Текст книги "Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант"

Автор книги: Василий Звягинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Нормально вывернулся, вполне в духе времени.

– Понимаю, понимаю. Действительно, я как-то не подумал. Что ж, не беда. Погуляю подольше. В Третьяковскую галерею схожу. Вы не поверите, первый и последний раз был там в четырнадцатом году, к родственникам в Москву приезжал перед началом занятий на первом курсе. Война как раз началась…

– Ну и сходите, много там за эти годы изменилось. Да и у себя дома можете побывать, есть, наверное, поводы…

Шестаков дернул щекой.

– Нет, не тянет. Сегодня, по крайней мере. Лучше в ресторане где-нибудь посижу.

– А то, знаете, – будто его вдруг осенило, с энтузиазмом воскликнул Лихарев, – к Буданцеву в гости сходите. Он сейчас тоже дома сидит, скукой и сомнениями мается. Ищет наверняка свое место в новой жизни. Помните, о чем ночью здесь разговаривали?

– Само собой. Определенный смысл в вашем предложении есть. А где он живет?

Лихарев снял трубку телефона.

– Иван Афанасьевич, вы дома? Как себя чувствуете? Не возражаете, если наш общий друг вам визит нанесет? Да вот прямо сейчас. Ну и хорошо, минут через двадцать подъедем… Видите, Григорий Петрович, очень хорошо складывается. Посидите, поговорите. Прослушки в его новой квартире нет, ручаюсь. А потом и погуляете, если желание сохранится. Хоть один, хоть вдвоем.

«Гудзон» довез их сквозь продуваемые жесткой метелью переулки до нужного дома, и Шульгин едва не рассмеялся. Вот же! Или Энгельс прав, что случайность не более чем непознанная закономерность, или вправду такое невероятное совпадение. Именно здесь жила Ирина после развода, к началу их эпопеи. Полный цирк будет, если еще и в той же самой квартире.

Нет, квартира оказалась другой, в соседнем подъезде. Но все равно увлекательно!

Лихарев, не переступая порога, пожелал приятного времяпрепровождения, посетовал, что неотложные дела не позволяют поддержать приятную компанию (а то бы и в преферансик втроем сгонять невредно «по маленькой»), передал Шульгину пузатый, перетянутый ремнями портфель старорежимного вида, легко сбежал вниз по лестнице.

– Заходите, Григорий Петрович, – сделал Буданцев радушно-приглашающий жест. Одет он был по-домашнему: галифе, заправленные в толстые шерстяные носки, вязаная жилетка поверх байковой рубашки.

Глава четвертая

Свое новое обиталище Буданцев успел привести в относительный холостяцкий порядок. Посвятил этому весь вчерашний день. Кое-что перевез из прежней комнаты, по-солдатски выдраил полы, горячей водой со щелоком, повесил над круглым столом в большой комнате новый зеленый абажур, шелковый, с бахромой и кистями. Светился разноцветной шкалой настроенный на заграничную музыкальную программу мощный радиоприемник «Телефункен», оставшийся от арестованных хозяев. Каким чудом его не вынесли отсюда чекисты или сотрудники горкомхоза? Наверное, при аресте в опись внесли, не подумавши, – и привет. Слишком ценная по тем временам вещь, без позволения с самого верха не украдешь. А когда прошла команда от самого Булганина об оформлении ордера, тогда уж все…

Чувствовал себя сыщик после того, как Лихарев освободил его из лубянской «внутрянки», скажем так – непривычно. Он не сломался и даже не очень испугался. Когда двадцать лет тратишь все силы, время и способности, чтобы сажать в тюрьму других людей, точнее – подводить к ее порогу, остальное решает суд, неоднократно бываешь в тюремных коридорах и камерах, пусть и в ином качестве, невольно проникаешься мыслью, что это вполне естественная составная часть жизни. Хотя и теневая ее сторона, вроде обратной стороны Луны. Лежа на шконке в камере, как-то подготовился к тому, что и не один год здесь проведет, если так на роду написано. А вот выйдя на свободу и начав плотно сотрудничать с Лихаревым, ощутил, что перескочил на совсем иной уровень.

