Текст книги "Ночлег"
Автор книги: Василий Слепцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Слепцов В А
Ночлег
Слепцов, В.А.
Ночлег
(Подгородные сцены)
На дворе стояла оттепель, смеркалось; по опустевшим городским улицам кое-где бродил народ. Запоздавшие на базаре мужики, лежа в санях, перекликались и погоняли лошадей. На самом краю города, в харчевне виднелся огонь. У крыльца, на площадке, густо покрытой навозом, стояли извозчичьи и крестьянские сани. Свет, полосою падавший из окна, освещал шершавые бока лошадей, угрюмо мотавших мокрыми хвостами, и наблюдавшего за лошадьми мальчишку в полушубке.
Рядом с харчевнею, в ворота постоялого двора въезжали мужики. На дворе виден был фонарь, висевший на перекладине, и несколько крестьянских саней. В избе тоже светился огонь. Хозяйская работница накрывала на стол и сбирала ужин. Человек пять мужиков сидело по лавкам; один из них разувался и вытаскивал из сапог солому; другой полез было на печь, однако слез – на печи лежал хозяин пьяный. Между тем в избу всё входили вновь приехавшие мужики; понизу из двери стлался пар; в сенях хозяйка выдавала овес.
– Щец, что ли, влить, али вперед квас станете хлебать? – спрашивала у мужиков работница.
– Мы всё станем, – отвечал один.
– Подавай, что есть, – прибавил другой.
Работница поставила на стол чашку с квасом, мужики помолились на образа и сели. Вошла хозяйка с фонарем и сказала:
– Хлеб да соль!
– Просим милости, – ответил один из мужиков, высыпая в чашку накрошенную рыбу.
– Огурчика бы, – вполголоса заметил другой.
– Нету, родимый, нету... Прокисли, – ответила хозяйка. – Мало соли, что ли, уж не знаю. Скотине покидали, и скотина не ест. Такая мне, право, досада с этими с огурцами; кабы знала, легче бы не солила.
Мужики молча стали хлебать квас.
– Это кто ж у вас, хозяйка, на печи-то лежит? – спросил один из сидевших за столом.
– Хозяин лежит, родимый, хозяин. Грешным делом тоже выпил, ну и спит. Незомь 5 его.
– Что ж он у вас, дерется? – спросил другой.
– Нет, драться он не дерется, а тоже со временем озорничать лют. Черёзвый он у нас смирен; так смирен, настоящий андел, хошь паши на нем; ну а выпьет, – всех распужает.
В это время вошли только что приехавшие, помолились, сказали "хлеб да соль" и начали раздеваться.
– Кирсановски будете? – спросил один из вновь вошедших.
– Нет, мы духовщински, – не глядя отвечал один из сидевших за столом.
– Давно ль из двора?
– Пяты сутки.
– Ну, как дорога?
– Что дорога? Дорога ноне везде одна.
– Дорога, брат, Сибирь, – добавил другой.
– Лошадей так сморили, так сморили, – ни нa что не похоже.
Ноне утром встали, вышел я лошадей попоить; а они, брат, за овес-то и не примались.
– Как не сморить. Пуще всего моча одолела. Эдакой мочи то есть и не видано. Всё норовим засветло ночевать. Теперь ночью где в зажоре застрял, беда. Пропадешь.
– Пропадешь. Долго ли до греха.
– Ночью как можно? – сказал один, развешивая над печкою онучья. – И днем-то не приведи господи, а не токмa что ночью. Тоже и скотину беречь нужно. Дорогой-то едешь, почитай что все на себе везешь.
– Скотину не беречь, что ж тогда будет? – заметил один из сидевших за столом и прибавил:
– Лапши нету?
– Нет, лапши нету, – отвечала хозяйка. – Мы картофь варили.
– Давай картофь! С чем он у вас, с маслом?
– С хлебцем, родимый. Хлеб у нас мягкий, ноне пекли.
Мужик ничего не сказал и тряхнул волосами.
