Текст книги "Вербы и мостовая"
Автор книги: Ванда Василевская
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– Хельку? Отчего это вдруг? Хелька от нас не уедет!
Вицек только теперь замечает, как дрожат у матери руки.
– А я, знаешь ли, сынок, так думаю: может быть, и в самом деле послать ее к ним в Варшаву? У тети дела идут хорошо, почему бы девочке не поехать…
Вицек поражен. Ему даже больно за мать, что она с таким легким сердцем соглашается отправить сестричку к тетке. Но он ничего не говорит. Матери, надо полагать, виднее, как поступить.
– И деньги на билет тетка прислала.
И вот Хелька уезжает. Семья становится меньше на одного человека.
Вицек возвращается к себе, в свой угол в мастерской, огорченный и злой.
Как-то в будни к нему забежал Владек. Вицек видит: в башмаках у мальчика дыры, каши просят.
– Отчего же мама не снесла их к сапожнику? – сердито спрашивает Вицек.
– Денег нет, – спокойно отвечает Владек.
– Денег?
– Барыня с Черновейской уже не дает белье в стирку, сказала, что мама плохо стирает. А лавочница стала платить меньше. Говорит: видно, у мамы сил нет – раньше лучше стирала. И вот не хочет платить столько, сколько прежде.
Вицек быстро заканчивает работу. Вместе с Владеком бежит домой. По дороге совсем не разговаривает с братом. Врывается в дом как вихрь.
– Вицек! – радуется ему мать. – Как это тебя отпустили? День-то будний…
Уже вечер. За окнами пылают огни уличных фонарей, а мать все еще стоит за корытом. Из-за клубов пара смотрит она на сына покрасневшими глазами.
Вицек сразу замечает – комода в углу нет. Остался только след от него – квадратик отбитой штукатурки. Это Палюх задел стенку, когда вносил комод.
– Мама, вы продали комод?
– Видишь, сынок… Хельку надо было отправить, как же отпустить ребенка без гроша в кармане… И за молоко я немного задолжала, – успокаивает его мать и силится улыбнуться.
– Что, стирки мало?
– Стирка есть, сынок, есть… Были бы только силы.
Мрачный, как ночь, уходит в тот день Вицек из дому. Ясно: мать не в состоянии заработать столько, чтобы хватило на нее и на Владека. А еще и ему ведь дает на то да на се…
«Все будет хорошо, начнешь ведь и ты работать» – вспоминаются Вицеку слова матери. Сжимает кулаки. Когда же это он начнет работать? Через год? Два? Три? Быть может, целых три года пройдут, пока он принесет в дом первый заработок.
Перед глазами мелькают: мать, с рассвета до ночи согбенная над корытом, клубы пара, бьющие в ее больные, покрасневшие глаза, Владек, у которого разорвались башмаки, истрепалась куртка. А от него, Вицека, никакой пользы, только то, что кормится у мастера, а вся тяжесть на матери, согнувшейся над корытом, с трудом распрямляющей спину, едва таскающей ноги. Белье надо не только выстирать, надо еще отнести, тюки большие, тяжелые. Будь он дома, он хотя бы в этом ей помог, а так – ничего.
Вечером, когда мастер уходит, Вицек снова начинает расспрашивать Ендрека. В самом ли деле должно пройти столько времени, прежде чем он научится хоть чему-нибудь в столярном ремесле?
– А ты что думал? – отвечает Ендрек. – Будь покоен, мастеру вовсе не к спеху, чтобы ты стал подмастерьем. Теперь тебе платить не надо, а польза от тебя есть. Станешь подмастерьем – будешь на себя работать, и ему прибыли меньше. Так уж это, братец мой, устроено: три года надо поработать на мастера, а не на себя. Он не позволит тебе торопиться… Ведь ты уже немало времени здесь, а какой толк? Разве что-нибудь понимаешь в столярном деле?
Действительно, он ничего не понимал. А делали здесь поистине чудеса. Но только мастер и пан Казимир, не Ендрек, и тем более не он, Вицек.
