Текст книги "Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года)"

Автор книги: Василий Маклаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Но так, как опять таки, он показывал против Бейлиса, его слушали не прерывая. Вот почему {76} после показания Сикорского мы только об одном просили, чтобы оно с точностью было занесено в протокол, пусть высшая инстанция судит, что происходило на этом суде. Но я повторяю, что упрекать профессора Сикорского я не могу. Он может и не знал своего положения, как эксперта. Старость, наконец, дает известные права. Он человек больной, дряхлый, придираться к нему, спрашивать, откуда он взял то или другое, может быть и не стоило; но мы посылаем упрек тем, кто его вызвал, кто седин Сикорского не пожалел. Да, и вся эта богословская экспертиза лишний раз доказала только одно: что тому, кто говорит против Бейлиса, все позволяется.

И я в заключение хочу сказать несколько слов о другой экспертизе, которой было удалено столько внимания и которая в этом деле действительно стоить на первом месте – об экспертизе врачей. Я должен признаться, гг. присяжные заседатели, что если для меня в этом деле было ничто таинственное, необъяснимое, что как будто оправдывало подозрение против евреев, то это была врачебная экспертиза.

Та картина убийства, которая со слов экспертов нарисована в обвинительном акте, была не только загадочна, но как будто сама наводила на мысль о каком-то необыкновенном, не только зверском, но страшном по цели убийстве. Нам говорил обвинительный акт со слов врачей, что мальчик перед убийством был раздет, что у него были связаны руки, что в этом положении, с шапкой на голове, ему наносились удары, добавлялось при этом, что все удары были сделаны умелой рукой, ни единого лишнего; что удары обнаруживали в убийце тонкое знание анатомии, не всякому человеку доступное.

И эта картина была так страшна, что перед ней невольно в {77} недоумении останавливались: что это такое, кто же так убивает? Напрашивалась мысль, не подделка ли это, не нарочно ли все подделано под евреев, под убийства, о которых ходила молва? Но ум отказывался верить, чтобы могли найтись люди, которые из каких бы то ни было побуждений, с какими бы то ни было целями, терзали бедного мальчика, чтобы что-то подделать. И я сам не понимал, что это значит. Но правду не скроешь, если глаз на нее умышленно не закрывать, и она вышла наружу.

То, о чем говорит обвинительный акт, того в действительности не было. То, что врачи нашли сгоряча, от того они теперь отказались. И я не пойду в этот спор между экспертами, который едва ли мы с вами сумеем и разрешить. Я возьму только то, в чем все эксперты согласны, что признано теми, кто в первоначальной экспертизе участвовал. Убийство зверское и отвратительное, конечно, осталось, но этих таинственных, загадочных черт, которые так смущали, в нем уже не наблюдается. Оказывается, что у мальчика перед убийством вовсе не были связаны руки, они были связаны уже после смерти. Сам доктор Туфанов признал, что раньше он ошибался. Не были связаны руки, были свободны, значит, он мог биться, сопротивляться, царапаться. И если никаких следов сопротивления не осталось, значит, он во время ударов был без сознания. И видно, от какого удара он сознание потерял; это тот удар в голову, который одним из первых был ему нанесен. Эксперты единогласно признали и то, что первые удары наносились ему, когда он еще не был раздет, потому что кровь запачкала куртку; признали и то, что ни малейшего знания анатомии преступник не проявил, что он знал только то, что знает и всякий из нас, что сердце в груди и налево, но он много {78} раз тыкал своим орудием в область сердца, пока его не проткнул. Признали и то, что если бы желали добыть побольше крови, то нельзя было делать то, что делал убийца, что для этой цели раны должны быть резаные, а не колотые, что ни один из главных кровоточащих сосудов убийцею не был задет. Вы видите, это уже совсем другая картина. Похожа ли она на то убийство, на ритуальное убийство, в котором подозревают евреев? Подумайте хотя бы об одном обстоятельстве. Если мальчика убивали для извлечения крови, если кому-то нужна эта жидкость, нужна до того, что ради нее совершают убийства, то неужели при этих условиях это убийство все-таки так обставляют, что кровь пропадает, течет и по куртке, и по рубашке? Неужели ему в этом случае станут наносить столько ударов и в такие места как в голову, откуда вообще кровь собирать очень трудно? Не даром та экспертиза, которая первая и навела на мысль о ритуальном убийстве, сначала уверяла, будто руки Ющинского во время убийства были связаны, будто убийца обнаружил редкостное знание анатомии и т. д. Тогда этому можно было поверить, ну а теперь? Разве с отступлением экспертизы от прежних позиций не рухнуло все их заключение?