– Вот, говорят, скотина, – начал мужик, сидевший в углу на лавке. Скотина, скотина, а тоже понимает, что тяжко. Везет, везет да оглянется. Я, мол, что ты? Ай подсобить? Она мордой-то вот этак. Стало быть, вот тоже понимает; сказать только не может, а ты должoн догадаться.
– Известно, скотина не скажет, – опять заметил сидевший за столом. Ну, и впрочем... Кваску бы, хозяйка.
– Сичас, сичас, – заторопилась хозяйка.
Работница накрыла на другом конце стола другой ужин. Вновь приехавшие сели.
– А солдат-то наш где? – спросил один из них.
– Там, в возу что-то копается. Я его кликала, – ответила работница.
– Сходи, умница, покличь еще! Скажи: иди, мол, ужинать проворней.
Работница пошла было за солдатом, но встретилась с ним в дверях.
– Вот он, солдат-то, когда намочился, – говорил отставной солдат, входя в избу.
– Иди садись, – сказали ему мужики.
– Постойте, братцы; дайте срок. Уморился до смерти с товаром-то с своим. А! Хозяйка! Старушка – божий дар – здорово! Ай не узнала?
– Как не узнать? Старый хрыч. Все еще жив?
– Жив бог, жива душа моя.
– Куда это тебя носило?
– Да все по торговым делам.
– Купец!
– Сокрушила меня эта торговля, пропади она совсем. Ничего не стоит. Хозяин-то где ж?
– Вон, порадуйся, на печи лежит дитятко. Налопался, спит.
– Что ж, это ничего. Пройдет. Это не вредно. Ах, намочился! Влетели в канаву, вот по этих мест окунулся. А что, солдату погреться водочки не будет?
– Как не быть.
Солдат выпил и спросил:
– А закуски не полагается?
– Кто ее припасал для тебя, закуску-то! Нешто у нас кабак?
– Ну, ничего, мы языком закусим. Нет, ты слушай, Матвевна, как мы влопались-то, я тебе расскажу. Накось, повесь посушить! Как влопались – в лучшем виде. Я вчерась еще говорю: вы, говорю, у меня, мужики, не дремать. Они лошадей, знаешь это, распустят, и знать ничего не хотят. А я уж тоже твердо знаю их эту мужицкую привычку; кричу им: робята, не отставай, дружней! Потому, тут, упаси господи, всех лошадей перетопишь. А Федюшка подлец, вот он, рыжий-то. Что ты глядишь? У! – Я это с товаром-то с своим, а он, брат, вон де, за версту отстал; гляжу – дрыхнет. Ах, черт-то вас возьми совсем! Я один и остался. Лошаденку разогнал да так весь, как был, и с потрохом с своим влопался, как черт. Главная причина, очень уж дрыхнуть здоровы. Так спят, так спят, просто ни на что не похоже.
Мужик захохотал.
– Ха-ха-ха! что ты ржешь-то, как кобыла на овес?
– Да. Поработал бы ты с наше; поглядел бы я, как бы ты стал храбриться, – отозвался один мужик.
– Вы молите бога, что не я у вас бурмистром, а то бы я вам показал, как спать.
– Ну, да ладно. Аника-воин! Садись уж! Вона она ложка-то.
– Сесть я сяду, а вас учить надо.
– Выучил такой-то один.
– Такой, да не эдакой. Вот что. С чем же картофь-то у вас, Матвевна?
– Известно, с чем, – с хлебом.
– А масла-то что ж?
– Еще масла. Ишь ты, моду какую выдумал! Картофь с маслом. Модник! Вон мужички не хуже тебя, а с хлебцем покушали.
– Пускай кушали, а я не хочу.
– А ты что за граф за такой?
– Известно, граф.
– Какой такой?
– Брандербурский.
– Какой?
– Брандербурский. Вот те и все тут. А ты не знаешь.
– Не знаю, да и знать не хочу. А ты этих слов за столом у меня не смей говорить. Что ты охальничаешь в самом деле? Старый ты человек, тебе бы богу молиться, а ты озорничать.
– Глупая ты баба! Ничего ты не понимаешь.
