Текст книги "Лекарство от хандры"

Автор книги: Варвара Клюева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Во-первых, пистолет. Кузнецов опытным глазом должен был разглядеть его под одеждой Сороки и изъять, в крайнем случае – предупредить хозяина. Во-вторых, никто из свидетелей не подтвердил, что Сорока учился стрелять. Как же он сумел уложить наповал троих и ранить четвертого? Причем два выстрела были произведены с порядочного расстояния. Из пяти пуль, выпущенных Сорокой, четыре попали в цель и только одна, никого не задев, застряла в обивке дивана. А ведь после первого выстрела оставшиеся в живых должны были заметаться!

Беспокоила Селезнева и другая деталь. Партнеры Тихомирова показали, что игра обычно велась на фишки, а по окончании партии фишки обменивались на доллары, но никто из них не помнил, чтобы Вячеславу Сергеевичу когда-нибудь не хватило заранее приготовленных денег и ему понадобилось бы лезть в сейф за недостающей суммой. Выходит, в тот раз его проигрыш был велик как никогда. Что это – случайность?

Слишком много набирается случайностей. Вот, например, количество игроков. Все картежники, бывавшие в доме Тихомирова, высказали удивление, что за стол сели четверо. Вячеслав Сергеевич не любил, когда игроков собиралось меньше пяти. И в этот вечер он ждал еще двоих. Но один из них позвонил предупредить, что по пути из загородного дома попал в небольшую аварию и вынужден дожидаться гаишников. А у второго неожиданно прихватило живот. Ничего серьезного, но бедняга не мог отойти от унитаза. Хотя почему бедняга? Человеку сказочно повезло. Только вот случайным ли было это везение?

«Если бы дело вел я, непременно бы повидался с другими участниками аварии на загородном шоссе, – подумал Дон. – Везунчика с больным животом проверить невозможно, а вот об аварии должен быть составлен протокол. Впрочем, что бы это мне дало? Даже если аварию подстроили, это все равно не докажет, что Кузнецов – убийца, а главное – не поможет найти Варвару».

Селезнев сам потом удивлялся, вспоминая, сколько в этот день нанес визитов и сделал звонков. Начал он, как и намеревался, с окружения Сарычева. Бесчисленные интервью так и не дали ответа на вопрос, где пропадал блудный сын, зато у Селезнева сложилось исчерпывающее представление о его моральном облике.

– Аркаша всегда был сложным ребенком, – рассказывала мать. – Еще в детском саду отнимал и выманивал у детей хитростью самые красивые игрушки. Мы старались его не баловать, учили делиться, наказывали за жадность, но он все равно делал все по-своему – не в открытую, так потихоньку. Когда ему исполнилось десять лет, я стала находить у него деньги и всякие мелочи, которых мы ему не покупали. Спрашиваю: «Где взял?», а он всегда отвечал: «Нашел». Врал, конечно, но как его уличишь? Раз отец не выдержал и выпорол его. С тех пор деньги и вещи у Аркаши появляться перестали, но сам он начал пропадать на целые дни… Нет, я не знаю, с кем сын дружил. Он никогда не приводил в дом товарищей и ничего не рассказывал. Жил в родном доме, как в гостинице. Сидел целыми днями в своей комнате или уходил куда-нибудь. Когда Аркаша поступил в институт, мы его практически не видели… Нет, я не знаю, с кем он там подрался. Спрашивала, конечно, но он все твердил: «Пьян был, не помню»… Нет, в институт я не ходила. Зачем? Аркаша ведь все равно ушел из дома.

Сверстники, выросшие с Аркадием в одном дворе, отзывались о нем резко и нелицеприятно:

– Свиньей он был! Все норовил обжулить при игре в очко или в пристенок или выменять у малыша стоящую вещь на откровенную дрянь. Никто с ним не дружил, кому охота с таким дерьмом связываться?

– Сарычев всегда греб под себя, – вторили им одноклассники.