Но нет ничего труднее, как признаться в ошибке, и те эксперты, которые на предварительном следствии давали свое заключение, уже не могут вовсе от него отступиться. Они пытаются доказать, что все осталось по-прежнему; пусть убийцы не знали анатомии, но это и неважно, можно делать тонкие операции без этого знания; пусть работа нисколько не тонка, пусть ни в один сосуд не попали как следует, но ведь кровь все-таки вытекла; пусть так выпускать кровь бестолково, бессмысленно, но она все-таки вытекала, и значит это могло быть целью убийц.

А наконец, хотя один {79} из первых ударов был нанесен в голову и пробил и череп и мозг, но ведь можно было от этого сознания и не потерять и т. д. Видите, г.г. присяжные заседатели, какими приемами они отстаивают свое первое заключение; как можно здесь спорить? Чем их убедить? Все было сделано несогласно с той целью, которую эксперты им приписали, все было непохоже на то, что они сначала думали видеть, но как можно их разубедить в том, во что им хочется верить?

Но вот пришли другие эксперты, свежие люди, у которых своего мнения заранее составлено не было, которые могли судить, как судите вы, без предубеждения. Они и раскрыли картину убийства, его смысл, обстоятельства дела. Убийство было зверское, они этого не отрицают; но цель всех ударов была одна – убить. Не выпустить кровь, а убить. Для выпускания крови должны были быть другие приемы. Но если было нанесено столько ударов, столько лишних ударов, то потому, что в руках у убийцы оказалось очень мало пригодное для убийства орудие, какая-то швайка; они били ею по убойным местам, по тем, которые всякий человек справедливо считает опасными: по голове, шее, груди, области сердца. Они кромсали бедного мальчика все больше и больше, потому что он не умирал. Пусть он потерял сознание почти с первого раза, от удара в голову, через шапку, пусть он тотчас же на что-то свалился на правый бок, он все же дышал, дергался от ударов; все же все время лилась из раны кровь; и убийцы добивали его тем же орудием, той же швайкой, тыкали во все места, сняли одежду, чтобы оружие попало удачнее, подняли рубашку, чтобы видеть, как на удар отзывается тело. Да, желали убить и только убить несомненно; но они были плохо вооружены для убийства, и потому так нехорошо, так зверски его учинили. {80} И сравните эту картину, нарисованную вам экспертизой, с тем рассказом, который со слов Сингаевского приводил вам Махалин, с тем объяснением, которое найдено было Красовским. Вот собрались у Чеберяковой обычные воры и удивляются, и негодуют: одно несчастье за другим, одна напасть сменяет другую: то берут одного, то забирают другого; это не спроста, кто-то их выдает. Кто же? Больше некому. Это дело рук Андрюши, он не даром грозился. И вдруг в это время к Чеберяковой приходит Андрюша.