– Не понимаю я? Нет, я все понимаю. Бессовестный! Право бессовестный! Кушайте, родимые, на доброе здоровье, – говорила мужикам хозяйка, ставя на стол жареного леща.
– Что ж, масла не дашь?
– Не дам.
– Наплевать, коли так. Подавай мне каши!
– Ну, ты не командуй, – сказала хозяйка. В то же время кто-то постучал в окно.
– Кто там? – спросила она, подходя к окну.
– Ночевать пущаете, что ль? – спросил с улицы мужичий голос.
– Пущаем, родимый, пущаем. Много ли вас?
– Один, матушка, пишкавой 1. В городу запоздал. Пустите Христа ради.
– Мы, голубчик, Христа ради не пущаем.
– Да я поплачyсь. Что ж, чай больше семитки 2 за ночлег не положите?
– Ужинать станешь?
– Нет я ужинать не стану. Признаться хлебушка на базаре купил – пожую.
Хозяйка было задумалась.
– Пущать ай нет?
– Пусти! – сказали мужики.
– Дело народное. Мы к лошадям спать пойдем.
– И то, – сказала хозяйка.
– Акулина, подь, пусти его!
Немного погодя вошел мужик в старом полушубке и в лаптях.
– Хлеб да соль!
– Просим милости, – промычали мужики.
Прохожий постоял молча середь избы, утер рукавом бороду и повесил шапку на гвоздь. Мужики ели леща и исподлобья посматривали на прохожего.
– Дальной? – спросила хозяйка.
– Фу, дальной, матушка, дальной, – отдувшись, ответил мужик и, отойдя к сторонке, принялся шарить у себя в кармане.
– А пироги с медом будут? – спросил солдат, обсасывая рыбью голову.
– Ухват вон еще у меня припасен для тебя под печкой.
Солдат засмеялся.
– Это бабье ружье-то? Знаем. Эх, Матвевна!
– Что Матвевна? Я давно Матвевна.
– То-то давно. Давно бы пора тебе понять, дура.
– О, старый шут! Право. Лезь на печку-то скорей.
– Солдат залезет.
– То-то, гляди, сослепу-то еще не попадешь.
– Небось! Солдат попадет, не ошибется.
– Да ну тебя! Греховодник! Уйди!
– Эх, Матвевна! Сказал бы я тебе такое слово одно... Ну да делать-то, видно, нечего. С горя хоть трубочки покурить.
Хозяйка что-то не расслушала и пошла в каморку, а мужики стали вылезать из-за стола и напустились на квас. Работница сбирала остатки ужина. Мужики сбились в кучу и, почесываясь, начали промеж себя рассуждать:
– Что ж, спать, что ли?
– Куды эдакую рань?
– А по мне, хошь спать, так в ту же пору.
– Потить лошадей поглядеть.
– Как тебя звать-то, молодая? Акулина, ты мои портянки пуще глазу береги. Слышишь?
– Ладно. Ступайте хушь на двор-то. Теснота.
– А я вот тут, гляди сюда! Видишь, вот тут у меня тряпица висит. Чтобы сохранно. Гляди, на тебе спросится.
– Да ну, ладно.
– То-то ладно. Потом судись с вами. Что с тебя взять?
– Не пропадет. Ишь, бархат какой.
– Бархат и есть. Всякому свое мило.
– Ссякому, брат, своя сопля солона, – заметил прохожий.
– Известно, солона, – подтвердили мужики и пошли на двор.
Солдат с трубкою остался в избе. Прохожий сидел на лавке и вздыхал.
– Почтенный, ты табак куришь? – спросил солдат у прохожего.
– Нет, не курю; мы к этому не приучены.
– Что ж так?
– Так, что не приучены.
– Напрасно.
– Напрасно ли, нет ли, уж не знаю; а вот на дудке я в стары годы мастер был играть. Это точно.
– В пастухах жил?
– В пастухах.
В это время мужики друг за дружкой входили в избу. Один принес хомут сушить. Кто полез на полати, кто так остался на лавочке посидеть. Пошла зевота.
– Да, пастухи это и у нас тоже на дудке играть здоровы, – сказал один, залезая на полати.
