Текст книги "Кавказская война. Том 2. Ермоловское время"

Автор книги: Василий Потто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Алиль-хан бежал к акушинцам, увеличив собою число скитавшихся беглых владельцев. Ермолов объявил достоинство уцмия навсегда упраздненным, а управление Каракайтагом временно поручил племяннику Адиль-Гирея Эмир-Гамза-беку, но без титула уцмия и с подчинением его дербентскому коменданту. Впоследствии выработаны были особые правила для управления Каракайтагом, и селение Великент назначено местопребыванием русского пристава.

Семейная вражда и месть, обостренная историческими обстоятельствами, скоро привели к гибели почти всего дома некогда славных уцмиев Каракайтага.

Бежавший уцмий укрылся в Аварию. Было ясно, что пока он будет переезжать из одного владения в другое, находя пристанище даже в самом Каракайтаге, где он проживал по целым месяцам, спокойствие в Дагестане будет постоянно нарушаемо. Поэтому к поимке его были приняты деятельные меры, и особенная забота об этом возложена на пристава капитана Якубовского. Но уцмий был осторожен, и долго все меры к захвату его были безуспешны. Наконец Якубовский успел заручиться содействием Эмир-Гамзы-бека и сделал его соучастником заговора.

Нужно припомнить, что уцмий с давних пор ненавидел детей своей старшей сестры, которых было четверо: Бала-хан, Эмир-Гамза-бек, Бей-Бала-бек и Элдар-бек. Самая попытка его сблизиться с русскими имела, как мы видели, связь с этой фамильной враждой. Он начал с того, что успел очернить перед русскими старшого племянника, казавшегося ему наиболее опасным, и молодой Бала-хан, по его настояниям, был сослан в Сибирь. По изгнании уцмия, когда положение Эмир-Гамзы-бека в Каракайтаге упрочнилось, и слух об этом дошел до изгнанника, несчастный Бала-хан нашел случай переслать брату с одним из бежавших лезгин письмо и два ружейные кремня, умоляя его о мщении. Эмир-Гамза, ненавидевший дядю, дал обет мести, так совпадавший с намерениями русских властей, и потому охотно принял предложение пристава.

Благоприятный случай к исполнению обета представился очень скоро.

Есть сведения, что Адиль-хан, испытав превратность судьбы и терпя крайнюю бедность, сам начал искать примирения с русскими, домогаясь получить свои родовые имения, и просил Эмир-Гамзу быть в этом случае посредником. Гамза тотчас уведомил его, что русское правительство принимает его предложение и поручило ему, Эмир-Гамзе, заключить с ним условия.

Назначено было место и время свидания и условлено, чтобы при каждом было не более двух нукеров. Вечером с третьего на четвертое октября 1822 года Эмир-Гамза прибыл к условленному месту свидания в сопровождении, по-видимому, только двух человек, но пятьдесят вооруженных всадников остались невдалеке в засаде. Обычная осторожность уцмия на этот раз изменила ему. Он прибыл только с сыном Мамед-ханом и одним прислужником.

Разменявшись приветствиями, племянник и дядя сели друг против друга на разостланной бурке и сняли ружья, положив их, однако, из предосторожности, на колени. Ружье Эмира заряжено было двумя пулями, и в курок был ввинчен кремень, присланный Бала-ханом.

Беседа продолжалась довольно долго. Гамза льстил надеждам дяди и наконец сказал ему: “Вели отойти сыну и нукеру, мне нужно передать тебе кое-что по секрету”. Уцмий приказал всем удалиться. Мамед-хан, все время не спускавший глаз с Гамзы-бека, исполнил приказание с видимым неудовольствием и только после строго повторенного отцом приказания. Впрочем, он скоро успокоился, так как видел, что отец и брат его прощаются самым дружеским образом. Но едва Адиль-хан, повернувшись, сделал несколько шагов, как Гамза прицелился и выстрелил в дядю сзади. Уцмий упал, пораженный навылет двумя ружейными пулями. Он был убит наповал. Мамед-бек, выхватив шашку, бросился на убийцу; Гамза и два его нукера побежали. Становилось темно. Два раза Мамед-бек выстрелил на бегу из ружья, видел, как двое упали, один за другим, но третий еще бежал. Пылкий Мамед, бросив ружье, преследовал его по пятам с обнаженной шашкой и наскочил на засаду. Пятьдесят винтовок выстрелили в него залпом, пятьдесят человек кинулись на него с кинжалами и шашками... Уцелевшему непонятным чудом, Мамеду удалось спрятаться в лесу, отделавшись легкой раной в ногу. Он утешал себя мыслью, что все-таки успел убить Гамза-бека, но впоследствии ему стало известно, что Эмир избежал смерти, убиты же были его нукеры.