Слишком близко соприкасаться с такими сферами ему никогда не хотелось, не то что стремиться войти в них, как в естественную среду обитания. Не для него это. Но ведь и в прежнее состояние вернуться вряд ли позволят. Особенно обострилось это чувство после ожидания неизбежной смерти в автомобиле Шестакова, и уж тем более когда они все: Лихарев, Шестаков, его напарник и сам сыщик – оказались в громадной, роскошной квартире Валентина.

Там Буданцев окончательно понял, что жизнь его продолжается, но будет она совсем не привычной. Интуиция заслуженного «легавого» и предыдущий опыт общения с «военинженером» подсказывали, что сталинский порученец говорит чистую правду. В его силах сделать его и начальником МУРа, и всей московской милиции. Раз уж за полдня сверхдефицитную жилплощадь выбил и оформил, из тюрьмы вытащил, что вообще за гранью вероятности. Попутно и беглого наркома нашел.

Правда, внутренне усмехнулся Буданцев, найти-то нашел, но вроде того мужика, что медведя поймал. Теперь пусть и выкручивается, у нас свои заботы.

Допустим, вознесут его к вершинам власти, но во что такой служебный взлет выльется – трудно сказать. Или наоборот, не трудно, а очень даже легко. В реальном училище преподаватель Шпонька рассказывал про методику тирана Фразибула, который имел манеру сбивать тростью колосья на пшеничном поле, выраставшие выше других.

Когда утром Лихарев разрешил ему уйти со Столешникова к себе домой, но строго предупредил, что появляться на службе до особого указания не следует, ни с кем из знакомых обоего пола не связываться, да и на улицах особо не светиться, Буданцев ощутил некоторое облегчение. Похоже, в ближайшие дни его трогать не будут, и можно полноценно отдохнуть, не задумываясь о дальнейшем, которое само подскажет, как быть…

По мере того как он осваивался и обживался в новообретенной квартире, она нравилось ему все больше. Старинная, уютная, не то что нынешние новостройки. Теплая. Ребристые паровые батареи, в отличие от современных водяных, грели так, что пришлось открыть все форточки. Полутораметровой толщины стены и полукруглые окна создавали ощущение надежной защищенности от превратностей внешнего мира, словно в средневековом замке или монастыре. Окруженный высокими брандмауэрами заснеженный двор вместо кишащей людьми и машинами улицы тоже настраивал на умиротворенность.

«А вот интересно, – думал Буданцев, – если бы я тогда успел уйти со службы или не поднял бы трубку и начальник вместо меня послал бы к Шадрину того же Мальцева, как сложилось бы остальное? Квартиры у меня бы не было, точно, но я бы и не подозревал о возможности ее получения. Лихарева не встретил и Шестакова тем более. Ковырялся бы с делом актрисы, со всеми прочими делами, шерстил младших оперов, психовал, возвращаясь в свою коммуналку… Лучше бы мне было сейчас или нет?»

Такие философические темы занимали его не слишком часто. От недостатка праздного времени и в целях самосохранения. Бывало, приходило в голову – а если бы не в Советской России он остался «тогда», а, как некоторые друзья, подался к белым, на фронт, потом в эмиграцию? Бессмысленный вопрос. Просто жил бы сейчас на свете (или вообще не жил) другой человек с той же фамилией и некоторыми общими чертами ранней биографии.

«А ты, именно ты, живешь здесь и сейчас. Того Ивана Буданцева, что подшивал бумажки, давился дымом скверной папиросы и наблюдал полет ворон над садом «Эрмитаж», нет и больше никогда не будет. Вот и живи, пока дают…»

Осматривая, по привычке старого сыщика, доставшееся ему владение, он в очередной раз подивился профессиональной беспомощности агентов ГУГБ. Взять они людей взяли и обыск какой-то произвели, изъяли интересующий их компромат. На другое, получается, глаза у них не настроены?

Здесь опять Буданцев судил по себе. Как сравнить наметанный глаз сыскаря «по особо важным» с пятнадцатилетним стажем и гэбэшного опера, три класса образования, четвертый – коридор? Ровно столько же выучки проявили те, которых голыми руками перебил нарком, те, кто его бессмысленно ловил целую неделю, поймав в итоге своего же старшего майора и привлеченного мильтона, «сбоку припека».