– Жилейка это, значит.
– Ну, вот, самая она, – подтвердил прохожий.
– Знаю. Сейчас это лычком навернет, сидит под кустиком, туру, туру. Сс! Ухитрит же его! И то сказать, ведь скука. Ну, а как у вас... жить-то как?
– Что ж жить? Ничего. Как-никак, а жить надо.
– Это что говорить. Все божья воля.
– Да. Хорошо тебе говорить – божья воля, вверх воронкой-то лежишь, сказал прохожий.
– Что ж, я и всячески скажу. Против бога, брат, ничего не сделаешь. Это ты оставь думать.
– Так-то оно так, – сказал прохожий.
– То-то вот и есть.
Вошла хозяйка.
– Матвевна, – сказал солдат, – что бы тебе догадаться солдату бражки поднести. Ах, недогадлива баба-то у нас!
– Тоже бражки. Ох, ты, вор – красны глаза. Уж выпросит. Акулина, нацеди ему! Что с ним делать? А тебе чего? – спросила она у прохожего.
– А я гляжу, где тут солоница-то у вас? Хлебушка тоже пожевать захотел.
– Вон она, в столе. Да посто-кась, я тебе, так и быть, уж щец волью. Может, богу за нас помолишься. Человек ты, я вижу, битый.
– Ох, кормилица, дай тебе господи доброго здоровья, – обрадовавшись, сказал мужик и начал распоясываться. – Еще какой битый-то, я тебе скажу.
– О?
– Да ей-богу.
Работница принесла ковшик браги, а хозяйка налила щей и поставила на стол. Прохожий сел. Солдат у стола, глядя на огонь, курил трубку. Хозяйка тоже подсела к столу.
– Ну, куда ж ты ходил, расскажи-ка ты мне, – спросила она у мужика.
– Да в город, матушка, ходил; бумагу выправлял.
– Какую бумагу?
– А бог ее знает. Вот она, бумага-то.
Он вынул из кармана бумагу и спросил солдата:
– Ты, кавалер, грамоте знаешь?
– Малость тоже маракую, – ответил солдат, держа трубку в зубах.
– Прочитай-ка, прочитай-ка, я послушаю, – говорила хозяйка.
– А то, нет; постой, постой! Ты водку пьешь? – спросила она у прохожего.
– Как, родимая, не пить. Тоже и мы люди.
– Ну так погоди же, я тебе рюмочку поднесу. Что с тобой делать? Сиди!
Прохожий выпил, сказал: "Благодарим покорно" – и принялся за щи.
Солдат взял бумагу, подержал ее на аршин от глаз, потом посмотрел на огонь, обернул бумагу к свету и начал читать сначала про себя, а потом уж громко:
"Из метрических книг Благовещенской церкви села... Благовещенского видно... видно, что эк-оно... да, эко-нoми..." Что за шут? Да... "эконо-ми-ческий крестьянин сельца Большая Елань, Анкидин Тимофеев..."
Мужик глядел сбоку в бумагу и вздыхал.
– Анкидин Тимофеев не состоит... Это кто ж такой не состоит? Ты, что ли? – вдруг
спросил солдат у прохожего.
– Нет; меня Киндеем звать.
– Ну, так и есть. Анкидин и Киндей – все это одно. Ну-ка, что там еще? "Не состоит в кровном, или духовном родстве, или свойстве с крестьянкою того же сельца Марфою Игнатьевою. На основании..."
– А это что ж такое? – спросил мужик, указывая пальцем на то место в бумаге, где было изображено родословное древо.
– А это, братец ты мой... Это... Ха-ха-ха! вот оказия-то! "Егор Иванов родил". Это чудесно! Ноне, брат, мужики рожать зачали. Слышь, Матвевна? Кто ж это Егор Иванов?
– Постой, постой! Это мово дедушку Егор Иванычем звали. Ах, разбойники! На что ж это они его-то потревожили?
– А уж не знаю. Дай срок, почитаем еще; может, дело-то и окажется. "Егор Иванов родил Тимофея Егорова".