– Мальчик неизменно противопоставлял себя классу, – вспоминала пожилая учительница. – Не припомню случая, чтобы он пришел на субботник или другое подобное мероприятие. И всегда у него находилась уважительная причина. Он вообще был ушлым подростком. Одно время у ребят начали пропадать деньги – из карманов, из портфелей. Я не сомневалась, что это дело рук Сарычева, но сколько ни пыталась поймать его с поличным, так ничего и не добилась… Нет, не могу припомнить, чтобы он с кем-нибудь поддерживал близкие отношения. Разве что с двумя ребятами из старшего класса, но я не помню их фамилий.

Селезнев узнал фамилии и нашел «ребят», которые превратились в неопрятных мужиков с испитыми лицами.

– Сарычев? Как же, помню! Шустрый такой шкет, щекастый, – сказал один. Тот еще жучила! Руки, как у фокусника… Кошелек хоть из-за пазухи у тебя вытянет, да так, что ничего не почувствуешь. Да не-е, щипачом он не был. Я про то ничего не знаю. Так, показывал свои фокусы для потехи.

– В карты был мастак! – мечтательно проговорил второй. – Любого обдерет, хошь в очко, хошь в секу…

Если последние две характеристики могли считаться похвалой, то это были единственные добрые слова в адрес Сарычева, услышанные Доном за день.

Бывшие сокурсники Аркадия либо не помнили его вовсе, либо отзывались о нем с такой неприязнью, что у Селезнева на миг зародилось подозрение, уж не покушался ли один из них на жизнь богопротивного Сарычева. Но, едва родившись, подозрение умерло. Слишком много презрения было в оценках. Как ни странно, люди редко убивают тех, кого презирают.

– …Сарычев держался заносчиво, точно князек, а сам был ничтожеством. Говорил только о шмотках и деньгах.

– …Липкий был и скользкий. Знаю, это звучит парадоксально, но определение очень точное, можете мне поверить.

– …С ним нужно было держать ухо востро. Однажды на вечеринке я согласилась с ним потанцевать, а потом обнаружила, что у меня пропала золотая цепочка с кулоном. Нет, я не уверена, что украл Сарычев, но кулон так и не нашелся, а другие партнеры не вызывали у меня подозрений.

– …Всегда ухитрялся вытянуть на экзамене хороший билет. Не знаю, как он проделывал этот трюк, но не промахнулся ни разу, даже когда учил всего четыре-пять билетов.

Ценой немалых усилий Дону удалось-таки приподнять завесу тайны над исключением Сарычева из института. Один из собеседников, участник событий, с явной неохотой признался, что никакой драки не было – Сарычева попросту избили.

– Почему же он не пожаловался? – удивился Дон.

– Потому, что били за дело, – лаконично ответил собеседник. – Если бы пожаловался, мог вообще попасть за решетку. – После некоторого нажима со стороны Селезнева он признался, что Аркадия поймали на шулерстве. – Мы дали ему слово, что никому об этом не расскажем, если он пообещает не говорить, кто его бил, – нас ведь тоже могли выгнать… Сарычев согласился, потому что к тому времени ободрал дочиста чуть не половину курса. Ему бы не поздоровилось, если бы ребята узнали, каким способом он выигрывал.

– А как вообще это дело попало на комиссию? – полюбопытствовал Селезнев.

– Мы постарались. Не могли же мы допустить, чтобы эта свинья оставалась у кормушки! Один из нас был дружинником. Он сдал Сарычева в институтское отделение милиции. Поскольку тот был пьян и с виду явно поучаствовал в хорошей драке, его не могли не отчислить.

Исколесив полгорода и опросив тьму народа, Дон понял, что больше ничего нового о Сарычеве не узнает, и переключился на знакомых Кузнецова. К Василию окружающие относились с гораздо большей теплотой, чем к Аркадию. Даже пожилая дама, работавшая до пенсии в детской комнате милиции, отзывалась о бывшем подопечном не без уважения:

– Конечно, нервы шалопай потрепал нам здорово, но я надеялась, что он избежит кривой дорожки. Василий, как кошка, неизменно падал на четыре лапы. В нем вообще было много от кошки… Независимость, расчетливость, умение приспособиться к обстоятельствам, оставаясь при этом самим собой. Его дружки катились без руля и ветрил, куда занесет, а, сбиваясь в стаю, шалели до полной потери разума. Кузнецов же внешне играл по их правилам, – если отсутствие тормозов можно назвать правилами, – но головы не терял. Чувствовалась в нем что-то такое… не знаю, как выразить словами… Стержень? Самодисциплина? Здоровый инстинкт самосохранения? В общем, к группе риска я его никогда не причисляла.