Вот она – квартира, маленькая, ни закоулков, ни подвалов с антресолями… На два часа спокойной работы, все осмотреть, все увидеть. Прямо перед тобой, подходи и бери – тайник под паркетом, в нише батареи. Паркетины чуть другого оттенка и лежат не в уровень с окружающими, зазоры на миллиметр, но пошире. Даже царапины просматриваются, пусть и затертые восковой мастикой, но отнюдь не тщательно. Халтурно, можно сказать.

Буданцев взял кухонный ножик с тонким лезвием, присмотрелся, поддел, где надо. Крышка, сантиметров тридцать на сорок, поднялась легко. Н-да, недурно! – он даже присвистнул от изумления и удовольствия. И не только профессионального.

Враги народа тут жили или не враги, профессиональные спекулянты и расхитители соцсобственности, просто люди «из бывших», «классово чуждые», попавшие в поле зрения органов, но обеспечили они себя «на черный день» неслабо.

Правда, как говорил предыдущий опыт, когда наступает по-настоящему «черный день», никакие накопления и заначки значения не имеют. Достаются другим, а чаще веками гниют в земле в качестве пресловутых кладов.

Он вытащил из тайника и разложил на столе то, что хранили его предшественники. Много всякого добра. Двенадцать тугих пачек серых сторублевок, пачку царских пятисотенных «петров» (жалко было выбросить или надеялись на реставрацию?), увесистый замшевый кисет, набитый золотыми десятками и даже империалами царской чеканки. Отдельно – упаковка советских червонцев, ценой, размером и весом равных дореволюционным. С некоторым трепетом откинул крышку шкатулки карельской березы, догадываясь, что там увидит. Не ошибся – доверху явно старинные и крайне дорогие ювелирные изделия: кольца, перстни, кулоны, фермуары и даже три орденских звезды, золотых и осыпанных бриллиантами.

– Ни хрена себе, – вслух сказал Буданцев, не боясь, что его кто-то услышит. – Бывший камергер тут жил, что ли? Да вряд ли, судя по нашим бумажкам, из тех же чекистов кто-то…

Узнать установочные данные на хозяев – проблемы нет. Только спешить не нужно. Успеем.

Кроме денег и драгоценностей, там же хранился и пистолет марки «веблей скотт» (1912 г., калибра 0,455) в рабочем состоянии, заряженный и смазанный.

«Ох, и лопухнулись вы, ребята, – так же вслух отозвался Буданцев о своих «коллегах» с нескрываемым злорадством. – Небось брошюрок Троцкого нагребли мешок – и рады…»

Что ж, осталось сесть за стол и составить опись найденного, как положено. «Изделие из желтого металла, ажурной работы, с большим камнем синего цвета посередине и пятнадцатью мелкими белыми в виде осыпи по краям». Какой металл и какие камни – нам определять не положено, есть на то специальные люди. И так – сто или более пунктов (в трех экземплярах). До глубокой ночи, до рези в глазах и боли в пальцах. После чего расписаться, сложить изъятое в пакет, прошнуровать, скрепить сургучной печатью. И отнести в приемную ГУГБ? Ту самую, где его на днях принимали, тоже по описи. Вежливо. Затем – без всякой вежливости хлестали резиновой палкой. Больно было… Нет, больно, но терпимо. По затылку не бил капитан, по лицу. Спиной и плечами ограничился…

За что и отблагодарим? Возьмите мол, товарищи, ваши при первом обыске недоглядели… Внесите на дальнейшие успехи второй пятилетки! А самому, опоздав на последний трамвай, пешочком в свою коммуналку через половину Москвы, и если осталось в тумбочке что пожевать, так, считай, повезло.

Буданцев опять рассмеялся, громко, зло, никого не стесняясь. У него теперь отдельная квартира, никто под дверью не подслушивает, как бывало.

Что там в ордере, выданном Лихаревым от имени Моссовета, написано? «Вселить в квартиру № 26 гражданина имярек с передачей ему всего там находящегося, в настоящее время выморочного[16]16
  Выморочное имущество – оставшееся без наследников, отходящее в казну и распределяемое ею по усмотрению (см. В. Даль, словарь).