Разное бывает дерево. Дуб, ясень, сосна, липа, бук. В мастерскую поступали ровнехонькие доски, разрезанные круглой, как диск, пилой.
Вицек ни за что не мог разобрать, из какого дерева какая доска. На первый взгляд все они одинаковые, а вот мастер безошибочно определял: бук, дуб, сосна. Сразу узнавал по древесным слоям, по волокнам, пробегающим по доске, по форме и цвету сучков.
Одно дерево было мягкое, другое твердое. Одно стоило дешевле, другое дороже. Одно годилось на полки и шкафы, другое – на столы и стулья. Все это надо было знать.
А было и такое дерево, каждый кусочек которого хозяин хранил бережно, как драгоценность. Кедровое дерево, которым облицовывались искусно отделанные туалетные столики, или хотя бы красное или палисандровое дерево, темное, красивое, которое привозят из далеких стран, из-за морей и океанов.
И мебель бывает разная. Господин высокого роста заказал дубовый кабинет. Долго скрежетали пилы, свистел рубанок, под руками мастера совершались чудесные превращения – из кучи досок, брусочков и досточек возникали предметы: большой, широкий письменный стол, полки для книг, кресла.
Для молодой и веселой барыньки делали спальню из муарового клена. Мастер злился и ругался. Это светлое дерево с темными прожилками и полосами требовало тонкого обращения, очень капризное было в работе.
Порою делали простой сосновый стол или точеную мебель с резьбой, которую затем обойщик, живущий напротив, покрывал узорчатой материей.
Вицек с восхищением глядел на проворные руки мастера. Когда тот зажимал в тиски кусок дерева, быстро просверливал отверстия или водил рубанком, каждое движение его было ровное, размеренное, безошибочное. Словно каждый инструмент шел у него по заранее намеченному рисунку, словно какая-то невидимая сила ставила возле инструмента непроходимые стены, чтобы он не мог ошибиться, не отступал ни на волос ни вправо, ни влево, а шел именно так, как нужно.
Преображалось дерево в руках мастера, преображалось до неузнаваемости. Накладывая на сосновую доску тоненький, как лист, пластик дубовой фанеры, он делал шкаф, который выглядел, словно дубовый. Осторожно наклеивал мастер фанеру. При плохой работе фанера отставала, коробилась, на ней выступали какие-то пузыри.
– Это деликатная работа, – говорил мастер и бросал из-под бровей суровый взгляд на вертевшегося по мастерской Вицека.
Вицек вздыхал. «Деликатная работа». Этим мастер хотел сказать: где уж, мол, ему, Вицеку, такую работу! Его дело – подметать мастерскую или, куда ни шло, варить клей в горшке.
А варить клей Вицек не любил. Воняло от этого клея на всю мастерскую – черный, густой, тягучий был этот столярный клей. Пачкал пальцы так, что потом большого труда стоило их отмыть.
На обязанности Вицека было также поддерживать порядок на полке. Там лежали инструменты и целый арсенал гвоздей. Гвозди были разные – большие и маленькие, тонкие, длинные, толстые, короткие, с головками маленькими, точно булавочными, и с широкими шляпками, как кнопки. Для каждой работы нужны были особые гвозди. А они вечно рассыпались, вечно валялись на полу, и мастер сердился.
В чулане за мастерской было сложено дерево. Не всякое дерево можно было сразу пустить в работу – иное должно было сперва как следует высохнуть. Вицеку каждая доска, каждое бревно казалось сухим. А мастер только глазом кинет:
– Сырое! Полежать должно.
Если сделать мебель из сырого дерева, она быстро портится. Ссыхается, трескается, коробится.
Вицек помнил, что у них дома потрескался сосновый стол. Ни с того ни с сего ночью раздавался странный звук – не то вздох, не то стон, а потом короткий треск. Это ссыхались доски, из которых был сделан стол.
Еще хуже, если из невысушенного дерева сделать шкаф или буфет. Тут бы уже все покоробилось, растрескалось, покосилось.
Поэтому-то мастер так и следил, чтобы дерево было сухое.
