучшая, потребна мнѣ свобода….
Зависѣть отъ властей, зависѣть отъ народа —
Не все ли намъ равно? Богъ съ ними…. Никому
Отчета не давать, себѣ лишь одному
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи…
 

Многознаменательность этихъ словъ вѣроятно не укрылась отъ внимательныхъ нашихъ прогрессистовъ во имя журнализма, и потому-то, сколько мы помнимъ, въ печати они постоянно воздерживались отъ указанія на это стихотвореніе, или выписывали только начальныя строки его, составляющія лишь первую посылку темы.

Итакъ мы видимъ что самыя глубокія, человѣчныя темы даны русской поэзіи Пушкинымъ, и что онѣ какъ первообразъ выше всего написаннаго въ этомъ направленіи позднѣе, не въ одномъ только художественномъ отношеніи, но и въ отношеніи чисто гражданскомъ. Припомнивъ приведенные выше стихи Пушкина и сравнивъ ихъ напримѣръ съ лучшими, удачнѣйшими произведеніями г. Некрасова, мы убѣдимся что послѣдніе обязаны своимъ происхожденіемъ Пушкину, у котораго они заимствовали и тонъ, и структуру стиха и даже то стремленіе къ металлической сжатости и упругости которое такъ совершенно выработалось у Пушкина и такъ мало удается современнымъ поэтамъ.

Послѣ этихъ наблюденій надъ поэзіей Пушкина смѣшно становится когда журнализмъ нашихъ дней бросаетъ этой поэзіи, въ видѣ всепобѣждающей улики, принципъ «искусства для искусства», которому она будто бы слѣдовала. Еще смѣшнѣе когда это отрѣшеніе отъ жизни проглядываютъ въ юношескихъ созданіяхъ поэта, и находятъ во второмъ періодѣ его дѣятельности, то-есть именно тогда когда поэтъ овладѣлъ высшими требованіями искусства и создалъ свои самыя жизненныя и самыя вѣчныя, словно изъ бронзы отлитыя творенія. Пыпинская критика была бы гораздо послѣдовательнѣе и вѣрнѣе самой себѣ еслибъ она упрекнула въ недостаточномъ проникновеніи жизнью и дѣйствительностью такія произведенія какъ Русланъ и Людмила, Кавказскій плѣнникъ, Бахчисарайскій фонтанъ и Цыгане. Съ Евгенія Онегина Пушкинъ овладѣваетъ высшею тайной искусства и главною художественною задачей – воспроизведеніемъ идеаловъ, стремленій и заблужденій современной дѣйствительности. Во всей русской литературѣ едва-ли отыщется произведеніе до такой степени отразившее въ себѣ современную жизнь во всемъ ея объемѣ и въ самыхъ глубокихъ ея извилинахъ какъ Евгеніи Онѣгинъ. Историческая критика положила много труда чтобъ объяснить этотъ удивительный романъ, и все-таки многаго еще не сдѣлала, можетъ-быть отъ того что разсматривала этотъ романъ безъ достаточно тѣсной связи съ другимъ произведеніемъ, появившимся лишь немного раньше – съ Грибоѣдовскимъ Горе отъ ума. Между тѣмъ правильная установка этихъ произведеній въ ихъ взаимномъ отношеніи другъ къ другу должна много пояснить относительно ихъ историческаго и общественнаго значенія. Не даромъ Чацкій предшествовалъ Онѣгину. Онъ предшествовалъ ему и въ самой жизни, потому что Онѣгинъ какъ представитель политическаго и гражданскаго міросозерцанія есть тотъ же Чацкій, но надъ которымъ прошумѣла гроза 1825–1826 годовъ. Постараемся яснѣе выразить нашу мысль.

Наполеоновскими войнами данъ былъ чувствительный толчокъ нашему общественному развитію. Долговременное пребываніе нашихъ войскъ за границею поставило ихъ въ непосредственное соприкосновеніе съ европейскою жизнью, въ которой тогда еще цвѣли полнымъ цвѣтомъ порядки созданные революціоннымъ движеніемъ. Знакомство съ этими порядками не могло не вызвать въ умахъ искушенія сравнить ихъ съ отечественными, и такое сравненіе во многихъ отношеніяхъ оказывалось не въ пользу послѣднихъ. Новыя понятія, проникнувшія чрезъ побывавшихъ за границей офицеровъ въ общество, создавали въ немъ новыя требованія, которымъ русская жизнь не могла удовлетворить. Сравненіе естественно пораждаетъ критику, критика – недовольство существующимъ ходомъ вещей, отсталостью той жизни въ которую возвращались изъ-за границы наши образованные люди. Подъ этими условіями слагалось то недовольство русскою жизнью и тѣ упованія которыя сообщили такую юношескую горячность Чацкому. О Чацкомъ можно сказать что онъ вполнѣ взлелеянъ впечатлѣніями заграничной жизни того времени и ея рѣзкими контрастами съ русскими порядками; не даромъ попадаетъ онъ на балъ «съ корабля», недаромъ каждое пустое обстоятельство, каждое малѣйшее соприкосновеніе съ московскою жизнью вырываетъ изъ устъ его цѣлыя тирады о нашей косности и отсталости; онъ идетъ на встрѣчу плывущимъ на него явленіямъ русской жизни, которыя наконецъ потопляютъ его. Что его убѣжденія и воззрѣнія не имѣютъ въ себѣ ничего личнаго, а отражаютъ только идеи и воззрѣнія весьма многочисленнаго общественнаго слоя, въ этомъ едва-ли можно сомнѣваться послѣ обнародованія многихъ матеріаловъ касающихся дѣятельности тайныхъ обществъ въ Россіи двадцатыхъ годовъ. Слова Чацкаго – энергическій отголосокъ того что говорилось на сходкахъ и въ засѣданіяхъ будущихъ декабристовъ. Онъ раздѣляетъ ихъ чувства недовольства, ихъ мечтательныя упованія въ возможность и необходимость бороться нравственными средствами съ различными сторонами зла, которое чутко видѣло ихъ привыкшее къ европейскимъ порядкамъ зрѣніе. Отсюда чрезвычайная горячность Чацкаго, его энергическая рѣчь, его готовность къ порыву, къ увлеченію.