[Закрыть] имущества». Сами написали, никто вас не просил.

Если бы не случившееся в последние дни, не арест за выполнение задания гугбэшного чина, не тюремная камера и погулявшая по его плечам резиновая палка коллеги, никогда бы ему в голову не пришло присвоить хоть десятку, найденную при обыске. А вот сейчас совершенно ничего не шевельнулось в районе так называемой совести.

«Значит, я теперь не только живой, но и очень богатый человек, – несколько отстраненно подумал Буданцев. – Пошло бы только на пользу».

Никогда его особенно финансовые проблемы не занимали. Денег, конечно, постоянно не хватало даже на самые насущные нужды, но предпринимать нечто, выходящее за привычные рамки, чтобы их приобрести, не было ни желания, ни возможностей. Операм угрозыска взяток не дают, а искать еще какие-то источники дохода… Единственно – в адвокаты податься, так университетского образования нет.

А сколько же ему всего досталось, по-нынешнему? Миллионы и миллионы, если пересчитывать даже не в никчемные советские рубли, а в твердую валюту. Драгоценности, само собой. Бумажек тоже до хрена. Пачки не стандартные, банковские, в каждой намного больше ста листов. Значит – тоже несколько миллионов. Остап Бендер, помнится, за миллион в ценах тридцатого года сколько надрывался. А тут – куда больше, и практически даром. А что с ними делать? Чтобы пользоваться «на полную катушку» – и речи быть не может. Единственно возможное без риска – добавлять понемножку к зарплате, слегка, совсем незаметно приподнимая жизненный уровень. В отпуске себя посвободнее вести, ибо в Кисловодске или на озере Рица никто не обратит внимания на размах его трат, в любом случае не выходящих за рамки допустимого. Два шашлыка съел человек или три, коньяк «Пять звездочек» выпил или «КВК» – кому какое дело? В «международном» вагоне на юг поехал, так он, может, весь год именно на этот билет деньги откладывал…

А чтобы по-настоящему развернуться – тут уж никуда, придется, как Корейко, ждать реставрации капитализма.

Ну, а пока, радостно потер руки Буданцев, испытаем, каково оно – жить не по средствам. В этом районе он ни разу в коммерческие магазины не ходил, его там пока не знают приметливые продавщицы. Значит, тысяч на пять за раз отовариться можно. Как будто он полярник после зимовки или шахтер-стахановец, нарубивший уголька двадцать месячных норм.

Что и не преминул сделать Иван Афанасьевич, зайдя в очень приличный магазин на Сретенке. Простор-ный, с красиво оформленными застекленными прилавками. Целый саквояж набил отличнейшими продуктами, ну и в промтоварном отделе кое-чего для дома прикупил. Себе, опять же, приодеться немного, а то штатской приличной одежды совсем не было. Впервые, пожалуй, в жизни тратил деньги, не считая в уме рублей и копеек, в том смысле, что если сейчас купит килограмм твердокопченой и бутылку чего-то приличнее «сучка»,[17]17
  «Сучок» – простонародное название самой дешевой водки, в конце тридцатых годов стоила 6 руб. 30 коп. пол-литра, ровно как две коробки папирос «Казбек» или одна – «Герцеговины Флор».


[Закрыть] то следующую неделю будет питаться только в служебной столовой и курить «Норд».[18]18
  «Норд» (в период борьбы с космополитизмом переименованный в «Север») – папиросы 3-го сорта, цена – 45 коп. пачка.


[Закрыть]

Поэтому, чтобы лишний раз не бегать, «Казбека» он взял сразу на месяц вперед. Подмигнул миловидной продавщице, доверительно сообщил, что собирается сделать подарок членам своей экспедиции ко Дню Красной Армии – каждому по коробке.

Только-только успел вернуться домой, управиться по хозяйству, и – звонок от «благодетеля».

Иван Афанасьевич то, что теперь у него имелось, не стал афишировать. Выставил самые скромные из закусок, нажарил «микояновских» котлет. Весьма вкусных, кстати, из настоящего мяса, да еще и поджарил их на коровьем масле, тоже настоящем. Да, вот это жизнь! Не совсем та, что у товарищей, прикрепленных к буфету ГУГБ (когда они на свободе), но намного лучше, чем у Шадрина, сидящего сейчас на нарах. А там черт его знает, может, старшим майорам и в камеру спецпаек носят.