В современных русских донесениях дело излагается, впрочем, несколько иначе, вероятно, по показаниям самого Эмир-Гамзы-бека. Они говорят, что Адиль-хан, давно старавшийся погубить племянника, составил заговор на жизнь его вместе с Мамед-ханом и, прощаясь с Гамзой, намеревался убить его, но что Гамза предупредил их замысел и выстрелом из пистолета положил Адиль-хана на месте, а Мамед-бека ранил в ногу.

На другой день останки покойного уцмия перевезены были в селение Янги-Кенд в Верхнем Каракайтаге и там погребены со всеми почестями и пышностью, приличествовавшими его высокому званию.

Убийство уцмия было началом целого ряда катастроф. В конце 1826 года Эмир-Гамза был убит во время экспедиции в Табасарань, и Каракайтагом последовательно управляли младшие его братья – Бей-Балла и потом Элдар-бек. Старший их брат, Бала-хан, был возвращен из Сибири только в 1831 году, но он через год умер скоропостижно. Вслед за ним умер и Мамед-бек – некогда наследник Каракайтагского уцмийства. Затем случайное обстоятельство послужило поводом к кровавому эпизоду, в котором погибли новые члены Каракайтагского дома.

В это время, то есть в тридцатых годах нынешнего столетия, первой красавицей в Дагестане слыла Фатимат, дочь одного простого горца по имени Ибаха. Элдар, еще в то время, когда Каракайтагом управлял его брат Бей-Балла, влюбился в нее и стал просить руки, но родители долго не соглашались на этот неравный брак, так как, по обычаям страны, сыновья от такого брака не пользуются ни званием, ни правами беков; чтобы иметь наследников законных от жены простого происхождения, в Дагестане нужно было не иметь других жен. И влюбленный Элдар присягнул тогда на Коране, что он на другой не женится и что дети от Фатимат получат таким образом звание и все права беков. Но когда, после смерти Бей-Баллы, Кайтаг подчинен был Элдару, последний, несмотря на свою клятву, женился на вдове брата, женщине умной и прекрасной. Фатимат не избежала горькой участи покинутых жен; Элдар ее бросил, и она возвратилась к братьям. Тогда, раздраженная этим поступком, семья старого Ибаха поклялась мщением. Но, не смея действовать явно против владетеля, братья Фатимат решились направить смертельный удар посторонней рукою.

В Кайтаге в это время жил Устар-хан, семнадцатилетний юноша, третий сын покойного уцмия[9]9
  Уцмий имел трех сыновей: Мамед-хана, Джамов-бека и У стар-хана.


[Закрыть]. Неоднократно и явно высказывал он ненависть свою к Элдару за убийство отца. Долго мучила Устара мысль, что это убийство останется без отмщения, и он не раз насмехался над старшими братьями, укоряя их в нерешительности взяться за святое дело.

– Будь мне тогда, когда убили отца, хоть пятнадцать лет,– говорил он,– я не замедлил бы в ту же минуту успокоить его тень. Но я и теперь найду средство исполнить сыновний долг.

Братья считали эти слова просто хвастливостью ребенка и не обращали на него внимания. Но Устар, верный своему обещанию и обладавший смелым и упорным характером, выжидал только удобного времени. Он со злобной радостью принял братьев Фатимат в надежде, что найдет в них верных товарищей для мщения Элдару и за себя, и за других.

