Текст книги "Полюби меня, солдатик..."

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Они не обижают. Они для меня как родные.

– Хорошо, если так. Гут.

– Гут, гут, – согласно повторили хозяева.

– Но теперь мы ее заберем, – полнясь нетрезвой решимостью, сказал я и перевел взгляд на Франю.

Я ожидал, что девушка перескажет мои слова хозяевам, но она смолчала. Легкая обеспокоенность промелькнула по ее лицу, и я подумал, что здесь что-то не так, наверно, она не торопится расстаться с этим коттеджем и этой семьей. В общем, для меня это оказалось неожиданностью, я рассчитывал на другую реакцию с ее стороны. Иностранцы, которых мы освобождали из трудовых лагерей в Восточной Австрии, обычно сразу устремлялись домой. По-видимому, на этот раз я ошибся.

Наступила неловкая пауза. Стоя за столиком, Франя готовила маленькие, со спичечный коробок, сэндвичи. Старики молча и неподвижно сидели в своих мягких креслах. В вестибюле стало светлее. Сквозь узкие окна заглянуло солнце, на керамический пол лег рваный узор от листвы за стеклом. Пару приготовленных сэндвичей Франя вынесла на крыльцо Кононку и вернулась с пустым блюдцем – мой Кононок обходился без блюдца.

После того как я выпил несколько рюмок и в графинчике осталось немного, старики молча поднялись и вышли через боковую дверь. Франя присела за столик напротив, с затаенным вниманием вглядываясь в меня.

Я заметно охмелел. Пьяным умом, однако, стал понимать, что мои привычные представления о здешней жизни, похоже, поколебались, столкнувшись с другой, мало мне знакомой реальностью. Все-таки это был иной, не схожий с моим, мир, наверно, с другими сложностями, в которых я разбирался слабо. По-видимому, следовало больше полагаться на Франю – она жила здесь дольше и кое-что поняла глубже. Мой интерес к девушке все возрастал, хотя расспрашивать ее о чем-либо было неловко, а она, кажется, не очень спешила рассказывать о себе. Или хотя бы пожаловаться, как это обычно делают обиженные женщины. Франя вроде не чувствовала себя обиженной, хотя и радости на ее лице я замечал не много. Или она научилась скрывать свои чувства, что в общем было понятно. Особенно в ее положении.

Там, на огневой позиции, я мало заботился о своем внешнем виде – испачканные в земле брюки, запыленные кирзачи, оторванные пуговицы... Здесь пришло иное ощущение, и разодранный рукав стал вызывать у меня чувство неловкости. Стараясь не очень двигать левой рукой, я управлялся правой, и это, наверно, не укрылось от быстрого взгляда Франи.

– Дайте зашью, – вдруг просто сказала она. В обыденной простоте ее тона мне вдруг послышалась знакомая интонация моей младшей сестренки Нины, о которой я ничего не знал все годы войны. – Дайте, дайте! Я быстро, – настояла она и улыбнулась.

Наверно, ее улыбка все и решила, разом устранив мою неловкость. Я снял ремень с кобурой, стащил через голову заношенную гимнастерку и снова сконфузился, оказавшись в очень несвежей сорочке с нелепыми завязками на груди. Хотел было отказаться от Франиной услуги, но девушка уже подхватила гимнастерку и коротким точным движением распростала ее на коленях. Быстро и ловко она стала зашивать прореху.

Как всегда на фронте, чем бы я ни занимался и где бы ни находился, сквозь дела и разговоры не переставал ловить звуки извне, которые могли донести знаки тревоги, каких-то изменений в обстановке. Изменений, разумеется, к худшему – к лучшему на фронте ничего не изменялось. Наверно, эта моя настороженность теперь передалась Фране, во взгляде которой то и дело вспыхивала тревога.

– Стреляют?

– Это далеко.

– А здесь будут стрелять?

– Будут, конечно. Пока все не закончится.

– А когда закончится?

– Тогда настанет мир. И жизнь, и счастье, – сказал я не без наигранного пафоса.