У нас же – строго в пределах наличности, оставшейся до очередной зарплаты. А какая наличность у совслужащего на исходе третьей пятидневки[19]19
  В тридцатые годы в СССР на несколько лет вместо обычных недель была введена «пятидневка», выходной день – каждый шестой по скользящему графику.


[Закрыть] после предыдущего жалования? Ну да посидеть за мужским разговором хватит. А если высоким товарищам не понравится – пусть знают, как простые люди живут.

Буданцев с интересом наблюдал за гостем. Опыт имелся. Это следователи могут разбираться с клиентом неделями и месяцами, выстраивая психологический портрет и стратегию дела, а оперу приходится иногда за несколько минут сообразить, с кем дело имеет и как себя вести.

Неплохо выглядит нарком и нормально держится. Гораздо спокойнее, чем позавчера. Только вот что его привело сюда? Несопоставимы их социальные уровни. Поболтать да водки выпить? А для чего? Если он по-прежнему при должности и на свободе, так не с опером муровским ему душу отводить. А если не сложилось чего, так тем более не явился бы. В другом месте разговоры разговаривал…

Несмотря на эти вполне естественные мысли, сыщик изобразил искреннюю радость. Да и стараться особенно не пришлось. Гость – всегда гость, особенно когда распирает изнутри чувство давно забытой свободы. Теперь уже и финансовой. Говорить именно об этом Буданцев не станет, но перевести эмоцию в другое русло – отчего же и нет? Сказку про парикмахера, который от невыносимого желания высказаться об узнанной страшной тайне убежал в камыши и там отвел душу, он тоже помнил.[20]20
  Имеется в виду миф о царе Мидасе, который имел ослиные уши, но от всех это скрывал. Цирюльник прошептал в камышах: «У царя Мидаса ослиные уши», а потом каждая камышовая флейта начала вместо музыки ретранслировать эти слова.


[Закрыть]

– Очень вы вовремя, Григорий Петрович. Я тут, узнав о вашем визите, решил нечто вроде новоселья устроить. В одиночку-то какой праздник? Верный путь к алкоголизму. А вдвоем очень недурненько можно посидеть. Смотрите, какие мне апартаменты отломились, нежданно-негаданно…

Гордясь, провел гостя по всем помещениям.

Шульгин оценил, похвалил, особо отметил именно те преимущества квартиры, что нравились и самому Буданцеву.

– Тут, если что, пока дверь ломать будут, через окошко кухни свободно можно на крышу вон тех сараев спрыгнуть, при должной сноровке, и – дворами, дворами, хоть на Трубную, хоть на Сухаревку…

Сыщик хмыкнул.

– Как давеча из наркомата? Интересный у нас разговор затевается. Вроде не у наркома с милицейским, а у воров на подпаленной малине.

– А что? Самый нормальный разговор, исходя из текущих обстоятельств, – совершенно спокойно ответил Шульгин, выгружая на стол содержимое врученного ему Лихаревым портфеля. Валентин не поскупился, причем ассортимент продуктов не слишком отличался от шадринского гостинца. Та же икра, красная и паюсная, сыр, колбаса, масло, еще паштеты нескольких сортов в жестяных баночках, заграничные сардины и отечественные крабы, зеленый горошек, баклажанная икра из Бессарабии, коньяки и водки, само собой. И Шестакову в пайках все это привозили, так что он совсем не удивился. Управление делами Совнаркома одно на всех. Может, членам Политбюро по другому списку выдают, а для прочих ответработников коммунизм одинаковый. Каждому по потребностям, тщательно учтенным и дозированным. – Значит, попразднуем ваше новоселье. Благо спешить совершенно некуда и вам, и мне…

Выпили, закусили. Добавили под котлеты, пока не остыли. Икру, словно бы развлекаясь, ели ложками, правда, чайными, а не столовыми. И все время то один, то другой ловили взгляды своего визави, не слишком сочетающиеся с атмосферой дружеского застолья.