На маленьком токарном станке обтачивалось все, что должно было иметь круглую форму: всякие головки, палки, украшения. Станок работал, но самым главным здесь были, конечно, человеческие руки, человеческий глаз и человеческая сметка. Надо было следить, чтобы доска не треснула, надо было знать, как точить – вдоль или поперек; надо было точить так, чтобы не было задоринок, чтобы дерево не лупилось, – словом, чтобы работа была доброкачественная и чтоб мебелью удобно было пользоваться.
Надо было знать, как вбить гвоздь, куда его вбить, что нужно прибить гвоздем, а что можно склеить; можно ли просверлить отверстие так, чтобы доска не треснула; какое взять сверло или бурав – в зависимости от размера отделываемого предмета, от твердости дерева.
Постоянно надо помнить о тысяче мелочей, да все это с одного разу не постигнешь, нужен опыт.
– В дереве ты должен толк знать, – говорил мастер, – не то ничего из тебя не выйдет. И инструменты ты должен знать – ого, еще как! Иначе в такую беду попадешь, что век не забудешь. Это дерево любит одно, а то дерево – что-нибудь иное. Тебе, может быть, кажется, что долото или рубанок – это мертвые предметы и все? Увидишь, какие у них капризы, как к каждому нужно приспосабливаться.
Вицек в эту ночь долго не может заснуть. Думает и думает. Хелька уехала. Хорошо, что хоть поменьше стало хлопот и расходов. Но мама, Владек и он?
Дома между тем дела идут все хуже и хуже. Мать, очевидно, больна. Не жалуется, не любит говорить об этом, но с каждым днем она все слабее. Бросает стирку и присаживается на стул отдохнуть. Печально глядит, задумавшись, как будто не соображая, что вокруг нее происходит.
Вицека внезапно охватывает тоска по Броновицам, та самая тоска, которая таится и в глазах матери. Тоска по дороге, бегущей среди верб, по тихому, нежному шелесту этих верб, по садику, золотистому от ноготков и подсолнухов. По низкой халупе и ивовому плетню. По людям, по пастбищу, по склонившимся колосьям ржи и пшеницы.
Там он чувствовал себя дома – более широким, открытым и веселым казался ему мир, зеленый и душистый. А здесь ничего – только грязь и пыль да вонь тесных дворов. Не побежишь на луг, не погрузишь руки в ручеек, тихо журчащий в заросшем травой рву.
– Да, да, там у нас было иначе, – медленно говорит мать, не то обращаясь к Вицеку, не то про себя.
На этот раз Вицек замечает, что нет уже в комнате и шкафа, стоявшего в углу, большого шкафа с резьбой наверху, который отец привез когда-то из города на телеге и с гордостью водрузил у стены.
– Мама, вы и шкаф продали? – спрашивает он тихо и чувствует, что слезы сжимают горло.
– Что поделаешь, лавочнику задолжала… И за квартиру платить надо… да к чему шкаф, раз есть сундук? В сундуке все поместится… Вещей ведь не так много, да Хелька еще свои забрала…
Потрескавшейся, изъеденной содой ладонью мать ласково поглаживает край сундука. Это все, что осталось от вещей, которые она привезла из Броновиц…
Сундук этот мать получила еще в приданое от своей матери. Там, в сундуке, лежат разноцветные платки, и нитка красных кораллов, и узорчатые юбки – то, чего мать здесь, в городе, никогда не надевает.
У Вицека мелькает мысль: может быть, всего этого в сундуке уже нет, может быть, и оно пошло туда же, куда шкаф и комод, продано? Но он не хочет спрашивать об этом мать. Одно наверняка осталось – засохший миртовый веночек еще со свадьбы. В Броновицах мать изредка позволяла детям заглянуть в сундук – когда шла в костел и вынимала из сундука платок, мягкий и теплый.
Теперь в мрачной и сырой комнате сундук – единственное яркое пятно. Переливаются на нем красные цветы, какие нигде не растут, а на цветах сидит диковинная птица с весело задранным хвостиком.
Вицек вздыхает. Он чувствует себя совершенно беспомощным… Прощается с матерью и не знает даже, что ей сказать…
В сенях он слышит чьи-то шаги по лестнице. Это сверху бежит Тосек, сын сапожника. Он только немного старше Вицека.