– Это батюшку мово, значит, покойника, – со вздохом сказал прохожий. Ну, собаки! Еще-то что?
– Еще: "Тимофей Егоров родил Анкидина Тимофеева".
– Ну, так. Меня родил. Вот грабители! И меня тут же приписали. Это за мои-то деньги. Ну, грабители! А что, мне за это ничего не будет?
– Ничего. Это так только, форма, значит.
– Да, да. Это чтобы я не убег, значит, опасаются. Ну, так. И какие же, я тебе скажу, собаки! Как липку обобрали! Так и рвут, так и рвут. Шесть целковых, как одна копеечка, эта бумага-то мне стала. И не попахло. А за что?
– А за то, что не ходи пузата, – наставительно сказал солдат и сплюнул в сторону.
– Вот они, три семитки на дорогу остались; а ведь мне, друг ты мой, еще сто двадцать верст до двора. Так-то, – прибавил мужик. – Ну, теперь, значит, я пошел побираться.
Хозяйка покачала головой, а прохожий опять принялся за щи.
– Как же это ты на старости лет задумал жениться? – спросила его хозяйка.
– Что ж ты станешь делать? Сам знаю, года мои не молоденькие, а никак нельзя.
– Ты вдовый, что ли?
– Вдовый, матушка, вдовый. Одних ребят у меня восемь душ, сам девятый.
– Так это ты для робят?
– Сказывают так, что для робят, а по мне хошь бы и не жениться; потому как я домом никогда не живал, мастерства никакого, окромя лаптей, не знаю; да вот на той неделе призывает меня помощник. "Беспременно тебя, говорит, надо женить и водворить". Я было просить его зачал: нельзя ли, мол, ваше благородие, как-никак ослобонить? "Ну, нет: я говорит, не могу; как мир". Кликнули на сходку. Сейчас говорит мне старшина: "Дается, говорит, Киндюшка, тебе земля, колько-то там земли; ну и жениться тебе, говорит, надо: потому, говорит, что тебе так болтаться?" Я и у стариков-то отпрашиваться стал; нету, загалдили, загалдили – женить! Ну, делать нечего. С миром-то нешто сговоришь?
– Так, так, – подтвердила хозяйка. – Посто-кось, я тебе кашицы положу в чашечку.
– Спасибо, родная. А мне что земля? Я к ней и приступиться-то не знаю как. Опять земля у нас какая? Вот это сейчас камень, а это – болото. Земля! В этой земле только лягушкам водиться, да вот еще цапли. Цаплев у нас много. Она воду любит.
– Это кто воду любит? – спросил кто-то с полатей.
– Да цапля.
– О!
– А намедни на сходке старшина тоже – водворить, говорит. Я ему жалиться стал: "Как же так, говорю, Прохор Степаныч, водворить? За что ж так", говорю. А он, братец ты мой, поглядел, поглядел на меня, да и говорит: "Поди, говорит, ты..." В желтые ворота меня и послал 3. Известно, ему что? А все это из того вышло, что, признаться глазами-то уж оченно я плох стал. Вот теперь гляжу на тебя, так быдто что застилает. Меня бы по-настоящему, по-божью-то, в старики бы; ну, нет, говорят, какой ты старик? А за скотиной ходить не годишься, не углядишь. И точно, был грех, врать не хочу – не углядел, точно. Ну и наказали. И раз наказали, и два наказали, и три наказали. Что ж, я ничего. А главная вещь, очень уж эти штрафы одолели. Сейчас чуть что – штраф! А ведь другой этому и рад. Да мне хошь бы привелось теперь. Зашла корова на гумно; я ее сейчас раз, и загнал к себе во двор. Потому это уж мое счастие. Неужели я от свово счастия буду отказываться? Потрава. Ну, и, значит, больше ничего, что подавай деньги. У нас так-то один мужичок в одно лето денег много зашиб. Двор теперь у него край самой дороги; вот он и караулит, с хлебцем на гумне сидит; за плетнем притаится, так быдто там что-то копается. Так чуть пастух оплошал, он это хлебца-то высунет, а сам полегонечку эдак: Бяшка! Бяшка! Главная причина, из того старается, чтобы ему то есть хошь одну-то овечку подманить. Как одну залучил, – сс! Пошла битка в кон. Тут их ничем и не удержишь. Как есть все до одной на гумне будут. Известно, овца глупа – куда одна, туда и все. Ну, а тут сейчас выскочит: Батюшки! Грабят! Караул! Ворота на запор, и судись с ним.