Те же, кто познакомился с Василием после суда, вообще не скупились на похвалы. Учителя вечерней школы, непосредственный начальник Кузнецова из обслуги стадиона «Локомотив» – все подчеркивали его серьезность и обязательность.

– На него можно было положиться, понимаете? – сказал бывший сержант-срочник, прошедший с Кузнецовым Афганистан. – Конечно, иногда он бывал крут, особенно с новичками, зато никогда не прятался за чужими спинами. Много раз подставлялся под пули, прикрывая ребят. С духами был лют – стольких положил, что другим не тягаться. Подобраться незаметно к часовому для него было раз плюнуть. Гибкий, быстрый, двигался бесшумно, как кошка. Стрелял без промаха, а нож метал – залюбуешься!.. Да нет, компанейским я бы его не назвал. Скорее наоборот: держался Вася особняком… Ну почему совсем? Совсем без друзей там не выживешь. Но у Василия их было немного. Коля Сивоконь, да Юрка Белухин, – вот, пожалуй, и все. Они друг другу не раз жизнь спасали… Нет, из Ленинграда у нас, по-моему, вообще никого не было. Сивоконь, кажется, из Донецка, Белухин откуда-то из Сибири, я точно не помню… К кому Василий обратился бы за помощью в трудную минуту? Наверное, к ним – к Юрке и Миколе. Да мог бы к любому обратиться – никто из нас ему бы не отказал…

Бывшие спецназовцы, служившие вместе с Кузнецовым на территории Союза, в основном согласились с такой характеристикой, но назвать близких друзей Василия не смогли. Кузнецов, по их словам, никого к себе не подпускал. Видно, за пределами Афганистана можно было выжить и без друзей.

Напоследок Селезнев решил поговорить с дворовыми товарищами Василия, шпаной, которую Кузнецов когда-то бросил, побывав на скамье подсудимых. Дон хотел узнать причину радикальной перемены с пятнадцатилетним Кузнецовым, а кроме того, выяснить, не возобновил ли Василий связь с кем-нибудь из них, вернувшись из армии.

Ответа на первый вопрос он так и не получил, а на второй – ответ был отрицательным. Василий здоровался с бывшими приятелями, иногда перебрасывался с ними парой слов, но близкого знакомства не водил.

Селезнев уже опросил всех дворовых забулдыг и собирался на Петровку за списком Халецкого, когда его остановил щуплый молодой человек, представившийся Виталием Бугаевым.

– А правду говорят, будто в Васю Кузнецова недавно стреляли и он куда-то пропал? – спросил паренек, смущенно кашлянув. И, видя, что Селезнев медлит с ответом, торопливо заверил:

– Не бойтесь, я никому не скажу. Мне бы хотелось помочь ему, ведь Вася мой друг.

– Давайте сядем в машину и поговорим, – предложил Дон, не веря своей удаче. Он опросил почти два десятка знакомых Кузнецова, но не один из них не назвал себя другом Василия.

Виталий Бугаев сел в «Жигули», захлопнул дверцу и вопросительно посмотрел на Селезнева.

– Да, – сказал тот, – покушение действительно имело место. Правда, непонятно на кого: на Кузнецова или на его патрона. Вы ведь знаете, что Василий работал телохранителем?

– Слыхал. Анна Степановна говорила.

– А с самим Кузнецовым вы когда в последний раз разговаривали?

– Давно. Наверное, год назад, а то и больше. Когда он из больницы выписался после ранения, я к нему чуть не каждый день бегал, потом как-то закрутился… а тут и он переехал.

– Вы давно дружите?

– С детства. То есть я-то совсем мальцом был, а Вася уже работать пошел.

– И разница в возрасте вам не мешала?