– Здорово, Вицек! Ну, как тебе там живется у твоего старика? – так Тосек называет мастера.
– Да так себе, – мрачно отвечает Вицек, не чувствуя особой охоты разговаривать.
Правда, он любит этого Тосека. Веселый парнишка и не назойливый. Пока Вицек жил здесь, он часто играл с Тосеком.
– Какая радость тебе корпеть в мастерской? Наверно, должен детей мастера забавлять и ни гроша не получаешь?
– Да, так оно и есть, – бормочет Вицек и глядит через порог в огромную лужу, которая всегда стоит здесь, даже в самые сухие дни.
– Пошел бы со мной на стройку: приличная работа. И заработаешь кое-что, не то что детей нянчить…
– На стройку?
– Ну да, ты уже большой парень, смело можешь сказать, что тебе пятнадцать. Подручным будешь, известь будешь подавать.
Вицек совершенно ошеломлен.
– А возьмут меня?
– Почему бы не взять? Я за тебя словечко замолвлю. Мастер у нас не из самых плохих, а подмастерье – даже какой-то родственник моего отца, дядей, что ли, ему приходится; не совсем настоящий, а все-таки дядя. Ну?
Проданный комод, шкаф, больные глаза матери, еле двигающейся по комнате, – но даже не это вызывает смятение в голове Вицека. Перед ним внезапно открывается возможность вырваться из мастерской, из духоты, которая там вечно стоит, избавиться от этой работы с утра до вечера, от которой болят ноги, опускаются руки и никакой пользы, никакого толку не видно. Пол, после того, как его начисто вымоешь, на следующий день снова загажен, чулочки Ядвиги снова грязные, завтрак съеден – и все опять так, словно Вицека и всей его работы вовсе не было, ни следа не осталось. Мастер и его жена, правда, люди добрые, иногда и пожалеют его, но что из этого?
– Платят, говоришь?
– Как же иначе! Каждую субботу наличными на руки. Каменщик получает свое, плотник – свое, а подручные – опять-таки свое. Те, которые постарше и посильнее, получают больше, но и те, кто помоложе, говорю тебе, получают прилично…
Вицек стоит в нерешительности. Что собственно делать? Может быть, вернуться и посоветоваться с матерью? Но известно ведь, что скажет мать: «Учись ремеслу, а я сама как-нибудь перебьюсь…»
– Ну, ты так долго не раздумывай, завтра приходи к семи, буду ждать около парка; сейчас же скажу подмастерью. Один парнишка ушел от нас, сможешь работать со мной на пару, – уговаривает Тосек.
– Ладно, может, приду…
– Чудак этакий! Такой случай: работать на пару с приятелем – это ведь лучше, чем одному явиться. Что ж, думай до утра – у тебя есть время. Если к семи тебя не будет, тут же кто-нибудь другой найдется.
Медленными шагами возвращается Вицек к мастеру.
Пан Гжегож качает головой.
– Ну какая это работа? Молод ты еще, сил у тебя не хватит. Сорвешься с лесов или еще что…
Жена мастера так и всплеснула руками:
– Поглядите только, как до денег жаден! Поживешь тут, ремеслу научишься, будешь иметь верный кусок хлеба в руках. Плохо тебе, что ли, здесь? Обижают тебя?
– Нет, нет, – смущенно бормочет Вицек, – никто не обижает…
– Я думаю! Еще ни один ученик от нас не убегал. Кров над головой имеешь, кусок хлеба имеешь, чего же тебе еще нужно?
– Зарабатывать хочу…
– А к чему тебе это? Голодный не ходишь, одежу получил, какой тебе еще заработок? В твои годы учиться надо. Придет время и для заработков.
Грусть проникла в сердце Вицека.
– Ничему я здесь не учусь! – выпалил он, и сразу страх охватил его.
Не слишком ли резко сказал он это? Здесь к нему хорошо относились, никто худого слова не сказал, не то что у других мастеров, как он от других парнишек слышал, – и ругают и пинка дают.