– Ах, черт те возьми совсем! – сказал солдат. – Это штука ловкая. Слышь, Матвевна? Да никак и мне приняться? Торговлю побоку, хлебца кусочек, сиди да поманивай. Хм. Коммерция!
– Да это еще что? – продолжал прохожий. – У нас теперь один барин есть. Совсем и хозяйством бросил заниматься. Я, говорит, и так проживу – штрафaми. Сейчас подошла корова к его пруду напиться – штраф! Карасей, говорит, у меня в пруду распужала. Почему что карась оченно робок, коров боится и со страху колеет. Мужик проехал мимо саду, зацепил за плетень – штраф! – фрухтовые деревa повредил. Ну, и ничего. Только уж очень он жаден стал на эти самые на штрафы: ничего даже и бояться не стал. Вот гнал гуртовщик скотину по его земле. Бурмист к ему тотчас бежит – гонют, говорит, овец; потрава беспременно будет. А ему только того и нужно. Сейчас сел верхом и скачет сам. Пастухи это его как завидели, сробели, скотину распустили... А он как налетел, сразу полгурта отхватил. Овцы шарахнулись да в хлеб, а он за ними, овцы в сторону, он за ними, загонять. Гонял, гонял их, до тех пор гонял, что двадцать штук до смерти загонял – на другой день околели; да лошадью сколько затоптал.
– Ну, это значит, жаден уж очень, – заметил солдат.
– А я про что ж? Не пожадничай, жил бы да жил, любезное дело; а теперь вот и судись. Своих еще приплотит.
– Приплотит, – заметили мужики,
– Уж это как есть.
– Ну, за хлеб за соль, – сказал прохожий, вылезая из-за стола.
– На здоровье, – ответила хозяйка. – Акулина, сбирай!
– Да, вот про суд-то вы говорите, – начал опять прохожий, обращаясь к мужикам, лежавшим на полатях.
– Н-да, – отозвались мужики.
– Ну, так вот со мной грех такой-то вышел: тягали меня довольно, и тоже приплатил и я.
– За что ж так?
– Да вот какое дело. Летошний год тоже не плошь этого гуртовщика гнал я скотину и тоже по барской земле; ну и недоглядел. Тропиночка эта узенькая, и сейчас тут поворот. Скотина эта сгрудилась, заметалась, ни туда ни сюда. Мальчонка у меня, жид его дери, непутный такой; я ему кричу: Трушка, дуй те горой, – верни! А тут это, на грех, земский навстречу с ружьем. Собачонка эта у него Центра, разбежалась да как бросится прямо в стадо. Одна корова хвост подняла, фю! Я гляжу, уж она вон де: так и чешет по овсам; другая поглядела, поглядела, да за ней. Я – "Куда! Куда!" – ну, брат, шабаш! Сейчас сторож выскочил, коров загнали, а меня судить. Судили, судили и присудили, братцы мои, чтобы то есть разойтись полюбовно: мир там колько-то денег приплатил, а пастуха наказать, чтобы вперед глядел. Вот сейчас повестили: явиться пастуху в расправу. Пошел я. Шел, шел, а волость-то верст пятьдесят от нашей деревни. Иду я дорогой и думаю: "Эх, мол, насидятся у меня робятенки без хлеба. Поскорей бы мне дойти". Все это у меня в уме, да все про скотину думается; не управится без меня мальчонка, ни за что не управится. Где ему? – глуп.
Пришел. Сейчас к писарю: так и так, вот, говорю, я пришел.
Писарь, ладно, говорит, подожди.