Конечно, смутная тревога никогда не оставляла меня, но я старался загнать ее вглубь, в подсознание, чтобы она не нарушала безмятежности моих чувств к Фране. Кажется, я уже начинал ощущать радостную возможность, сулившую желанное в отношениях с девушкой. Хотя все это оставалось очень неопределенным, готовым, едва появившись, тотчас исчезнуть.

– У меня как раз сестричка такая. Семнадцать лет. Если только жива... – сказал я.

– Мне чуток больше, – отозвалась Франя. – А где ваша сестричка?

– Кто знает. Может, в Германию угнали.

– В Германии плохо. Кроме всего прочего – бомбежки ужасные. Мои же старики потому и переехали сюда. Когда дом разбомбили.

– А тут лучше?

– До сих пор лучше было. Пока война не докатилась. Прежде я думала: может, в Германии спокойнее будет, а то ведь в Беларуси сплошное смертоубийство. Жить стало невозможно. Как дядька Левон говорил: хоть живым в гроб ложись...

– Все Гитлер проклятый.

– И не только Гитлер – и другие не лучше, – тихо сказала Франя и смолкла. Похоже, на этот счет она имела собственное мнение.

В общем я был согласен и не возражал: виноват не один Гитлер, но и многие немцы, разорившие Европу, убившие миллионы людей. Но скоро этому конец, человечество освободится от кровавого маньяка и его приспешников, настанет всеобщая радость. Так примерно ответил я Фране.

– Будет и радость, будет и печаль, – сказала она и как-то виновато улыбнулась, устраняя тем невольное разногласие между нами. И я подумал, как много может выразить непринужденная улыбка девушки – особенно той, которая тебе нравится. Почему-то, однако, вместо удовлетворения у меня мелькнула диковатая мысль.

– А у твоих хозяев сын есть?

– Был.

– Был и?..

– И сплыл, – полушутя окончила Франя, похоже, догадавшись, о чем я подумал. – В прошлом году погиб в Восточной Пруссии.

Все это она произнесла легко, почти беззаботно, и все же в ее тоне послышалась едва заметная фальшивая нотка, и я промолчал.

– Прислали сообщение, документы, письма, номер могилы. А почему это вас заинтересовало?

– Да так.

– Старики очень переживали. Фрау Сабину парализовало – инсульт. Едва отошла. Теперь ходит с палочкой. От племянницы, умершей в этом городе, достался коттедж. Думали пересидеть тут без войны. Да не пришлось.

Франя заканчивала свою работу, оторвала новую нитку от катушки. Все она делала легко, с привычной сноровкой, и я слушал ее, любовался девушкой. Недавнее напряжение между нами, похоже, исчезло, или, возможно, мне так показалось.

– Война окончится, но... Здесь же вместо немцев закрепятся русские?

– Ну а как же! – удивился я. – Само собой.

– Вот старики и переживают.

– Почему?

Склонившись над шитьем, Франя неопределенно передернула плечиком – кто знает? Я тоже не знал. Кое-что из сказанного было для меня ново и неожиданно, внутренне я не соглашался, хотя и не стал возражать. Наверно, она почувствовала это и, чтобы снять мои сомнения, сказала:

– А, не будем об этом.

Пусть – не будем, я был согласен. Меня меньше всего касались здешние сложности – больше привлекала эта девушка, и я невольно стремился к беззаботной легкости в наших отношениях. Хотелось шутить, говорить о пустяках, но я все не мог настроиться на нужный тон, уловить подходящий момент. Все что-то вклинивалось между нами и мешало. Может быть, война, а может, и еще что-либо.

Не успела Франя зашить мой рукав, как отворилась дверь, и в нее просунулось лицо Кононка.

– Товарищ лейтенант!..

В его голосе звучала тревога, и я в нижней сорочке выскочил во двор. На огневой, похоже, все было спокойно, а вот на дороге напротив появился незнакомый, без тента «Додж», и от него напрямик через пустырь направлялась к коттеджу группа военных. Впереди шагал рослый плечистый человек, вроде без оружия (или, может, с пистолетом на боку), за ним еще трое с коротенькими автоматами «ППС». Вразброд, с молчаливой настороженностью на лицах они приближались к речке. Я подошел к калитке.