– Значит, нравится вам ваша новая квартира, – неожиданно вернулся Шульгин к теме, которая вроде бы и соединила их за столом. Откинулся на гнутую спинку венского стула, размял папиросу, закурил. Буданцев тоже.

– А как же не нравиться, особенно если по углам да коммуналкам намаялся? Сидим вот, все двери нараспашку, никто по коридору не шаркает, на примусе вонючую рыбу не жарит, в клозете чисто, очереди нет и не предвидится. Вам давно не приходилось стоять и слушать, что там за фанерной дверью происходит? Какие физиологические процессы?

– Давно, – честно признался Шульгин, за двоих сразу. Сам он помнил коммунальное житье еще в дошкольном детстве, а Шестаков получил отдельную квартиру в конце двадцатых, когда перевелся из штаба Балтфлота в Москву. – Но вас не удивляет существенный штришок? Какому классному чину в царской полиции соответствует ваш нынешний ромбик? – неожиданно спросил он.

– Да как сказать… Пожалуй, статскому советнику. Что-то в этом роде, между полковником и генералом.

– И что, много вы знали статских советников, не имевших хотя бы пяти комнат, плюс помещений для прислуги? А надворных, даже титулярных? Пушкин, помнится, был как раз титулярным,[21]21
  Титулярный советник – чин IX класса, равен армейскому капитану, надворный – VII класса, равен подполковнику.


[Закрыть] а квартиру снимал аж в двенадцать комнат…

– Вы это к чему говорите, Григорий Петрович? – Буданцев, жуя мундштук папиросы, оперся локтями о стол.

– А вы как думаете, товарищ главный опер? Вербую вас в польскую разведку? Или скорее японскую. Вы же именно так подумали, когда меня ловить взялись? Очень наши контрразведывательные органы именно на эти две службы запали. Одно время еще румынская была в моде, но сейчас, кажется, вышла из текущего обращения. На ней больше не зарабатывают. Выпьем?

– Поддерживаю…

Вечер спустился на Москву и окрестности. Уличные фонари Рождественского бульвара можно было увидеть только через окно кабинета, приподнятого над площадью квартиры на полтора метра по странной прихоти заказчика. А вернее, никакой прихоти и не было. Квартира ведь приспособленная, выделенная из гораздо большей, с парадными комнатами по переднему фасаду, а здесь был, по-флотски выражаясь, служебный отсек, выгородка для кухни и прислуги, окнами во двор. И за ними – глухая тьма. От которой, чтобы в душу не заглядывала, они отгородились плотными шторами. Очень даже уютно, пар в батареях шипит и посвистывает, только сверчка не хватает.

Буданцеву происходящее странным уже не казалось. Он скорее постепенно начал проникаться теми чувствами, что вначале были просто неясными намеками собственного подсознания. Теперь же ввалившийся к нему домой нарком, тяжелый, как медведь, не только физическим объемом, но и душевными силами, не слишком выбирая выражений (провоцировал или выговориться хочется?), стал называть вещи своими именами. Как раз те, касаться которых и наедине с собой Буданцев избегал.

Зачем додумывать до конца то, что в реальной жизни не поможет, но значительно осложнит повседневное существование? Хотя Лихарева спросил, не удержался, когда увидел его шикарный «Гудзон»-кабриолет, отчего это у него – такая машина, а Буданцеву на все отделение потрепанной «эмки» не положено? Ну и получил ответ, способный лишь усилить неприязнь к советской власти.

– Ну, Григорий Петрович! – сказал опер, когда выпили, теперь уже дорогой коньяк из маленьких рюмок и, не сговариваясь, долго держали его во рту, позволяя дубленому алкоголю всасываться через слизистую щек. – Вы не совсем правильно сказали. О разведках речи не идет. А вот о том, что советская власть в нынешнем виде вам не нравится, – безусловно.

– А вам? Если да, то просто давайте все имеющееся съедим и выпьем и разойдемся по домам. Вы продолжайте ловить воров, если снова не посадят, я займусь укреплением обороноспособности нашей Родины. Тоже до поры. И все! Я вас не помню, вы меня не видели. Договорились?