Ну, переночевал ночь; наутре чуть зорька занялась, я вскочил; ну, думаю, только бы меня, дай господи, поскорей отжучили, сейчас бы я марш домой. Ждал, ждал, целый день на крылечке просидел, все ждал; не пущают – и шабаш. Чуть увижу: мужики из-за угла выходят – ну, думаю, слава тебе господи, сейчас меня драть. Гляжу, нет, мимо прошли.
Старшина с писарем стоят, шепчутся; ну, вот, думаю, это про меня. Вот сейчас гашник 4 расстегнул... Глядь, в кабак пошли. Ах ты боже мой! Что ты станешь делать? Измучили. И еще день прошел. Я не пью, не ем, жду не дождусь: скоро ли, мол, это меня отпустят. Пойду, пойду к писарю: батюшка, отец родной, вели ты меня наказать!
– Подожди, говорит. Вот те и сказ. А меня пуще всего скотина-то сокрушила. Где Трушке управиться одному! Да и сидел бы я, сидел теперь, думаю себе, лапотишки ковырял. А тут скука-то меня очень уж одолела. Ведь как думаешь, братец мой, трои сутки живу, не пущают. На четвертый день сижу у ворот, идет знакомый мужик: что ты, говорит? Так и так, говорю, вот какое горе. "Э, дурак, говорит, целковый денег есть?" – "Есть, говорю, есть". "Поди дай, сейчас отпустят". Ведь и точно, братец мой, сейчас же, слова не сказал, разложили и отодрали. "Давно бы ты так", говорит.
– Так вот, они, деньги-то, что значит, – начал было опять прохожий; но в это время кто-то постучался в калитку.
– Акулина, – сказала хозяйка, – проснись! Поди пусти, кто там это?
Работница нехотя встала с лавки, почавкала губами, почесала у себя за пазухой и ворча пошла отпирать. Немного погодя она вернулась одна.
– Кто ж это там? – спросила хозяйка.
– А бог его знает; стучит, а не откликается. Я испужалась да бежать.
– Господи Иисусе Христе! Кого это там еще носит экую пору? Робятушки, сходите-ка, посмотрите! Я боюсь до смерти. Кто его знает.
Мужики на полатях прижались и ничего не ответили.
– Что ж вы – спите, что ли? А ты что сидишь, воин?
– Ступай сама, что ты меня посылаешь? – ответил солдат.
– Постой, я схожу, я не боюсь, меня не съест, – сказал прохожий и пошел отворять, но сейчас же вернулся. Вслед за ним вошел длинный, худощавый мещанин в старой драной чуйке, помолился богу и поклонился хозяйке.
– Что ж ты, черт, не откликаешься? – сердито спросила его хозяйка. Испужал до смерти.
– Я, признаться, пошутил, – робко улыбаясь, сказал мещанин, запахнулся и тихо сел на лавку.
Все молчали. Хозяйка насупилась и начала грызть ногти.
Прохожий что-то порылся в мешке и стал укладываться спать.
Мещанин сидел молча, поджав ноги под лавку, и потягивал носом.
– Ишь ты, шляются! – наконец сказала хозяйка. – Зачем тебя ночью притащило? Что тебе дома не сидится?
– А как нонче, значит, дело праздничное, – запинаясь заговорил мещанин, глядя на полати и отряхая картуз, – ну, и... думается так, что пойти, мол, к Агафье Матвевне понаведаться, – сказал мещанин и кашлянул.
– Очень нужно, – ответила хозяйка.
Опять замолчали.
Мещанин стал перебирать пальцами свою жидкую бороденку и все старался украдкою от хозяйки заглянуть на печку, потом замычал что-то и опять кашлянул. Хозяйка вдруг на это озлилась:
– Ты у меня сидеть, так сиди смирно! Что ты кашляешь, настоящая как овца.
– Да, признаться, простудился... – начал было мещанин.
– Я тебе такую простуду задам, ты у меня смотри, бесстыжие твои глаза.
В это время на печи завозился хозяин. Мещанин вздохнул и стал потихоньку барабанить пальцами по лавке.
– Андел хранитель, заступница царица небесная... – шептал прохожий, укладываясь спать.