– Ты кто? – спросил передний, перейдя мостик и останавливаясь перед закрытой калиткой. На его плечах были всего лишь погоны старшины, и у меня отлегло на душе.

– А ты кто? – как можно спокойнее спросил я.

Вместо ответа старшина прорычал натренированным старшинским голосом:

– Я спрашиваю, кто занимает особняк?

– Ну, я занимаю. А что?

– Освободить немедленно! – голос его стал совсем сволочной. – Для разведроты гвардейской армии!

– Другой поищите! – со внезапной решимостью выпалил я. – Здесь противотанковый полк.

– Какой еще полк! – крикнул старшина и легко перескочил через калитку.

– Стой! – крикнул я, вдруг пожалев, что оставил пистолет в вестибюле, и тотчас выхватил автомат у Кононка, который стоял сзади. – Стой!

Старшина и в самом деле остановился, вперив в меня холодный ненавидящий взгляд. Потом оглянулся назад, где за калиткой наготове дожидались его помощники. Те, кажется, тоже брались за оружие.

– Под трибунал захотел? – угрожающе прорычал он, однако сбавив первоначальный напор. За висящий на боку «Парабеллум» пока не хватался.

Минуту мы стояли так, друг против друга – я с изготовленным для стрельбы автоматом, а он, по-видимому, набираясь решимости. Но что-то мешало ему в этом, и он оглянулся. Однако не на своих притихших у калитки помощников, а за речку – на моих артиллеристов.

– Твои?

– Мои.

Наверно, мало что понимая из того, что происходило возле коттеджа, мои артиллеристы с заметным вниманием вглядывались сюда, и, по всей видимости, это поколебало решимость старшины.

– Еще пожалеешь, мудак! – бросил он на прощание и перескочил через калитку.

Скорым шагом они двинулись вдоль речки, наверно, к другим постройкам, а я отдал автомат Кононку и вернулся в коттедж.

Эта стычка меня взбудоражила – от прежнего беззаботного настроения ничего не осталось. Я чувствовал, однако, что на этом не закончится, что последует продолжение. Каким оно окажется, нетрудно было представить. И я подумал: уж не постарался ли тут санинструктор Петрушин? Иначе почему они сразу направились к этому коттеджу – наверное же, не потому, что он здесь самый красивый. Разве мало в тылу коттеджей более красивых, чем этот? Да и для разведроты или гвардейской армии они старались?

Из рук заметно встревоженной Франи я взял гимнастерку, молча натянул на себя. Франя меня ни о чем не спрашивала, видно, и без того догадываясь, что произошло у калитки, и чувствуя мое состояние.

– Ладно, не бойся, – сказал я, застегивая ремень. – Мы защитим.

– Спасибо, – тихонько произнесла девушка.

– И это... Будем на «ты».

– Хорошо, Митя.

Все-таки я задержался в гостях, нельзя было так долго отсутствовать на огневой. Хотя вокруг было тихо, но в любой момент обстановка могла измениться. Опять же комбат, наверно, уже не однажды звонил Мухе, требовал меня к телефону. Медведев, конечно, выручит, скажет, что лейтенант ушел во второй расчет, где не было телефона. Но все-таки не на полдня же он ушел во второй расчет.

– Я вернусь, – сказал я Фране, которая, не выходя на крыльцо, стояла в раскрытых дверях. – Никого не пускайте.

На огневой, однако, все было как обычно в минуты тишины. Наводчик Степанов дымил вонючей «моршанкой», ленивый Атрощенко лежал навзничь на бруствере, свесив на площадку длинные, в трофейных сапогах ноги. Молодой Скибов долбил под сошником лопаткой – чтобы увеличить сектор обстрела. Его работой, сидя на станине, придирчиво руководил командир Медведев.

– Глубже, глубже копни! А то как даст на откате – наводчику синяк посадит. Обед вам, лейтенант, в котелке на ящике, – сказал он, обращаясь ко мне, как всегда, ровным голосом. – На двоих с Кононком.

– Ешь, Кононок, я не буду.