Люди подобные Чацкому составляли однако-же меньшинство въ образованномъ обществѣ того времени, а послѣ событій 1825–1826 они совсѣмъ исчезаютъ со сцены. Большинство же хотя сознаетъ крайнюю отсталость и узкую замкнутость русской жизни, хотя томится смутнымъ чувствомъ неудовлетворенности и недовольства, но не находитъ въ себѣ ни упованій, ни нравственной энергіи. Это большинство скорбитъ, томится, но не вѣритъ ни въ какое дѣло, не видитъ никакого вольнаго выхода. Спертыя и подавленныя силы или вянутъ въ безразличныхъ впечатлѣніяхъ свѣтской жизни, или уходятъ – одни въ мистицизмъ и піэтизмъ, подобно извѣстному Печорину, другіе въ философское отрицаніе русской жизни, подобно Чаадаеву, третьи наконецъ въ необузданный, полудикій разгулъ, подобно тѣмъ несчастнымъ натурамъ которыя вскользь, но мастерски показаны гр. Л. Н. Толстымъ въ нѣкоторыхъ главахъ Войны и Мира.

Онѣгинъ не находитъ ни одного изъ этихъ выходовъ, онъ, какъ мы сказали, вянетъ въ безразличныхъ впечатлѣніяхъ свѣтской жизни. Разочарованіе которое самъ Пушкинъ не вполнѣ ясно понималъ въ немъ и которое приписали чтенію Байрона, является у него вполнѣ готовымъ результатомъ историческихъ обстоятельствъ. У него нѣтъ тѣхъ упованій которыя придаютъ столько юношеской энергіи Чацкому, есть только скорбное, глухое сознаніе косности жизни среди которой ему предстоитъ влачить свои дни, безъ надежды и безъ выхода. Положеніе глубоко-трагическое, потому что событія оправдали эту натуру безъ упованій и насмѣялись надъ юношескими порывами Чацкаго. Онѣгинъ былъ умнѣе и несчастнѣе.

Установивъ эту точку зрѣнія, мы должны признать Онѣгина типомъ чрезвычайно жизненнымъ, историческимъ продуктомъ русской общественности двадцатыхъ годовъ. Онъ такимъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Если мы представимъ себѣ образованнаго русскаго человѣка того времени, воспитаннаго на иностранный ладъ и поставленнаго общественными условіями въ совершенный разрѣзъ съ русскою жизнію, мы не увидимъ надобности прибѣгать къ Байрону за объясненіемъ того скорбнаго, вялаго разочарованія, которое составляетъ главный признакъ людей подобныхъ Онѣгину. Байронъ только помогъ Пушкину поэтически овладѣть разочарованіемъ, какъ мотивомъ, и сообщить этому разочарованію большую сознательность; но самый матеріалъ былъ созданъ вполнѣ условіями русской жизни. Поэтому мы были въ правѣ сказать что во всей русской литературѣ едва ли найдется другое произведеніе въ такой мѣрѣ отразившее въ себѣ внутренній смыслъ современной дѣйствительности и воспроизведшее художественно извѣстный моментъ нашего умственнаго и общественнаго развитія. Страданіе и нравственное безсиліе, безволіе Онѣгина, его ненормальныя отношенія къ болѣе глубокимъ слоямъ русской жизни, искаженная драма его любви – все это скорбный отголосокъ ненормальныхъ отношеній созданныхъ у насъ искусственною, прививною цивилизаціей и крайнею суженностью общественной среды. Можно сказать что если разочарованіе Байроновскихъ героевъ было капризомъ пресыщенія, то нравственныя страдянія нашихъ Чайльдъ-Гарольдовъ исходили прямо изъ историческихъ условій нашей жизни.