Была Пасха 1836 года. По принятому обычаю владетель Кайтага поехал в селение Великент, чтобы поздравить с праздником русского пристава. В Великенте уже ожидал его Устар-бек вместе с братьями Фатимат и четырьмя нукерами испытанной храбрости. Встретились они весьма дружелюбно и все вместе отправились к приставу. Принятые с почетом, Элдар и Устар-бек сели рядом на диван и за завтраком пили даже за здоровье друг друга. Товарищи и нукеры их почтительно стояли по обеим сторонам комнаты. Случилось, что вскоре после завтрака пристав за чем-то отлучился из комнаты. В это самое время один из нукеров Устара подал условный сигнал; Устар встал и вдруг, выхватив из-за пояса пистолет, заряженный двумя пулями, в упор выстрелил в Элдара. Элдар упал, обливаясь кровью. На мгновение в комнате водворилась страшная тишина, все оцепенели от ужаса. Тогда один из братьев Фатимат, видя, что Элдар в предсмертных судорогах старается вынуть кинжал, крикнул зловещим голосом: “Устар, руби его!” Слова эти заставили Устара опомниться; он выхватил шашку и в остервенении нанес до двадцати ударов по голове уже умершему Элдару. Тогда только друзья и нукеры владетеля схватились за оружие и бросились на противников. Устар первым пал под ударами шашек. Нукер его, Бахам, желая спасти его тело, проворно подсунул его под диван и заслонил собою. После нескольких выстрелов с обеих сторон началась страшная резня кинжалами. В дыму, которым наполнилась небольшая комната, сражавшиеся едва могли различать друг друга. Выстрелы, шум и дикие крики подняли на ноги весь Великен. Прислуга пристава в ужасе разбежалась. Сам пристав бросился на гауптвахту и приказал ударить тревогу. Команда солдат прибежала к его дому, но никто не посмел войти, и скоро комната была завалена телами убитых и умирающих. Погибло тринадцать человек, и только Бахам, защитник трупа Устара, покрытый тяжкими ранами, еще стоял на ногах. В эту минуту, растолкав столпившихся в сенях солдат, в комнату вскочил конюший Элдара и, увидев бездушное тело своего господина, бросился на Бахама. Но Бахам имел еще достаточно сил, чтобы насмерть поразить его кинжалом, а затем с криком: “Прощай, Устар! Довольно я послужил тебе!” – кинулся к выходу. Острый кинжал, брошенный вдогонку ему умиравшим конюшим, просвистел мимо, и Бахам выскочил на двор, где его схватили солдаты.

В живых еще оставался в комнате один молодой Искандер-бек, друг и товарищ Элдара. “Умираю! – крикнул он.– Но умираю с гордостью: я честно защищал труп моего друга Элдара!” – и с этими словами он бросил свой кинжал с такой силой вверх, что тот глубоко врезался в потолок... Команда русских солдат нашла, впрочем, и его уже мертвым.

И поныне путнику, проезжающему из Дербента в Кизляр или в Темир-Хан-Шуру, укажут в Великенте дом, в одной из комнат которого, на потолке, еще остается глубокий след от кинжала Али-Искандер-бека.

Так погибла вся фамилия бывшего уцмия каракайтагского за исключением среднего сына Адиль-хана – Джамов-бека, случайно не попавшего тогда в Великент. К нему, как к единственному представителю рода, и перешло управление Каракайтагом.

XVI. ПАДЕНИЕ АКУШИ

На реке Койсу-Казикумык, в глубине Среднего Дагестана, лежит обширное лезгинское селение Акуши. Селение это было центром могучего Акушинского, или, правильнее, Даргинского союза, знаменитого в горах любовью к независимости и гордым воинственным духом.

Даргинский союз состоял из шести автономных магалов – обществ, из которых каждое управлялось своим кадием; но акушинский кадий считался главою союза, и акушинское общество преобладало над другими.