Мне было не до обеда. Чувствовал, коньячный хмель еще не прошел, как не прошла тревога от недавней стычки возле коттеджа. Открытый «Додж» куда-то исчез с дороги, и я не заметил куда. Или они убрались вовсе, или шарили где-то поблизости и снова могли ворваться в особняк. Я все поглядывал туда, хотя и не знал, что бы сделал, увидев их там. Сказав Фране не пускать, я, конечно, понимал всю ограниченность ее возможностей. Если эти захотят, их не остановить и танку. Что им этот коттедж! У меня уже случалась похожая встреча осенью возле Балатона в одном графском поместье, которое мы заняли после боя. Едва ввалились из-под дождя под вечер в надежде погреться, как во двор въехало несколько «Студебеккеров», и такие вот молодцы с автоматами принялись нас выкуривать в поле. Мол, выметайтесь, здесь расположится управление полковника Малеваного. Хотя, как оказалось, полковнику понадобились вовсе не холодные графские покои с портретами предков на стенах, а скорее подвалы под ними. Вытурив нас в поле, они хозяйничали в поместье до утра, а на рассвете их тяжело нагруженные «студеры» отбыли в тыл. Сидя в мокрой посадке, мы проводили их не одной парой ласковых слов. Но там был комбат, он принимал решение остаться или уступить. Решил уступить, может, и правильно – дешевле обошлось. Потому как, что бы мы сделали с пьяной оравой, наделенной полномочиями высокого начальства? Тут же комбат был далеко, решение пришлось принимать мне. Вот я и принял. Теперь буду дожидаться последствий.

Между тем стало слышно, как в ровике заговорил по телефону Муха. Но, судя по тону, разговаривал не с начальством – скорее со своим братом связистом. Поговорив немного, поднялся от телефона и громко объявил из ровика:

– Братья славяне! Войне конец!

На огневой все моментально замерли, пораженные радостной вестью, и Муха, натопырив усы, с важностью разъяснил:

– Бригадные радисты подслушали: завтра капитуляция!

– А почему начальство молчит? – засомневался Медведев.

– Еще сообщат.

Муха опять скрылся в ровике, припал к своей трубке – теперь оттуда ожидались самые необыкновенные новости, от которых радостно замирало солдатское сердце, солнцем озарялся весь белый свет. Это же надо – кончалась война, и ты жив, тебя не убили! Теперь ты будешь жить долго-долго. Не будешь дрожать в земле, дожидаясь последнего, твоего разрыва, не будешь мерзнуть зимой, изнывать на солнцепеке летом, голодать, переживать несправедливости начальства. Ты вернешься домой, снова увидишь маму, встретишь свою любовь, которая даст тебе законное право на счастье. Конец войне!..

Но если конец войне, то, наверное, долго мы тут не усидим, по-видимому, куда-нибудь двинемся – вперед или назад. Но вперед почему-то не пускают немцы – или они не знают о своей капитуляции? Или, что хуже, не согласны с ней? Если какие-нибудь эсэсовцы, то капитуляция обещает им мало радости – они еще повоюют...

Не дождавшись более подробных новостей, я влез в ровик и позвонил комбату. Правда ли, что уже финита.

– Будет финита – скажем. Ни на минуту не задержимся. А пока соблюдайте бдительность, – охладил мой радостный пыл комбат.

Наверно, именно так. Если приказано соблюдать бдительность, то, по-видимому, ничего и не произошло, видно, радисты поторопились с выводами. Может, где-либо капитуляция, но не у нас. Наши немцы будут медлить, дожидаться приказа. Так же, как и мы. В этом смысле ничего не изменится. Хотя и конец войне.

Если капитуляция, то, наверно, нас не оставят сидеть в этой земле. Теперь в земле уже не сиделось, и я вышел с огневой на зеленую травку. Над городком и долиной лежала совсем мертвая тишина, не стреляли орудия, молчали минометы. Не слышно было и перестрелки на передовой. Все повсюду притихло, замерло. Выжидало? В самом деле, не настал ли конец этой проклятой войне? Настроение мое то вспыхивало радостью, то омрачалось от тягостной неизвестности, когда я бросал взгляд на недалекий коттедж. Меня влекло туда, к Фране, и я думал, как ей теперь с ее стариками-австрийцами? Надо – домой, в Беларусь. Но как? Куда я ее возьму? К моим артиллеристам на огневую? Они бы не возражали, но...