Солдат плюнул и стал выколачивать трубку о каблук сапога.
– А я, а я, а я тебя, а я тебя не боюсь... – бормотал спросонья на печи хозяин.
Мещанин икнул.
– Поди вон! Поди, тебе говорят! – сказала мещанину хозяйка.
– Помилуйте! Агафья Матвевна!
– Уйди! И слушать я тебя не хочу.
Но тут хозяин уже слезал с печи и кричал:
– Агашка! Цыц! Сволочь! Де моя шапка?
Хозяйка молчала.
– Де моя шапка? Скажешь ты или нет? А?
– Ступай спать!
– Нет, я тебя спрашиваю, де моя шапка? Слышала?
Хозяин стоял босиком среди избы и водил глазами, отыскивая шапку. Мещанин, стоял у двери, чистил свой картуз.
– Ты чего дожидаешься? – спросила его хозяйка. – Тебе хочется, чтобы я тебя проводила? Так постой, голубчик!
– Агашка, черт, подай шапку! – кричал хозяин.
– А, да что с вами толковать!
Хозяйка схватила мещанина за чуйку и потащила его из избы.
Мещанин стал упираться. Она кликнула работницу, и вдвоем вытолкали его за дверь и заперли дверь на крючок.
– Полуношники! Оглашенные! – запыхавшись, говорила хозяйка.
Хозяин постоял немного, потом сел на опрокинутую кадку.
– Как баба-то набаловалась? А? – сказал он, глядя в землю и покачивая головой. – Ай-ай-ай!.. Постой! Дай срок! Я с тобой справлюсь!
– Справишься. Как же.
– Молчи! То-то я гляжу, что такое: совсем баба бояться перестала.
– Ступай спать-то уж, что ли!
– Нет, я тебя выучу, как хозяину отвечать. Ты у меня эти слова забудешь, сейчас издохнуть.
– Ну, да ладно.
– Нет, забудешь. Ты, я вижу, давно не учёна, так я тебя выучу.
– Что ты бунтуешь? Кабардинец, непокорное ты племя, – сказал солдат.
– Чего, братец мой, совсем баба избаловалась. Хочу опять в руки взять.
– Пора, пора, – смеясь, подтвердил солдат.
– То-то я, дурак, волю дал. Ай, ай, ай! Нет, их, баб, баловать не нужно. Ты не видал ли, брат, моей шапки?
– Нет, брат, не видал.
– Куда только я ее дел? Ах, шкура, право, шкура; сволочь несчастная. Дверь отопри!
– Не отопру. Ложись спать!
– Пусти меня на двор!
– Не пущу.
– На двор! Понимаешь ты? На двор. Нешто я без шапки уйду босиком? Вот дура-то! думает, я уйду босиком. Ах, мало я тебя учу, мало, мало... Не отопрешь?
– Не отопру.
Хозяин подумал и сказал:
– Ну так подавай мне горшок с кашей!
– Ничего я тебе не дам: и шапки не дам, и горшка не дам, и на двор не пущу. Сиди!
– Ну, хорошо.
Хозяин замолчал и потупился. Хозяйка поглядела на него и пошла в каморку постилать постель. В то же время вдруг поднялось окно, и из темноты показалось лицо мещанина. Он высунул свою бороду и сказал потихоньку:
– Я здесь!..
Хозяин очнулся, схватил чей-то кафтан, сдернул с гвоздя шапку прохожего, отпер дверь и что есть мочи босиком пустился бежать.
– Ах, убег! Лови, лови его! – выскочив из каморки, кричала хозяйка.
– Лови в поле ветер, – вставая, сказал солдат. – Давай-ка лучше спать ложиться. Дело-то складней будет.
Примечания
Впервые опубликовано в журнале "Современник" (1863, № 11).
1 Пишкавой – пеший.
2 Семитка – двухкопеечная монета.
3 В желтые ворота меня и послал – то есть обругал, назвав сумасшедшим. Желтые ворота, желтый дом – от желтой окраски Обуховской психиатрической больницы в Петербурге.
4 Гашник – веревка, ремень для штанов.