В истории Дагестана был момент, когда свободе горских народов грозила опасность: великий завоеватель Надир-шах стоял перед ними. Тогда, в кровавой битве под Иран-Хараба, что значит “Гибель Персии”, акушинский народ нанес ему страшное поражение. Бегство персов было так поспешно, что шах потерял на поле сражения корону и драгоценное седло. Эти единственные в мире трофеи ныне, к сожалению, кажется, совершенно утеряны; но они долго переходили в Дагестане из рук в руки до последнего имама Чечни и Дагестана, Шамиля, утратившего их только на Гунибе. Акушинцы после этой блестящей победы слыли в горах непобедимыми и, как сильнейший народ, привыкли с давних пор вмешиваться в посторонние распри и играть в событиях первенствующую роль.

Территория Даргинского союза, лежавшая по рекам Кара-Койсу и Казикумык-Койсу граничила с шамхальством, Мехтулой, Каракайтагом, Казикумыком и Андалялом. Таким образом, в 1819 году, когда Каракайтаг пал перед русским оружием и вековое значение в горах уцмия было стерто одним росчерком пера сурового сардаря, когда, с падением Каракайтага, запаялось грозное кольцо из русских штыков вокруг гор Дагестана, гордому акушинскому народу, ставшему теперь лицом к лицу с северными пришельцами, выпало на долю явиться во главе движения и на себе самом испытать силу русского оружия.

Покорение русскими всего Каспийского побережья волновало тогда весь Дагестан. Опасность потерять независимость и возможность своеобразной полуразбойничьей жизни, веками взлелеянной, угрожала в равной мере всем древнейшим дагестанским владениям. Изгнанные из своих земель уцмий каракайтагский, Хассан мехтулинский, Шейх-Али дербентский, наконец лишенный генеральского чина хан аварский стояли перед всеми живым свидетельством грозящих горам опасностей. И мысль соединиться Дагестану в один общий союз, чтобы общими силами противодействовать дальнейшим завоеваниям русских, становилась более твердой и распространенной. С этой именно целью изгнанные владельцы съехались вместе, чтобы общими усилиями поднять весь Дагестан против врагов. В Дагестане жило всего более опасение, чтобы Ермолов не основал и в горах такие же опорные пункты, какие уже были основаны им в Чечне и на Кумыкской плоскости; и мысль о союзе крепла все более и более. Скоро Казикумык и многие вольные лезгинские общества поднялись на защиту общего дела вековой свободы и независимости, гордые акушинцы стали во главе движения, и акушинская земля должна была сделаться ареной кровавого столкновения.

Теперь перед русскими готовились стать не толпы бродячего сброда, которыми обыкновенно кишел Дагестан, а правильный военный союз владетельных лиц, союзов и обществ, поставивших себе целью отстоять общую независимость и, принудив к союзу отпадших, восстановить весь политический строй Дагестана в том виде, как он сложился веками и существовал по появления русских. Акушинский кадий принял на себя главное руководство; ему помогали аварский хан, уцмий, Сурхай казикумыкский и Шейх-Али, располагавший значительными денежными суммами, которые он получал из Персии. Войско мятежников росло по часам. Предполагалось напасть на владения шамхала, чтобы заставить его отложиться от русских и примкнуть к союзу; одновременно с тем дагестанцы должны были атаковать Чирагский пост, чтобы открыть дорогу в Кубу и разорить владения преданного России Ассан-хана кюринского. Успехи на этих пунктах сулили мятежникам возможность предписать русским условия мира и заставить их возвратить Дербент, Кубу, Каракайтаг и Дженгутай прежним владельцам. Стремление горских народов образовать из себя федерацию должно было вынудить русских употребить все силы на то, чтобы, напротив, разобщить горцев между собою, и новый поход в Дагестан являлся неизбежным уже просто с целями защиты подданных.