Солнце закатилось за снежные громадины гор, в долину надвинулась довольно прохладная тень. Все вокруг помрачнело, сразу утратив недавнюю весеннюю привлекательность. Из-за плотного забора лесопилки тянуло паленым, несло по ветру горьким смрадом пожарищ. Ничто поблизости, однако, не указывало на опасность, и я решился. Сказал Медведеву, чтобы в случае чего послал Кононка – тот знает. Медведев бросил обычное «ладно», и я побежал к коттеджу.

Не успел коснуться медной ручки дверей, как те растворились, и в полумраке я увидел маленькую фигурку Франи. Она ждала меня. На этот раз девушка была без своего обычного передника, в коротенькой серой кофточке, выпущенной на узкие брючки. Выглядела сдержанно-привлекательной и, наверно, зная это, застенчиво улыбнулась мне.

– Капитуляция, Франя.

– Правда? А боже мой...

– Еще неофициально. Но скоро сообщат.

– Неужто дождались! – с детской непосредственностью обрадовалась девушка. – Надо сказать старикам.

И выбежала из вестибюля, оставив меня возле застланного цветастой скатеркой столика с тремя тюльпанчиками в миниатюрной фарфоровой вазе. Я слегка недоумевал: что все-таки значила эта ее предупредительность по отношению к хозяевам – неподдельная преданность или воспитанное чувство долга? Не успел я это обдумать, как в вестибюль медленно вошел высокий старик-профессор со своей худенькой фрау. За ними впорхнула оживленная Франя. Хозяин, отдышавшись после длинного перехода, глухим голосом сказал какую-то фразу. Франя тут же перевела:

– Доктор Шарф поздравляет с окончанием войны и благодарит господина офицера за освобождение от нацизма.

– Это пожалуйста, – великодушно согласился я. – Теперь Австрия будет свободной.

Доктор внимательно выслушал меня, затем Франин перевод, немного подумал и медленно, с перерывами заговорил. Похоже, говорить ему было трудно. Франя быстренько переводила.

– Он говорит: старики счастливы оттого, что дождались окончания войны. Молодым теперь придется самим строить будущее Европы. Важно не допустить ошибки.

– Да уж не ошибемся. Если до сих пор не ошиблись и победили, – выпалил я, сразу почувствовав, что перебрал – не следовало так категорично.

Франя без запинки перевела мой ответ.

– Доктор Шарф говорит, что победить в войне – еще не все.

– А что же еще? Все-таки главное – победа.

– После тяжелой войны последует не менее тяжелый мир. К этому надо быть готовым. Божественный плод победы может оказаться горьким.

Я не совсем понимал, что он имеет в виду, этот старый профессор. Может, однако, и верно – тяжелый мир, и к тому следовало быть готовым. Но уж не тяжелее, чем эта кровавая война с фашизмом.

– Он говорит, – продолжала Франя, – что русские должны понять: нацизм и коммунизм есть два конца одной палки.

Такое я слышал впервые, и это показалось мне странным – одной палкой мерить Россию и Германию. У нас никто так не высказывался даже по пьянке, за такие мысли в два счета можно было лишиться погон и загреметь в штрафную. Странно было бы даже так подумать – все-таки мы воевали за свободу своей родины против немецкого фашизма. При чем тут два конца одной палки?

Немало озадаченный, я молчал. Наверно, почувствовав это, хозяин помедлил и, кивнув на прощание, повернулся к выходу. Вместе с фрау они молча вышли, не притворив за собой дверь.

– Ты посиди, я сейчас, – тихо бросила мне Франя, направляясь следом.

Оставшись один, я встал из-за стола, прошелся по вестибюлю. Профессор меня прямо-таки расстроил. Конечно, я понимал, что за победой последует иная, мирная жизнь, наверно, она будет нелегкой, ведь вся Европа лежала в развалинах. Но теперь не хотелось думать о том, все наши мысли занимала победа. Та самая, о которой мы столько мечтали в дни удач и особенно в дни поражений, когда она была так далеко, что упоминание о ней казалось издевкой, примитивной пропагандистской ложью. Впрочем, для многих таковой и осталась, о настоящей они никогда ничего не узнают. Иным вот посчастливилось до нее дожить и, может, удастся вкусить плод с ее божественного дерева. Почему он должен оказаться горьким?