О, у этих людей, когда они разъярены, когда они видят того, кого считают предателем, – расправа короткая. Я допускаю даже, что они его сразу не хотели убить, просто со злобы, первой попавшейся под руку вещью, каким-то гвоздем, или швайкой ударили по голове: не болтай! Но рука убийцы тяжелая, мальчик валится без чувств, кровь хлынула струей, что делать дальше? Поднимать, ухаживать, лечить, может быть выходится? Но ведь он еще хуже будет болтать, да и как объяснить эту рану? Дело начато, надо докончить. Зверь просыпается в человеке, да и можно ли вообще не озверев бить такого ребенка? Его схватывают, затыкают рот, чтобы он не кричал, и продолжают удары, куда попадают. Но обвинитель спрашивает, зачем был антракт во время убийства? Почему минут на 8-10, по словам Косоротова, прекратили удары, что они делали в это время? Неужели это вас удивляет? Изрезали мальчика, он лежал истекая кровью, почти без дыхания. Думают умер, или сейчас же умрет. Ожидают кончится или нет? Что они в это время делают, кто может ответить? Может быть, приходят в себя, может быть, упрекают друг друга, может быть, совещаются, что теперь делать, может быть... Но, кто берется {81} угадать, что проходит через их душу в такие минуты? Но вот мальчик зашевелился, он еще жив. Как, еще жив? И они добивают его последними ударами в сердце. Ну, а что было дальше? Зачем, скажут нам, труп положили в пещеру, зачем его не спрятали вовсе, навсегда, так, чтобы его никто не нашел? О, гг. присяжные заседатели, здесь мы можем только отгадывать. Долгое время они труп где-то прятали, никак вынести его не решались. Может быть, мысль и мелькала увезти его на реку, в прорубь, под лед... Но как это сделать? Ведь все-таки свидетели были, что Андрюша гулял с Женей, их видел фонарщик, а может быть он и был не один. Потому, если просто выбросить труп, ни на кого не бросив подозрения, ведь оно непременно падет на того, с кем мальчика видели. Ведь кроме Чеберяковой Андрюша на Лукьяновку не ходил ни к кому. Надо от себя отвести подозрение. И вот, когда вы видите, что уже на похоронах Андрюши стали разбрасывать прокламации, приписывая убийство евреям, что за это объяснение взялась целая политическая организация, что Чеберякова и ее друзья нашли тотчас усердных и влиятельных защитников, то вы поймете, что все это было очень неглупо придумано и свое дело сделало.

VIII. Чем объясняется несправедливое отношение к Бейлису.

Я кончил, гг. присяжные заседатели, другие дополнять, чего я не сказал. Но я не могу замолчать, пока не отвечу на тот основной вопрос, который стоит передо мною, станет и перед вами. Я старался вам доказать, что против Бейлиса нет вовсе улик, что, наоборот, их много против {82} Чеберяковой, и что тем не менее прокуратура, чей долг раскрывать преступление, винит Бейлиса и вступается за Чеберякову. Но мы можем на это указывать, нам все-таки трудно этому верить. Трудно верить своим же глазам, пока мы не сумеем себе объяснить такое странное, непонятное отношение. О, конечно, правосудие человеческое несовершенно, ошибки оно делает часто. Бывает, что преступление налицо, а виновного не находят. Что же поделать? Правосудие человеческое – не Божье, оно часто не находит преступников, которые удачно скрыли след, и не мы тогда сводим счеты с виновными. Бывает и другое, что невинного осуждают. Но когда невинного осуждают потому, что в деле есть такое роковое стечение улик, такое злополучное совпадение обстоятельств, что даже чуткая, осторожная совесть 12-ти судей их не может распутать, о, тогда это судебная ошибка, в которой никто не виноват.