Пока военные действия происходили в Южном Дагестане, где Сурхай собирал войска, чтобы взять небольшое и слабое Чирагское укрепление, стоявшее на границе Кюринского ханства,– на севере Дагестан поднялся против шамхала тарковского. Мехтула, забыв прошлогодний погром, стала также на сторону мятежников, Гассан-хан вновь овладел правлением, а русский пристав должен был покинуть Дженгутай, который первым поднял знамя восстания. Волновались даже Тарки. До какого ожесточения доходила в горах ненависть к шамхалу, можно судить по тому, что мать аварского хана, имевшая за ним в замужестве двух своих дочерей, писали в это время к акушинскому кадию, чтобы тот старался захватить шамхала живым и “доставил бы ей удовольствие напиться его крови”. “Какие нежные чувства женщины и великодушная попечительность о зяте! – замечает по этому поводу Ермолов. Впрочем, необходимо сказать, что подобные отношения между родными в Дагестане не были случаями слишком исключительными. Жена Ахмет-хана аварского, жестокосердная Гихили-Бике, некогда злодейски умертвившая одного из своих женихов, присылала к Ермолову муллу с предложением отравить и мужа за известную сумму денег, но Ермолов ответил ей, что жизнь презренного негодяя ничего не стоит. Владетельный князь аула Брагуны умертвил самым варварским образом отца и двух братьев, чтобы только захватить их имущество; Сурхай погубил родного сына Муртазали-бека. Да вряд ли и у каждого из владетельных особ кавказских гор не было кровавого пятна на совести.

Угрожаемый со всех сторон, шамхал оставил Тарки и удалился в свой небольшой загородный замок, где решился лучше погибнуть, нежели перейти на сторону восстания. Военные действия против него поручены были Гассану дженгутайскому, который со своими мехтулинцами и приступил к осаде замка. Шамхал защищался отчаянно и отразил приступ с большим уроном для нападающих. Положение шамкала становилось, однако, все более и более критическим, как вдруг внезапная смерть Гассана, найденного в одно прекрасное утро мертвым в собственной постели, развязало ему руки. Подозревают, что Гассан был отравлен молодой женой, которая давно искала случая извести ненавистного старого мужа, но отрава – прием не совсем обычный для женщин мусульманского мира, а потому можно было подозревать здесь и другую, чью-нибудь более вескую руку. На ком бы ни тяготело это преступление, загадочная смерть мехтулинского хана, пользовавшегося в горах большим влиянием, несколько расстроила планы союзников, так как дженгутайцы, лишившись вождя, отложились от сборища.

Ермолов, громивший тогда Чечню, поспешил приступить к решительным действиям. В отряд князя Малахова, все еще стоявший в Каракайтаге, послано было приказание идти форсированным маршем к границам Акуши; вслед за тем, одиннадцатого ноября, в холодную, буранную погоду пошел к Таркам и сам Ермолов с девятью батальонами пехоты и сильной артиллерией.

Начало экспедиции ознаменовалось одним весьма печальным эпизодом, о котором рассказывает участник этого похода, Цылов.

На первом переходе, когда отряд расположился на ночлег, Ермолов приказал принять все меры военной предосторожности, чтобы не подвергать войска в этой лесистой местности внезапному нападению. Пикеты и секреты были расставлены. Но Ермолов, не довольствуясь общим распоряжением, ночью отправился вместе с начальником штаба Вельяминовым сам осматривать местность и нашел одного солдата восьмого егерского полка, незадолго прибывшего из Крыма, заснувшим в секретной цепи. В подобных случаях Ермолов шутить не любил. Он потребовал к себе полкового командира полковника Шульца, которого знал еще со времен наполеоновских войн, когда этот отличный офицер был адъютантом у графа Ланжерона, и сделал ему перед всеми суровый выговор.

На следующем ночлеге, верстах в двадцати от Андреевской деревни, Шульц, не полагаясь более на своих подчиненных, сам отправился в цепь вместе с батальонным командиром майором Ганеманом. Пробираясь верхом по густому орешнику и разговаривая между собою по-немецки, ни тот ни другой не слыхали секретного лозунга, подаваемого им из цепи. Сильный ветер относил оклик в сторону, и оба всадника продолжали ехать прямо на заложенный перед ним секрет. Из цепи был послан выстрел – и Шульц, смертельно раненный пулей в живот, упал с лошади. Выстрел поднял на ноги весь отряд и тотчас же обнаружил несчастную ошибку.