– Ну, может, Вася меня всерьез не воспринимал, но я всегда считал его настоящим другом. Восхищался им и гордился, что он со мной возится. Он раньше с моим старшим братом дружил, а потом они оба попались за шапки эти дурацкие… Брат после суда крутым себя возомнил, ходил гоголем, всех задирал, всю шелупонь в свою свиту собрал. А Вася с ними знаться отказался. Они над ним издевались, били несколько раз, а он на них плевать хотел. Сам на рожон не лез, но от драки не бегал. Их было много, а Вася один, но пощады не просил. Так к ним и не вернулся…

– А почему он с ними порвал, не знаете?

– Из-за суда, конечно! Он ведь умный был, не то что Пашка. Пашку-то через год все-таки посадили за хулиганство. А Вася в зону не захотел. Когда брата посадили, дворовая мелюзга, которая от него натерпелась, стала отыгрываться на мне, а Вася за меня вступился. Пообещал вздуть любого, кто меня тронет.

– Помогло?

– Еще бы! Его побаивались. Пашкины дружки, и те перестали задирать, когда он двоих приложил как следует. А ко мне Вася всегда был добр. Мелочь всякую дарил, ну, там, ножик перочинный или значки, бесплатно проводил на футбол…

Селезнев задал еще несколько вопросов, но скоро уяснил, что дружба Бугаева с Кузнецовым была довольно односторонней. Василий никогда не делился с младшим товарищем своими секретами, не просил помощи, не спрашивал совета. Например, Виталий понятия не имел, есть ли у Кузнецова знакомые в Питере. Дон потерял интерес к разговору и сказал, что его ждут дела. Парень вылез из машины и хотел уже закрыть дверцу, когда Селезнева словно вдруг что-то стукнуло.

– Минутку! – крикнул он, выхватывая из кармана взятый у Халецкого снимок Сарычева. – Вы никогда не видели рядом с Василием этого человека?

Бугаев взял снимок, долго его разглядывал, хмурясь и кусая губу, наконец выдал:

– Да, точно. Однажды подошел к нам на стадионе. Не помню, о чем они говорили, помню только, Вася называл его Акопяном. Я потом спросил: «Акопян это его фамилия?» – «Нет, кликуха, – ответил Вася. – Он мастер фокусы всякие показывать».

Селезнев наспех поблагодарил парня и рванул машину с места.

«Недаром меня этот восемьдесят второй год сразу насторожил. Теперь посмотрим, Борис, до смеха ли тебе будет, как побежишь завтра трусцой по стадиону с портретом Сарычева в руках! Я бы и сам сбегал, да что-то я тут застрял. Пора возвращаться в Питер».

Однако, встретив на Петровке Халецкого, выложить свою новость Дон не успел.

– Позвони в Питер! – еще издали крикнул ему Борис. – Там что-то стряслось.

Селезнев бросился к телефону и набрал непослушными пальцами номер Сандры.

– Дон?!

От этого отчаянного вскрика у него сердце в пятки ушло. Несмотря на очевидную тревогу за Варвару, самообладание Сандре пока не изменяло.

– Что случилось? – спросил хрипло.

– Они похитили Прошку!

Глава 5

Всякая работа занимает вдвое больше времени, чем запланировано, – гласит один из законов Мэрфи (а может, Паркинсона, не знаю точно). Кто бы его ни открыл, он был безусловно прав, в чем я не раз убеждалась на собственном опыте. Оценивая в четверг свои стратегические запасы, я пришла к выводу, что, не подвергая опасности здоровье и жизнь, могу просуществовать в запертом доме около полутора суток, но в глубине души надеялась вырваться из западни часов через десять. В крайнем случае – двенадцать.

Вечером в пятницу я все еще торчала под дверью чулана и, монотонно изрыгая проклятия, ковыряла фанеру тупым столовым ножом. Массивный куб чугунного (или это была черная сталь?) замка демонстрировал полное пренебрежение к моей мышиной возне.