Но когда мы видим, что от виновных отвертываются, беря в основу доказательств такую "честную" свидетельницу, как Чеберякова, такого "ученого", как Неофита, когда мы это видим, тогда мы уже не можем сказать, гг. присяжные заседатели, что здесь была роковая, неотвратимая ошибка, что было то совпадение улик, которое всякого ошибиться заставит. Но почему же в таком случае это все, же случилось? Я не могу думать, чтобы те недобрые чувства, которыми обвинение в течение двух дней вдохновляло вас, чувство злобы против евреев, могли сами по себе создать этот процесс. Я не могу верить, чтобы только во имя этого, во имя ненависти ко всему еврейству, т. е. тех чувств, которые проскальзывают в речах обвинителей, чтобы только во имя этого так беспощадно ополчились на Бейлиса, не замечая того, что говорит в его пользу. Нет, этого быть не должно было, этого не {83} было. Здесь было нечто другое, и я не знал бы, как ответить на это недоумение, если бы г. прокурор сам, в своей речи, не дал нам объяснения, и если бы гг. поверенные гражданского истца не дополнили того, что говорил прокурор. Я рад, что это было сказано прямо, рад потому, что могу на это ответить, что мы можем все договорить до конца, ничего не скрывая. Вам говорили здесь, что это дело исключительное, что в нем речь идет не о несчастном приказчике Бейлисе, а о всемирном еврейском кагале. Да, тут произошел оптический обман, которого мы не замечаем. Вспомним некоторые слова из речи прокурора, что он говорил про евреев.

Я прочту одно место: "они, т. е. евреи, никак не ожидали, что правительство или, вернее, следственная власть и прокуратура осмелятся привлечь евреев". И далее он говорил: "евреи думают, что уже никто не посмеет возбудить против них такие обвинения". И прокурор добавляет: "до некоторой степени они правы; хотя юридически они бесправны, но фактически владеют нашим миром".

Но, с торжеством говорит обвинение, "правительство посмело, и Бейлис был привлечен". Итак, вот оно объяснение! За спиной Бейлиса почудился кто-то другой, более страшный, тот, которого г. гражданский истец назвал всемирным кагалом. Обвинителям казалось, что, собирая улики против жалкого приказчика Бейлиса, они ведут борьбу с международным еврейством, что, привлекая Чеберякову, они не правосудно служили бы, а уступали еврейству, что, настаивая на обвинении Бейлиса, они тем самым доказывают, что именно они не поддались, что они отстаивают достоинство, независимость русской власти. Прокурор так прямо и говорил о смелости власти, которая посмела Бейлиса привлекать. {84} На спине Бейлиса стало разыгрываться что-то совсем постороннее правосудию, столкновение иных враждующих сил. И это было несчастьем. И если мы хотим справедливого приговора, если мы все одинаково служим правосудию, то все мы, начиная с защиты и прокурора и кончая нашими судьями, должны сказать вам: не повторяйте этой ошибки, гг. присяжные заседатели, сделайте подвиг, сумейте стать выше этих страстей и этой боязни, сумейте понять, что ошибки защитников и заступников Бейлиса, все ошибки еврейских заправил, на которые ссылается прокурор, ошибки еврейского народа, все ошибки, кем бы они ни были сделаны, не причем, когда судят Бейлиса.

Но сделайте и другой подвиг. Государственная власть, конечно, не должна и не может бояться, не может остановиться перед каким-то еврейским влиянием, но помните, что если бы государственная власть осудила невинного только затем, чтобы ее не заподозрили в боязни, чтобы про нее не сказали, что она уступила, то это было бы не только ошибкой государственной власти, это было бы самоубийством нашего правосудия. Вот, что вам прежде всего должен был сказать сам г. прокурор. Он должен был сказать вам: не поддавайтесь соблазну отстоять независимость правосудия, не поддавайтесь страху вызвать чье бы то ни было нарекание, забудьте все, что про ваш приговор могут и сказать, и подумать; помните только одно то, в чем вы клялись: не оправдывать виновного, но и не осуждать неповинного.