Молодой, подававший большие надежды, любимый и уважаемый всеми товарищами, Шульц не пережил тяжкой раны и на третий день умер. На смертном одре, за несколько минут до кончины, он призвал к себе того солдата, который поразил его выстрелом, и отдал ему все свои наличные деньги. Печальны были похороны его. Сколотили четыре доски, тут же вытесанные из срубленного чинара, уложили в этот простой, бедный гроб тело, и ночью товарищи на руках отнесли его в могилу, вырытую на высоком придорожном кургане. Ермолов почтил погребение своим присутствием. Ни музыки, ни ружейных залпов – ничего не было, чтобы не привлечь внимания неприятеля и охранить могилу от алчности полудиких горцев.

 
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили.
И бедная почесть в ночи отдана,
Штыками могилу копали...
 

Присутствовавшие не думали, чтобы печальный обряд похорон имел посторонних свидетелей, а между тем неприятель, окруживший отряд незримыми мелкими шайками, следил, как оказалось потом, за каждым движением русских. И на возвратном пути, когда отряд шел той же дорогой, солдаты и офицеры просили остановиться у кургана, где был похоронен их любимый товарищ, чтобы отслужить по нем панихиду. Но тела покойного не оказалось в могиле; его украли горцы, предполагая получить за выкуп большие деньги. Отряд грустно помолился над разбитым выброшенным гробом и двинулся дальше.

Но возвратимся к рассказу.

Четырнадцатого ноября Ермолов вступил в Тарки. Сильные метели, какие не часто бывают даже и в степных полосах, задержали его здесь более чем на две недели. Довольно сказать, что не только артиллерийский парк, но даже высокие фуры, стоявшие под городом, по ночам заметались сугробами так, что только концы приподнятых вверх оглобель торчали из-под снега. Более двух тысяч людей ежедневно высылались на расчистку дорог. Воочию сбывалось старинное поверье, что русские приносят с собою зиму.

Пользуясь досугом, Ермолов совещался с Малаховым, прибывшим уже в Карабудакент, и писал к акушинцам прокламации, в которых требовал от них аманатов и выдачи пленных, обещая в противном случае наказать их оружием и истребить главное селение их, Акушу. Жителям Мехтулинского ханства объявлено было также, что если они не останутся спокойными, то будут разорены, и все пленные, сколько бы их ни случилось, будут отправлены в Россию. Акушинцы пренебрегали угрозами: “Знай,– писали они Ермолову,– что мы люди вольные, у нас нет эмира и нет могущественных владельцев в наших деревнях, мы только племя, называющееся узденями Мехти-шамхала...” Сильные отряды акушинцев уже двигались к границам шамхальства, и их передовые разъезды стали показываться на высокой горе Калантау, через которую лежала единственная дорога в даргинские земли.

Нужно сказать, что горный хребет, отделяющий Акушу от владений шамхала тарковского, один из неприступнейших хребтов на целом Кавказе. Дикие гранитные скалы его лишь в немногих местах прорезываются горными ручьями, русла которых и должны были служить дорогами для русской пехоты. Пути сообщения там – тесные коридоры между скалами, шириною в одно горное орудие; пятьдесят человек не вооруженных, только бросая камни с высот, могли бы остановить здесь многие батальоны. Существует один только более удобный перевал, и успей занять его акушинцы всею своей двадцатипятитысячной массой, русским была бы преграждена дорога: обойти – невозможно, а лезть на горы с одними штыками было бы бесполезно. Более чем на шесть верст тянулся крутой подъем, на котором всякий шаг нужно было отвоевать оружием, а на это никакой гигантской силы недостало бы. Ермолов все видел и мастерскими переговорами, то льстя, то угрожая акушинцам, задерживал их движение, усыплял их внимание; а между тем отряд князя Мадатова, быстро двигавшийся от Карабудакента, успел предупредить их и занял перевал без выстрела. Теперь дорога в Акушу была открыта.