Стопроцентная погрешность в расчетах объяснялась не отсутствием у меня трудового энтузиазма, а безобразными условиями труда, от которых встали бы волосы дыбом у всех создателей КЗОТа поголовно. Мало того, что мой инструментарий не годился даже для культурного потребления морковных котлет, мало того, что работать приходилось согнувшись в три погибели, точно нищенке на паперти, так еще и температура в рабочем помещении была ниже всякой критики. Каждые полчаса я мчалась в неостывшую еще комнату и, дыша как паровоз на негнущиеся красные пальцы, прижималась телогрейкой к благословенной печи. Ушибленное предплечье растолстело, покрылось багрянцем и энергично протестовало против попыток работать левой кистью. Правая кисть после нескольких часов эксплуатации объявила забастовку. К утру пятницы я уже готова была опуститься на четвереньки и зубами вгрызться в мороженую многослойную фанеру.

Но мысль о капитуляции даже не приходила мне в голову, и двигала мной не столько жажда жизни, сколько врожденное отвращение ко всякого рода клеткам и ловушкам. Чтобы я, человек, не признающий никаких ограничений личной свободы, отдала концы, точно мышь в мышеловке или таракан, по беспечности упавший в банку? Фигушки! И я продолжала остервенело терзать фанеру.

Прервав в очередной раз трудовую вахту, я вернулась в комнату и обнаружила, что печь совсем остыла. Тонкие, как волос, щели в ставнях уже не пропускали свет – наступил вечер. Я зажгла лампу, поставила чайник и начала рыскать по комнате в поисках газеты для растопки. Печь держала тепло больше суток, но настала пора спалить дровишки, брошенные моими похитителями в прихожей.

Не обнаружив ничего похожего на газету в ближней комнате, я сунула нос в дальнюю. Не знаю, почему мне не пришло в голову осмотреть ее раньше. Быть может, на моих умственных способностях сказался удар по голове или наркотик, которым меня накачали похитители. Быть может, беглый взгляд, брошенный в самом начале, когда я только что спустилась с чердака, убедил меня, что ничего полезного там не найти. А может, виной всему выключатель, который находился аккурат за дверью и потому оказывался вне поля зрения, когда ее открывали. Да и какая, в сущности, разница? Все мы время от времени совершаем глупости, и даже я – не исключение.

Пошарив рукой по стене и не найдя выключателя, я таки заглянула за дверь и, углядев белый квадрат с черной кнопкой, шагнула к нему. В тот же миг что-то чувствительно стукнуло меня по колену. Я включила свет и обнаружила, что наступила на кочергу, ручка которой и нанесла мне подлый удар. С минуту я недобро разглядывала обидчицу, а потом возликовала: у меня в руках ключ от темницы!

Дыра, которую мне удалось расковырять под металлической пластиной с ушком для замка, была маленькой и неглубокой. Но конец кочерги я туда втисну, и останется только как следует надавить на рукоятку. Чертовы шурупы не устоят. Замок повиснет на оставшемся ушке, и я получу доступ к топорам, молоткам, стамескам и прочим железякам, с помощью которых любую дверь в этой хибаре можно в считанные минуты обратить в кучку древесной стружки.

Мысленным взором я уже видела счастливый миг освобождения и упивалась близкой свободой. Но когда я вернулась от грез к действительности, звенящую тишину за окном нарушило отдаленное мурлыканье мотора. Я еще не до конца осознала, что это значит, а рука уже сама дернулась к выключателю. Выскочив как ошпаренная в соседнюю комнату, я в отчаянье оглядела многочисленные улики, указывающие на мое пребывание в доме. Выдвинутый ящик кухонного стола и зашумевший уже чайник, немытая чашка и банка из-под черной икры, сырные корки и крошки хлеба, одеяло на диване, опустевшее ведро и мокрое мыло у рукомойника… Нет, я ни за что не успею все это убрать! Нужно немедленно выключить свет – они вот-вот заметят его сквозь щели в ставнях… Прятаться бесполезно – они сразу поймут, что здесь кто-то был, и обыщут дом. Может, встать за дверью и выскочить, как только они войдут? А если один из них задержится у машины?.. Черт, и сама машина! На открытой местности от нее не убежать. Господи, что же делать?