– Так бы оно, наверное, лучше всего. Но вряд ли получится. Знаете, почему я с вами сейчас вообще разговариваю? Единственно потому, что вы – гарантированно не стукач и не сексот. Ни о ком больше в целой Москве я такого сказать не могу. Хоть вот настолечко, – он показал пальцами, на сколько именно, – а сомневаешься в самом хорошем приятеле. Один из убежденности донесет, другой по глупости, третий – чтобы место мое занять, кому-то и оно завидным кажется. А вот вы – не вдаваясь в ваши истинные убеждения – на меня точно не настучите. Ну и я, соответственно, тоже – не наш с вами уровень. Верно?

– Куда вернее. Значит, в этом мы сходимся – такая советская власть нам не по душе. Может, потому что оба – из бывших?

– В определенной мере. Во-первых, думать нас научили несколько раньше, чем этому занятию были положены четкие пределы, «их же не перейдеши». Во-вторых, ни вы, ни я от означенной власти не получили ничего, чего бы мы не имели от старой, причем там – с куда меньшими затратами. Другое дело – такие, как мой начальник и большинство вашего окружения. Там действительно: был потомственный подсобный рабочий, стал начальник департамента. Тем такая власть – самое то!

Я ведь, Григорий Петрович, все это время, как только меня Шадрин принял и велел вас искать, а потом Лихарев меня как бы «перевербовал», думал, сопоставлял… Куда это я влез и чем рискую? И из разговоров ваших у Валентина на квартире кое-что услышал. Специально не подслушивал, а кое-что донеслось…

«Интересно, что же именно? – обеспокоился Шульгин. – Если только о ближайших государственных планах, так не страшно, я его сам к этой мысли подвожу, а вот если про галактические дела… Да все равно не беда. Всегда можно особым образом это объяснить, вплоть до особо хитрого кода в масонском духе».

– Слышали и слышали. Какие теперь тайны? У вас и без того информации было достаточно. Ясно ведь любому, что, если в стране одна часть власти режет другую, обязательно найдутся люди, которые зарезанными быть не желают… Что Лихарев, Заковский и Шадрин сыграли против Ежова и, похоже, в данный момент выиграли, вам открытым текстом было сказано. Предложение занять свою нишу в этой игре вы тоже получили. Так?

– Так. Один у меня вопрос, ответьте, если хотите и можете. Ваш, скажем так, «проект» предполагает просто смену рулевых или штурмана и курса тоже?

Молодец, Иван Афанасьевич. Конкретно мыслит. А все ж таки не сказал – «капитана». Но с другой стороны, может, он еще тоньше выразился. Штурман ведь – тоже в своем роде «руководящая и направляющая» сила на корабле. Капитан зачастую может быть фигурой вполне номинальной.

– Рулевых – это безусловно. С одним уже разобрались, как видите, про остальных думать надо. Кто-то, наверное, сгодится и в нынешнем качестве, кого-то в кочегары можно перевести или просто на берег списать, но это все организационные моменты. Насчет курса – разве есть у вас сомнения, что он ведет явно не туда? Вслух только что сказали, а с какого момента увидели, догадались?

– Честно сказать, года с двадцать пятого, двадцать шестого. Когда НЭП начали сворачивать, а ГПУ – силу набирать, уже без Дзержинского. При том несколько иначе работали…

Шульгин не стал возражать, высказывая свое личное мнение по поводу этой фигуры. В чем-то Буданцев прав, Дзержинский, при всех его особенностях характера, был все-таки умным человеком и прагматиком, что и подтвердил на постах, не связанных с политическим сыском.

– Что ж, двенадцать лет – достаточный срок. Не сгоряча высказались, под влиянием личной обиды. Ну, я чуть раньше задумываться стал. Сразу после Кронштадтского восстания.

– Мятежа, – с легкой улыбочкой поправил Буданцев.

– Конечно, конечно. «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». И все же…

Сыщик, слегка нервничая, разлил по рюмкам остатки. Разумеется, понимал, что сейчас он снова переходит в иное качество. Думает наверняка примерно так, как Шестаков на Ленинградском шоссе, когда первый раз снялась шульгинская матрица и он собственным разумом осознал истинный смысл происходящего. Мол, до этого его хоть и арестовывали, но как бы по ошибке, а вот сейчас он превратился в настоящего врага, и не будет ему утешением перед расстрелом хотя бы чувство собственной невиновности.