Чтобы судить, какие трудности пришлось тем не менее преодолеть войскам князя Мадатова, довольно сказать, что для перевозки артиллерии на расстоянии шести верст потребовалось три дня и громадное количество волов, так как лошади оказались для того недостаточно сильными. Последний ночлег был на самой вершине, покрытой густыми туманами; с трудом собрали люди хворост и бурьян для разведения бивуачных огней, около которых, при пронзительном ветре и стуже, солдаты провели всю ночь без сна, ожидая с нетерпением первых солнечных лучей – холод никому не дозволял сомкнуть глаз.

Двенадцатого декабря русский авангард спустился с гор. Проводники из местных жителей охотно указывали дорогу, не веря успеху предприятия и, быть может, желая именно заманить русских дальше в глубь горной страны. Как бы в насмешку показывали они места, где были разбиты войска Надир-шаха, дороги, по которым они бежали. “Таково было мнение о могуществе акушинского народа,– говорил Ермолов,– и немало удивляло всех появление наше в сей стране”. Авангард, однако же, спустился благополучно и, оттеснив неприятельские передовые посты, занял первую акушинскую деревню, Уруму. Верстах в десяти отсюда виден был высокий хребет, расположенный амфитеатром, тремя уступами, постепенно возвышающимися от стороны селения. Горы эти были усеяны массами народа, толпившегося возле небольшого укрепления, в котором развевались сотнями разноцветные значки. Это была первая укрепленная позиция двадцатипятитысячного акушинского ополчения.

Шестнадцатого числа подошли сюда главные силы Ермолова. Несколько дней прошло, однако же, в бездействии. Главнокомандующий то и дело ездил сам осматривать местность, делались съемки. Акушинские старшины приезжали в русский лагерь, их угощали, а о военных действиях не было и помину.

– Что это затевает наш Петрович? – говорили солдаты, искоса поглядывая на грозную неприятельскую позицию.

А дело было просто. Ермолов видел, что взять неприступную позицию неприятеля с фронта было невозможно. Он основательно страшился потерять на штурме не сотни, а, может быть, тысячи людей – и все-таки не взять позиции. А между тем для опытного глаза не было ни малейшего сомнения, что овладеть ею очень легко, если бы только найти какую-нибудь тропинку, по которой можно было бы взобраться на горы в обход правого неприятельского фланга. Фланг этот упирался в неприступный утес, у подошвы которого, в диком ущелье, пенилась речка Манас и пролегала дорога в Акушу. На третий день, в сумерках, несколько линейных казаков и татар, ездивших на обычные поиски, прискакали в лагерь с известием, что тропинка есть, и притом такая, что по ней можно втащить артиллерию.

В лагере в это время были акушинские старшины, в последний раз приезжавшие для переговоров. Самонадеянность неприятеля росла с каждым днем бездействия русских, и самые умеренные предложения Ермолова, клонившиеся к тому, чтобы предупредить напрасное пролитие крови, были отвергнуты ими с высокомерием. Тем не менее главнокомандующий приказал принять старшин с предупредительной вежливостью, угощать как можно лучше, расточать перед ними перлы восточного красноречия, но отпустить домой не прежде, как около полуночи. Так это и было сделано. Вернувшись домой поздно, старшины тотчас собрали джамат и передали ему свои впечатления. По их рассказам выходило так, что у русских войск мало, солдаты изнурены и вообще находятся в таком состоянии, что против них “едва ли достойно употребить оружие”. Приятная весть мгновенно пронеслась по стану, и гордые акушинцы, в сознании собственного могущества, заснули спокойно. Никому из них не приходило в голову, что ожидало их завтра, а грозное завтра между тем уже начиналось.