Не дожидаясь, пока меня осенит идея, я выключила чайник, пихнула на место ящик, сгребла со стола клеенку с объедками, свернула ее комом и швырнула за дверь в дальнюю комнату. Одеяло полетело следом. «Так… сумку с остатками продуктов на плечо, кочергу в руки, свет выключить. Теперь следы моего присутствия не так заметны. Пройдет минута-другая, прежде чем эти – как их там? – спохватятся. Если спрятаться где-нибудь в прихожей и незаметно выскользнуть из дома, когда они будут в комнате, это даст мне шанс добежать до леса. Пусть попробуют найти меня там ночью! Только бы переиграть их в прятки здесь, в доме!»

Я нащупала выключатель в прихожей и ровно на три секунды вдавила кнопку. Этого времени мне хватило на то, чтобы разглядеть квадратную крышку погреба.

Сигать в полной темноте в яму неизвестной глубины – не самое безопасное занятие на свете, но выбирать не приходилось. Лучше уж сломать себе шею, чем ждать, пока тебе переломают пальцы.

Я шагнула туда, где только что видела люк, и провела по полу кочергой. Она звякнула, задев металлическое кольцо, и, ориентируясь на звук, я подцепила железяку пальцами свободной руки – больной руки, о которой сгоряча позабыла. Темноту прихожей огласило мое сдавленное проклятие. Пришлось положить кочергу на пол и задействовать здоровую руку.

Крышка оказалась тяжелой, но звуки за стенами дома подвигли бы меня поднять и десятипудовую штангу. Машина остановилась. Я подперла плечом крышку и наклонилась над провалом в полу. Дверца машины открылась. К вящей своей радости, я нашарила рукой боковую жердь приставной лестницы. Открылась вторая дверца. Я схватила кочергу, зажала под мышкой сумку и осторожно ступила на верхнюю перекладину. С улицы доносился непонятный шум. «Что за возню они там устроили?» – подумала я и аккуратно опустила над собой крышку.

Звуки тут же заглохли. «Вот незадача! – огорчилась я. – Как же я пойму, что пора вылезать? Ну, положим, шаги я услышу. Но вдруг они приехали не вдвоем, а втроем или вчетвером, и кто-нибудь застрянет у машины? Ладно, что-нибудь придумаю! Например, чуть-чуть приподниму эту могильную плиту».

Тишина длилась целую вечность. Рука, судорожно сжимавшая кочергу – мое единственное оружие, не считая зубов и когтей, – успела окоченеть. Потом глухой удар возвестил о том, что дверь в сени распахнули, треснув ею о стену. Непосредственно вслед за ударом я услышала отчаянное мычание и странный топот, словно там, наверху, пустились в пляс сразу несколько чечеточников. Не успела я удивиться, как топот перекрыл животный вопль:

– А-а-а! Отпусти палец, сука! Выруби его, Кошак, или он откусит мне палец!

Снова плясовая («Эх, яблочко»), мычание, а потом…

– Вы что, охренели?! Я ведь могу и рассердиться… Ох…

Меня точно кобыла в живот лягнула. «Этого не может быть! Я сплю и вижу кошмар. Как они добрались до Прошки? Он же в Москве, Бог знает за сколько верст от этой ледяной пустыни! Но голос!.. Я не могла ошибиться…»

Что-то тяжелое и мягкое шлепнулось на пол.

– Уф! Говорил я тебе: вкати ему дозу! Лежал бы себе спокойно, как куль с тряпьем, всю дорогу.

– Заткнись! Лучше вверни пробки и включи свет.

– Сам вворачивай! У меня от его брыканий все тело в синяках и палец прокушен. И все из-за тебя!

– Слушай, Акопян, у тебя мозги есть или все в сало ушло? Ты понимаешь, что наши рожи известны всему Питеру? Что хозяева обеих квартир уже бегут в милицию? Что казак мой, возможно, видел новости и желает задать нам пару вопросов?

– Но он же тебя не заложит? – Гонора в жирном баритоне поубавилось.

– Нет, но приехать может. И как мы будем с ним объясняться? Нужно срочно вытряхнуть из этого шута горохового имя его хозяина и драпать отсюда во весь дух. А послушай я тебя, и мужичок не вязал бы лыка еще часов шесть. Все, закрыли базар! Займись пробками, а я приведу его в чувство.