Из узкого окна с высоким, как в церкви, подоконником почти не просматривались окрестности, а мне все-таки надо было видеть мои орудия. И я сказал о том Фране, когда она снова вбежала в вестибюль. Удивительно, как за эти полдня переменилось настроение девушки, на глазах обретшей почти беззаботный, радостный вид. Легкая и стремительная, она все больше стала походить на шаловливую школьницу, все больше привлекая меня.

– Идем! – сказала Франя и повела меня куда-то в боковую дверь к крутым винтообразным ступенькам.

На чердак, что ли, подумал я.

Оказалось, не на чердак, а в игрушечную башенку, что, будто стаканчик, виднелась издалека на черепичной крыше.

– Вот! Отсюда все видно. Вон твои солдаты.

Вид на окрестности действительно открывался чудесный – почти половина разбитого артиллерией городка, улица до поворота, задымленный, со штабелями бревен и досок двор лесопилки, мои орудия – одно сразу за речкой, другое по ту сторону лесопилки. Напротив, за дорогой, распростерся широкий горный склон, поросший снизу хвойным молодняком, переходящим выше в старый сосновый лес. С другой стороны видно было немного – крутой черепичный скат крыши да вершины кряжистых деревьев, за которыми высилась голая скала. В тесненькой уютной башенке было пусто, лишь стояла легкая белая скамейка, рядом с которой темнел выход на лестницу. Славное было местечко, и я заволновался. Показалось, Франя привела меня сюда не просто так, а с определенным умыслом, и оттого девушка стала для меня еще ближе.

На моих позициях не замечалось ничего особенного. Рассевшись на станинах, солдаты, наверно, рассуждали теперь о мире, до которого все-таки дожили. Те, кто постарше, конечно, настраивались на дом и хозяйство, младшие мечтали о своем – встрече с родителями, учебе и любви. В общем, все было понятно, каждый стремился занять свое место в жизни. Победа была добыта сообща, дальнейшее, пожалуй, зависело от каждого в отдельности.

И не зависело от войны – в чем была наша самая большая удача.

Я присел на изящную белую скамейку, Франя стала напротив возле широких, с круговым обзором окон.

– Митя, ты не серчай на доктора Шарфа. Его напугали, – сказала Франя.

– Кто напугал?

– А кто их знает, – Франя пожала плечиками. – Ночью какие-то, трое...

– Военные?

– Не разберешь. Было темно. Поднялись наверх...

– А разговаривали – по-немецки?

– По-немецки. Похоже, однако, не немцы. Сильный акцент – славянский.

– И что им было нужно?

– Не знаю. Мне доктор Шарф ничего не сказал. Фрау Сабина плакала.

– А ты?.. Тебя они о чем-нибудь спрашивали?

– Я спряталась. Меня они не нашли.

– Вот как!

Это было хуже, это что-то усложнило и вызывало во мне беспокойство. Мало того, что война, фашисты, так и еще какие-то. Может, наши – особисты? Но зачем им эти австрийские обыватели? Или они из-за Франи? Но она-то зачем им понадобилась? Или она им мешала? Чего-то несомненно важного я понять не мог и терялся в догадках.

– А этот твой Шарф точно не фашист?

– Он ненавидит фашистов. В Ганновере, бывало, как бежим в бомбоубежище, так он их ругает. Представляешь: не англичан, которые бомбят, а своих, немцев. Когда те не слышат...

– Ну, когда не слышат, можно и поругать, – сказал я. – Садись сюда, рядом.

Франя нерешительно опустилась на край скамейки. Настроение ее стало заметно омрачаться, и было ясно отчего. После ее рассказа о прошлой ночи я тоже начал тревожиться. Из-за Франи, конечно. Я чувствовал, что-то ей угрожало. Девушка между тем стала рассказывать.

– Там, в Ганновере, бомбили каждую ночь, алярмы – тревоги эти, с вечера до утра. В городе ад, все горит и рушится. Цивильное население спасается в бомбоубежищах. Бывало, что и бомбоубежища рушились, и все погибали. Правда, мои старики никуда без меня. Как только загудит, зовут меня, и вместе спускаемся в подвал...