Как только старшины оставили лагерь, войска тихо стали в ружье и осторожно, без шума двинулись к неприятельской позиции. Пройти нужно было семь или восемь верст. Ночь была месячная и чрезвычайно ясная, но войска прошли незамеченные неприятелем. Огни в акушинском стане уже угасали, когда весь отряд остановился на пушечный выстрел от его укреплений. Вдали виднелась большая деревня Лаваши, а впереди нее – ряд крутых возвышений, занятых окопами; левый фланг позиции оканчивался укрепленным холмом, правый – упирался в обрыв, по дну которого бежала речка Манас. В этот-то обрыв спустился ночью отряд князя Мадатова, вброд перебрался через речку и по тропинке, открытой казаками, вошел на противоположный гребень гор, откуда мог открыть огонь вдоль всей неприятельской линии. Путь к Акуше и даже сообщение с деревней Лаваши, были акушинцам отрезаны. Между тем главные силы, при которых находился Ермолов, развернулись против фронта неприятельской позиции; правее стала милиция шамхала, набранная им в Тарках и в Мехтулинском ханстве по расчету чисто политическому. “Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, – говорит Ермолов,– но потому приказал набрать оную, чтобы возродить вражду к ним акушинцев и возбудить раздор, полезный на предбудущее время”.

Девятнадцатого декабря, с рассветом, начался памятный бой под Лавашами. Едва густой предрассветный туман рассеялся, неприятель с ужасом увидел отряд князя Мадатова, который успел уже развернуть свои силы на горах, по ту сторону оврага, где протекал Манас, и уже начинал обходить оконечность правого фланга. В смятении бросились толпы акушинцев со своей укрепленной позиции, чтобы защищать другие высоты, лежавшие на пути к Лавашам, где были собраны их жены, дети и имущество. В отряде Мадатова скоро загорелся сильный ружейный и орудийный огонь. Ермолов воспользовался этой минутой и приказал войскам штурмовать окопы. Пук Георгиевских крестов, сжатых в руке его, был красноречивей слов. Войска ринулись вперед. Неприятель, поражаемый перекрестным пушечным огнем с фронта и с фланга, скоро обратился в бегство. Татарская конница (жители закавказских ханств и Южного Дагестана) первая вскочила в покинутое укрепление; за нею прибежал батальон ширванцев. Поставленные здесь батарейные орудия жестоко били в тыл бегущих акушинцев, а стрелки Куринского, Троицкого и сорок второго егерского полков, овладев утесами, нависшими над самой дорогой, по которой теснился неприятель, провожали его фланговым огнем и били на выбор. Триста линейных казаков Моздокского полка с храбрым командиром майором Петровым, опрокинув слабую конницу, пронеслись далеко вперед, обскакали толпу и рубили бежавших. В то же время татарская конница, желавшая отличиться на глазах главнокомандующего, преследовала неприятеля по таким местам, “куда – по словам Ермолова – приводить может одна добрая воля и никогда решимость начальника”.

Потеря акушинцев при таких условиях не могла не быть громадной. В довершение всего Мадатов двигался вперед форсированным маршем и занял Лаваши. Все это произошло так быстро, что неприятель не успел развернуть против русских и четвертой части своих сил,– все рассыпалось и разбежалось. “Многие, опасаясь быть отрезанными, бросались вниз с такой крутизны,– рассказывает Ермолов,– что едва мы верили глазам, чтобы с них спуститься было возможно”. Бой продолжался не более двух часов – и полный разгром акушинцев, столь гордых победою над Надир-шахом, стоил победителям только двух офицеров и двадцати восьми нижних чинов убитыми и ранеными.

Отряд ночевал в Лавашах. Здесь, собственно, стало вполне известным, что в бою были не одни акушинцы, что в помощь к ним приходили койсубилинские народы, казикумыкцы со старшим сыном Сурхай-сана и многие другие вольные общества Дагестана и что всобще силы неприятеля простирались до двадцатипяти тысяч. Из вождей, кроме акушинского кадия, замечены были уцмий каракайтагский, Амалат-бек, родной племянник и зять шамхала тарковского, и Ших-Алихан дербентский. “Уцмий каракайтагский,– говорил Ермолов в своих записках,– известный между здешними народами за человека отличной храбрости, находился в бою против войск нашего левого крыла, и жители Лавашей видели его бежавшим ранее прочь. Шейх-Али-хан дербентский составлял главнейшую в совещаниях особу, но в опасности не вдавался и в бегстве не был из последних. Аварский хан не был, из его подданных приходили немногие”.