«Сейчас Акопян выяснит, что пробки уже завинчены, и они устроят обыск». Эта мысль не вызвала у меня никаких эмоций. Так или иначе план побега провалился. Не могу же я бросить Прошку на растерзание! Придется ввязаться в драку. Двое на двое – не так уж и плохо. Правда, Прошка валяется на полу без сознания, а Кошак, кажется, «долбаный спецназовец», но на моей стороне фактор внезапности. Как только Акопян объявит о своем открытии, я выскочу, словно черт из преисподней, и испытаю на прочность кочергу. Хорошо бы Прошка к тому времени очнулся!

Наверное, с мозгами у Акопяна действительно было негусто. Он даже не подумал поднять тревогу. Наверное, не сумев повернуть пробки в нужную сторону, он начал их вывинчивать, а потом снова закрутил как положено. Во всяком случае, он не подавал голоса, а потом сквозь щель в полу пробился свет.

– Ну? Что с ним? Дышит?

– Куда он денется! Вон, веки дрожат! Значит, уже очухался и валяет ваньку. Давай, Акопян, помоги мне его затащить.

Я решила не спешить с открытием боевых действий. Если у Кошака реакция профессионала, то, увидев поднимающуюся крышку погреба, он не будет пялиться на нее в остолбенении и гадать, что бы это значило. А я не хотела, чтобы он испортил мой эффектный выход своими грязными спецназовскими трюками. Пусть лучше гады удалятся в комнату и закроют дверь. Тогда ничто не помешает мне преподнести им настоящий сюрприз.

Наконец дверь в комнату закрылась и стихли тяжелые шаги. Я готовилась к вылазке. «Сумку с продуктами придется бросить – будет стеснять движения. Ну и черт с ней, со жратвой! Тут не до жиру, унести бы ноги».

Я сняла с плеча ремень и уже хотела бросить сумку вниз, но вдруг подумала, что шум насторожит противника. Нет уж, лучше спуститься на последнюю ступеньку и тихонько положить ношу на пол. В конце спуска что-то дернуло меня за телогрейку. От испуга я чуть не свалилась, потом пошарила в темноте рукой и нащупала нечто вроде большого деревянного ящика, за угол которого и зацепилась телогрейка. Освободив ее, я благополучно добралась до земляного пола, положила сумку и на всякий случай решила еще пошарить вокруг – вдруг наткнусь на склад боеприпасов? Однако, кроме картошки, сваленной в угловые закрома, ничего не нашла. Придется ограничиться кочергой.

В прихожей снова было темно, как у черта за пазухой. Я бесшумно выбралась из своей норы и хотела опустить крышку на место, но, осененная счастливой мыслью, передумала. Если нам с Прошкой удастся вырваться из комнаты и выбежать на улицу, преследователи могут сгоряча провалиться в люк. Даже если они не переломают при этом руки-ноги, падение все равно здорово их задержит и, возможно, даст нам время дотянуть до леса. Поэтому я откинула крышку до конца и осторожно опустила на пол.

Стараясь не отрывать ноги от половиц и выставив вперед руку, я двинулась к двери. Войлочные подошвы краденых валенок бесшумно скользили по полу. Шаг… Еще шаг… Еще один… Наконец пальцы коснулись клеенки. На старт! (Флейты и валторны стихают.) Внимание! (Звучит барабанная дробь.) Вперед, Варвара! Твой выход.

Они стояли у кушетки ко мне спиной. Рябой, нагнувшись, щупал Прошкино запястье (да, это был Прошка!), а мордастый зачерпывал воду из ведра, которое держал в руке. Реакция у рябого и впрямь оказалась завидной. От двери его отделяло не больше пяти шагов, я ворвалась в комнату, как торнадо, жлоб Толик и головы не успел повернуть, а Вася не только увидел меня и оценил ситуацию, но и уже изготовился к прыжку. Возможно, он и успел бы упредить мой удар, но не хватило пространства для маневра. Зажатый с одной стороны кушеткой, а с другой – неповоротливым Акопяном, он мог двигаться только в одном направлении перпендикулярно вектору моей скорости.

Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Я без раздумий обрушила свою кочергу на ближайшую и наиболее доступную цель – мощный загривок Толика. Здоровяк крякнул, выронил ведро и начал медленно заваливаться вперед, на кушетку. Рябой, уже в прыжке, зацепился ногой за дужку ведра и в красивом перекате полетел к печке. Я, двигаясь по инерции, проскочила мимо него и затормозила только у рукомойника. Когда я развернулась, Вася уже вскакивал на ноги, а правая рука его неторопливо, словно в замедленной съемке, скользила за пазуху.

Я никогда не служила в спецназе и не обучалась боевым искусствам, зато играла в пинг-понг и один раз даже сразилась с чемпионкой страны… Ну, если совсем уж честно, то с экс-чемпионкой экс-страны. Во всяком случае, жаловаться на свою реакцию у меня пока не было оснований. За ту долю секунды, что понадобилась Василию для принятия вертикального положения и извлечения пистолета, я краем глаза успела заметить Прошку, выбравшегося из-под туши Акопяна, крикнуть «Беги!», нащупать за спиной пачку сухой горчицы и – пинг! швырнуть ее в рябую морду. Вася дернулся и уклонился от прямого контакта с пачкой, но желтый порошок окутал его пыльным облаком и на миг лишил зрения. Он вскинул левую руку к глазам, а я, чтобы отвлечь его внимание звуком, швырнула наугад мыльницу с мылом и с невероятной силой, порожденной страхом и злостью, понг! – врезала кочергой по его правому запястью.

Короткий вскрик и глухой стук падения пистолета застигли меня уже на середине комнаты. Прошка, на удивление быстро очухавшись после обморока, убедился, что я следую за ним, и выскочил за дверь. А еще мгновением позже, уже на пороге комнаты, я услышала его вопль и грохот падения массивного мягкого тела.

«Проклятье! Этот олух провалился в погреб!» – пронеслось у меня в голове. Времени на новое озарение не оставалось, новый грохот за спиной убедительно свидетельствовал о погоне (вернее, о том, что преследователь, бросившись в погоню, поскользнулся на мокром мыле). Я одним прыжком преодолела расстояние до люка, бросила вниз кочергу, повисла на руках (о, многострадальное мое предплечье!) и сиганула вниз сама.

Воспитание не позволяет мне повторить ругательство, которым встретил меня Прошка, когда я приземлилась одной ногой ему на бедро. Несмотря на радость по поводу того, что он остался в живых, я была глубоко шокирована, а шокировать меня совсем непросто, уж поверьте. Судя по силе и выразительности словесного перла, можно было подумать, будто я угодила ногой ему не в бедро, а по меньшей мере в пах. В другое время я непременно напомнила бы невеже о хороших манерах, но ввиду нерасполагающей обстановки ограничилась всего одним замечанием:

– Заткнись и двигай отсюда в дальний угол! Сейчас они включат свет и будут стрелять.

Свершилось чудо! Впервые в жизни Прошка послушался моего совета беспрекословно. Правда, только второй его части, но тихие стоны удалялись от слабо освещенного квадрата с быстротой, поистине поразительной для человека, который, едва придя в себя после обморока, сверзился с трехметровой высоты, а секунду спустя получил приличный удар.

Я нашарила кочергу и бросилась вслед за Прошкой, и в ту же секунду квадрат люка вверху вспыхнул ярко-желтым светом. Потом свет частично заслонили две головы.

– Попались, голубчики! – удовлетворенно заметил Анатолий. Впрочем, стон, вырвавшийся у него после небольшой паузы, показал, что радость его была мимолетной. – …! Эта сука проломила мне башку! Давай, Кошак, вытащи ее оттуда! Я ее на капусту порублю.

– Для этого, Акопян, тебе придется достать ее самому, – сухо ответил ему рябой. – Может быть, ты не заметил такой мелочи, но у меня сломана рука. Не говоря уже о том, что мне пришлось бы лезть со света в темноту, а их там, между прочим, двое.

– Тогда пристрели их! – кровожадно потребовал Акопян. – Ты хвастал, что с левой руки стреляешь не намного хуже, чем с правой.