Какое уж тут можно найти утешение, когда в затылок упирается ствол «нагана», Сашка не очень представлял. Скорее наоборот, умирать, зная, что зря, – куда противнее, чем по делу.

Буданцев, согласившись разговаривать с наркомом всерьез, автоматически превращается во врага народа, по нынешней терминологии. До данного момента все, что он делал, оставалось в рамках системы. Даже из внутренней тюрьмы он не убегал, его оттуда ответственный товарищ вывел. А вот сейчас…

Понимать-то он это понимал, но принимать не собирался.

– Я, Григорий Петрович, человек принципиально беспартийный. Не вступал и впредь не собираюсь. Идеи – это другое, идейно я и сам с училищных времен за справедливость, равенство, братство и тэдэ. Вот организационные вопросы меня не устраивают. Демократический централизм, партсобрания и тому подобное, включая «диктатуру пролетариата». Глупая формула, да и практически бессмысленная. Пролетариат – это что? С римских времен самая никчемная часть населения, не способная себе и на хлеб заработать, не говоря о чем-то прочем. И вот этот плебс должен безраздельно властвовать над всеми порядочными людьми?

– Как будто вы хоть каким-то образом от этого избавлены! Все равно тем же уложениям подчиняетесь. Вот если б могли взять и сказать вслух – «это решения вашей партии, а я подчиняюсь только внутренним милицейским инструкциям и УПК», вот тогда ваша позиция имела бы смысл.

Буданцев опять рассмеялся, уже невесело.

– Фантазер вы, Григорий Петрович. Сами-то…

– Так я и не спорю. Бачили очи, що купували… Идея, по первоначальному, дооктябрьскому замыслу, казалась вполне достойной и здравой, хотя кое-что и тогда душу царапало. Например, мне, как инженеру, всегда казалось странным, с чего бы, если разогнать квалифицированных управленцев, а на их место поставить слесарей и смазчиков, производительность труда возрастет многократно и «общественные богатства польются полным потоком». Как будто я этих «пролетариев» в деле не видел…

– Так это, по-вашему, ревизионизм называется, или как там – правый уклон…

– Не так давно инициативные товарищи с одного из моих заводов подарочек привезли. Изящно выполненный из нержавейки топор. На одной щеке выгравировано «Руби правый уклон», на другой – «Руби левый уклон». На обухе – «Бей по примиренцам!».

– И куда ж нормальному человеку в таком случае податься?

– О том и речь, Иван Афанасьевич, о том и речь. С вами Лихарев наверняка ведь пристрелочные разговоры вел, пока вы с ним меня искали?

– Очень пристрелочные… Но по направлению – в ту же сторону. – И неожиданно для себя Буданцев решил не таиться от наркома вообще. То есть говорить абсолютно на равных. Выпивка ли тут подействовала, или просто момент пришел. Показалось ему, что иного выхода просто нет. Слов сказано и так достаточно, захотят посадить – не отвертишься. Как и в том случае, если б и вообще ничего опасного не было сказано. Тамошним следователям без разницы, что захотят, то и напишут, а станешь дергаться – средства убеждения он на своих плечах испытал.

– Ну, попросту говоря, Григорий Петрович, власть менять собираемся, так? И вы, значит, организацию создаете. Причем, похоже, каждый свою? Валентин и вы. Или он вас уже успел в свою веру обратить? Не слишком ли замахнулись? Ежов – ладно, с ним удачно получилось, но ведь и кроме… Дворцовым переворотом не ограничится. Помните, как было? Царя за два дня свалили, а Гражданская война потом пять лет длилась… И что в результате вышло?

– Не теми категориями мыслите, Иван Афанасьевич. То война между непримиримыми силами и идеями, а то – как уже было сказано, корректировка существующей системы. Одно дело – новую железную дорогу построить, совсем другое – на существующей стрелку перевести. В том и сила нашего строя, и его же слабость – стоит только объявить о смене Генеральной линии, как подавляющее большинство, за исключением нескольких ортодоксов, «аплодисментами, переходящими в овацию» ее и поддержат. Будто вы не насмотрелись уже…