Ведь, к несчастью, эта мысль, будто здесь, в этом деле, приходится бороться с еврейством, приходится отстаивать свою независимость, свою печальную роль уже сыграла. Мы видели здесь свидетелей, которые показывали в другом направлении, не против Бейлиса, не против евреев. {85} И что же? Тотчас говорили, что они показывают так только потому, что подкуплены. Здесь проходили люди сыска, люди власти, которые искали виноватого, но когда следы вели их к Чеберяк, то им тотчас верить переставали, про них говорили, что их подкупили. Когда экспертиза показывает в пользу защиты, и про нее говорят, что ее сюда посадило еврейство, что она показывает так под его влиянием. Когда я вижу все эти ошибки, вижу пристрастие, которым отмечен каждый шаг обвинения, мне невольно кажется, что у прокуратуры была та щепетильность, которая бывает у отца-учителя, который учит собственного сына в гимназии; он к нему придирчиво строг, несправедлив, потому что боится, чтобы его беспристрастия не заподозрили. Так и тут тоже боялись, чтобы не подумали, будто подкуплена и прокуратура; и эта почтенная боязнь слепила глаза, мешала видеть и понимать, заставила отводить глаза от того, что было так ясно, заставила не выпускать из рук Бейлиса. Но это не беда, гг. присяжные заседатели, все это поправимо. Пусть свидетели кривили душой, пусть они не решались всей правды сказать из опасения, чтобы и на них не возвели обвинения в подкупе, они только свидетели; вы все-таки можете почувствовать внутренним чувством, где правда в их показаниях.

Пусть следственная власть делала ошибки, пусть Бейлис уже жестоко пострадал за эти ошибки, пусть из за этого виновные, истинные виновные, пока торжествуют – все это еще может быть исправлено вами. Пусть сам г. прокурор обвиняет более жестоко и страстно, чем это было бы нужно; он не судья, последнее слово за вами.

Но если и у вас мелькнет та же мысль, если и вы подумаете, что вам надлежит судить не несчастного {86} Бейлиса, жалкого в своей беспомощности перед русской государственной властью, если и вам почудится, что вы своим приговором должны дать еврейству отпор, что дело не столько в Бейлис и его преступлении, сколько в том, как всполошилось еврейство, – тогда судебной ошибки поправить уже будет нельзя и в приговоре вашем правды не будет.

Если вы действительно считаете, что Бейлис убил, что Бейлис виновен, то вы можете, вы должны его осудить. Такому преступлению но должно давать ни пощады, ни милости. Если вы в этом деле видите какие-нибудь улики против него, которых я не заметил, которых не видел и г. прокурор, ибо он нам на них не указал, если у вас сомнения нет в виновности Бейлиса, что же... казните его. Вы будете правы.

Но если вы в этом не убеждены, если в этом у вас сомнение есть, то забудьте, поскорее забудьте обо всем том, что вам здесь говорилось о еврейском засилье, которое почему-то на себе самом чувствует г. прокурор, о еврейской нетерпимости, о грехах еврейских газет, о грехах их заступников, о грехах всех евреев; забудьте об этом; ибо если вы это поставите в вину Бейлису, то не будет правосудия в вашем суде. Если вы поддадитесь этому чувству, если из-за него вы осудите Бейлиса, пострадает не только Бейлис, пострадает нечто гораздо боле дорогое для нас, чем Бейлис – русское правосудие.

Бейлис смертный человек; пусть он будет несправедливо осужден, пройдет время и это забудется. Мало ли невинных людей было осуждено; жизнь человеческая коротка – они умерли и про них забыли, умрет Бейлис, умрет его семья, все забудется, все простится, но этот приговор... этот приговор не забудется, не изгладится, и в России будут вечно помнить и знать, что {87} русский суд присяжных, из-за ненависти к еврейскому народу, отвернулся от правды.

Вас всячески стараются восстановить против евреев, вам говорят, что евреи ваши враги, что они смеются над вами, что они не считают вас за людей. Вас приглашают к тому же самому по отношению к ним. Не поддавайтесь этому приглашению; если вы осудите Бейлиса, но не по уликам против него, а за что-то другое, если он будет жертвой искупления за других, то если бы даже и нашлись люди, которые первое время в своем озлоблении порадовались бы подобному приговору, то потом, когда время пройдет, они и сами об нем пожалеют, а он все-таки навеки останется печальной страницей в истории русского правосудия. Помните это, когда будете решать судьбу Бейлиса, гг. присяжные заседатели.

Конец речи В. А. Маклакова.