– А что у них – свой дом?

– Квартира в большом доме. Правда, квартира немалая, а я одна – и за горничную, и за кухарку. Работы уйма. Но старалась. Сначала присматривались ко мне, что я умею. Я и правда немного умела. Но училась, хотела понравиться. Потому что, как же иначе жить у чужих? Надо угождать. Так мама когда-то учила. Ну, что сделаю не так – не ругали, не наказывали, как некоторых. Фрау Сабина расскажет, покажет. Разве я эти дверные ручки когда-нибудь дома чистила? Да у нас их и не было, таких блестящих. А здесь требовалось, чтобы все было чисто и красиво.

На тесной скамейке Франя сидела близко от меня, но я подвинулся еще ближе, и она не отстранилась. Мои блудливые руки она перехватила своими и цепко держала их на коленях.

– Так ты у них за прислугу, – слегка разочарованно протянул я.

– Ну, конечно, а для чего же они меня взяли. Конечно, разная бывает прислуга, как и разные хозяева. В Ганновере через улицу жила Клава, тоже остовка. Каждый день плакала из-за своей хозяйки. Погибла в бомбежку. Молоко кипятила для ребенка, начался налет, надо было подождать, пока молоко закипит. Опоздала в укрытие, ну и завалило. Вместе с ребенком. А мать уцелела. Успела с шестого этажа сбежать вниз. Когда наш дом рухнул, выбрались мы на улицу с пустым термосом и одним пледом. Больше ничего – ни дома, ни имущества. Что делать? Другие себя спасали, а мои без меня никуда. Какое-то время жили в банковской конторе, потом в солдатском бараке. Когда прибыли документы из Австрии, они переехали сюда. Меня тоже взяли. Денег почти не было, фрау заложила в банк свои сережки, старинную брошь. Тут, правда, кое-что получили из наследства.

– Ну, хорошо, – сказал я. – А язык? Где ты так научилась по-немецки? В школе?

– Немного в школе, конечно. Но в основном здесь. Способная была, умела слушать. Слух, кажется, есть, мама когда-то музыке учила. Да и фрау Сабина немного понимает по-польски.

– А ты можешь и по-польски?

– Немного могу. Мама католичка, это по моему имени видно. Католики ведь, хотя и белорусы, по-польски все понимают. А ты православный?

– Кто знает? Может, и некрещеный. Родители – учителя, разве они могли решиться – сына крестить?

– Ты посиди, – вдруг выпустила мои руки Франя. – Я скоро вернусь.

Она скрылась в сумраке люка-лаза, снизу лишь донесся мягкий стук ее шагов по доскам-ступенькам, и где-то негромко стукнула дверь.

Я поднялся со скамейки, снова осмотрел через стекла городские окрестности. По дороге из-за угла полуразрушенного дома, где я так позорно грохнулся с велосипедом, быстро промчался трофейный «Хорх» – не тот ли, на котором ездил бригадный особист, и я с досадой подумал: откуда он? Из первой батареи или из пехоты? Кончается война, а этим все неймется, все мечутся, кому-то что-то готовят. В общем, мне на них наплевать, грехов за собой я не числил – в плену не находился, на оккупированной территории не проживал. Из харьковского окружения вышел не один, а в составе группы, и тот эпизод моей военной биографии уже исследован ими вдоль и поперек. В этом отношении я был спокоен. Но, наверно, не очень тревожился и командир взвода связи Витя Лежневский, которого месяц назад арестовал Смерш. Как-то, подвыпив в кругу друзей, позволил себе порассуждать о несправедливости к окруженцам, которых после освобождения всех без разбору гнали в штурмбат. Ребята потом говорили, что сам виноват, не надо было трепаться. Вообще, мы не трепались. Если собирались где-либо в землянке и выпивали, то больше говорили про бои или горланили песни, кто как умел. Разговоров о политике благоразумно избегали, особенно старшие из нас, которые кое-чему были уже научены.

Над городком вечерело, долина вся погрузилась в прозрачный вечерний сумрак, лишь горные вершины вдали еще блестели дальним солнечным отсветом. На фоне умиротворяющей ясности неба этот их блеск казался неземным, нездешним, воздушно-прозрачным, хотелось смотреть на него, не отрывая глаз. Одно очарование было наблюдать вечернюю прелесть гор и слушать драматическую исповедь девушки, которую я готов был полюбить. Если бы не война. Но если бы не война, где бы я встретил ее? Странно, но именно проклятая война помогла мне найти ее тут, вдали от родины, среди чарующей альпийской природы. Как бы и не развела тоже, вдруг не в лад со своим настроением подумал я, сразу, однако, прогнав от себя недобрые мысли.

Почти беззвучно в башенке появилась Франя. Она принесла что-то, разорвала упаковку и поставила передо мной небольшую пачечку, которая вкусно пахла.

– Угощайся. Точно как наши до войны.

Это были конфеты, знакомые с детства «подушечки». Наверно, не очень свежие, немного слипшиеся, и Франя отделяла их по одной, угощала меня. И вправду, несмотря на их не очень презентабельный вид, конфеты, как и в детстве, оказались пахучими и сладкими.

– Сорок копеек сто граммов? Помнишь?

– Как же! В сельмаг бегали на переменках.

– Я еще любила «ириски».

– А все же, откуда ты родом? – спросил я.

– Да из Минска. Там родилась.

– И давно оттуда?

– Давно. Из Минска я перебралась в Червень, оттуда меня привезли в Германию. В общем, мне повезло. Иначе давно бы погибла. Как мои девчата.

– Это где?

– А на химических заводах в Руре. Все пятеро червенских.

– А ты?

– А мне иная выпала судьба, а может, случай помог. В каком-то городке под Ганновером нас распределяли. Ну, построили в шеренгу, пришло какое-то начальство, в форме и в цивильном, и стали вызывать, кого куда. Первыми за нас взялись военные, офицеры вермахта. Как потом оказалось, это были отпускники фронта, они выбирали в свои семьи обслугу. А я была самая маленькая, бедно одетая. А они идут, сытые такие, откормленные бугаи, два в форме СС и третий офицер-танкист, молодой, невидный из себя парень. Эсэсовцы повыводили девчат, что покрепче, покрасивше, а этому танкисту таких уже не досталось. Вот он подходит ко мне и говорит «ком». Я едва не упала, так он холодно поглядел на меня, и голос такой, ну чисто солдатский, как на плацу. Вот меня и оформили в семью доктора Шарфа. А тот танкист был их сын лейтенант Курт Шарф. Дома он совсем другим оказался – тихий, вежливый. Только очень печальный, будто что-то предчувствовал. Через два дня поехал на фронт, а спустя две недели погиб в танке. Если подумать, он меня спас. Иначе погибла бы я на той их химии.

– Однако, история! – сказал я под впечатлением от Франиного рассказа. – Действительно, выручил тебя Курт.

С опечаленным видом Франя ровненько сидела, опустив на колени маленькие, с острыми локотками руки.

– Я долго еще не верила своему счастью и все ждала: что-то должно же случиться, что-то ужасное. Ну, не может так быть, чтобы в такое время все было хорошо. Вот и бомбежки начались, и дом разбомбило. Сюда переехали. А здесь что? Неужто здесь от войны убереглись? Нет, и сюда война докатилась. Все-таки она преследует меня. Настигает...

– Ну, теперь уж ничего не случится. Теперь главное – вернуться домой. Правда? – спросил я о главном и насторожился в ожидании ответа.

Франя озабоченно вздохнула.

– Конечно, кто же не хочет домой. Вот только где он, тот дом, кто там тебя ждет? Меня там никто не ждет. Ни знакомых, ни даже ребят-одноклассников. Сплошь незнакомые – и тут, и там...

Без знакомых, конечно, плохо, но знакомые скоро появятся. Правда, новые знакомые не могут заменить собой прежних друзей и знакомцев – это я знал по собственному опыту. Хотя прежде о том и не думал. Франя вот думала, по-видимому, она несколько иначе относилась к собственному прошлому. Что ж, в общем она была права, подумал я.