У мастера усы ощетинились, и круглое, добродушное лицо его побагровело.
– А ты чего хотел? Сразу столяром стать? Нигде на свете этого не бывает. Спроси Ендрека, кого хочешь спроси! Сперва надо ко всему легонько, издалека присмотреться, с мастерской сжиться, а потом уж можно понемногу и за науку взяться. Не стругал ты уже разве рубанком? Не подбирал досок для того буфета? Какой ты быстрый! Три года продолжается учение, и так оно положено. В столярной мастерской работать – это не то, что картошку с тарелки сгребать да в рот класть!
Вицек слушал, опустив голову, и все сильнее становилась в нем уверенность, что к семи утра он будет у парка.
– А в конце концов, милый мой, десять на твое место найдется. Я тебя не держу. Ступай, если хочешь. Но я знаю: один день тебя с ведрами по лесам погоняют, и охота у тебя пропадет. Можешь идти. Когда это? Завтра?
– Завтра…
– Что же, иди. Помни, что тебя не выгоняют. Посмотришь, попробуешь эту сладкую жизнь, а вечером приходи. Мне-то кажется, лучше в мастерской хоть бы и двенадцать часов вертеться, чем там восемь.
– Молод ты еще, не по твоим это силам, – добавила жена мастера.
– Пусть попробует! Не легкий это хлеб, нет! Но что ты будешь убеждать его? На собственной шкуре испытает, тогда скажет: да, вы были правы! А так, с чужих слов, еще никто уму-разуму не научился.
Ну, и пошел Вицек спать с тем, чтобы утром отправиться к парку, как говорил Тосек.
По правде говоря, его пробирал страх. Когда Тосек рассказывал ему, все казалось как-то иначе, а теперь снова выглядело по-другому. Что, если не выдержит, как предсказывает жена мастера? И что это за леса, о которых говорил мастер? А что, если не справится, если его там только на смех поднимут – слишком слабый, мол, и слишком мал? Хотя, собственно говоря, он был рослый, все ему давали пятнадцать лет, несмотря на то, что было ему всего тринадцать.
«Будь что будет! Не справлюсь – сюда вернусь», – решил он, наконец, и это его успокоило.
Он проснулся чуть свет. Сердце его громко билось, он не мог проглотить кофе, которое ему дали на завтрак. Побежал быстро к парку. Тосека еще не было, да вообще еще никого не было. Поглядел на стройку – уже довольно высоко поднялась стена красных кирпичей. Сбоку, в огромной четырехугольной яме, застыла, как сметана белая, известь. Дальше высились горы песку. Вицек стоял и глядел.
Как это она делается, эта ровнехонькая красная стена, на которой каждый кирпич обведен белой полоской извести? Как это тащат кирпичи так высоко, выше второго этажа, до которого уже дошла стена? Как это удается так ровнехонько вымерить четырехугольники для окон и дверей, зияющие теперь темными отверстиями?
В голове его никак не укладывалось, что когда все это будет закончено, встанет такой же каменный дом, какие рядами стоят по обеим сторонам улицы. Такой же, как тот, в котором он живет, только повыше…
– Пришел? А я думал, не придешь.
Тосек стоял возле него. Вместе с Тосеком пришли на стройку и другие. Вицек ни разу не взглянул в лицо подмастерью, который по просьбе Тосека принял его на работу.
– Работал когда-нибудь на стройке?
– Нет.
– Справишься?
– Почему не справиться! Парень сильный, хоть куда! – быстро вмешался в разговор Тосек. – Ведь ему уже шестнадцатый год пошел.
– Шестнадцатый? – спросил подмастерье, и Вицек почувствовал, что у него вдруг в горле пересохло. Он был не в состоянии выжать из себя слово и только кивнул головой.
– С Тосеком будешь работать, он тебе покажет, что и как. Прозодежда у тебя есть?
Вицек раскрыл рот от удивления.
– Какая такая прозодежда?
– Рабочий костюм, пижон ты этакий! – просвещал его Тосек. – Этот у тебя сразу так перепачкается, что сам его не узнаешь. Другого костюма у тебя нет?
Вицек рад был теперь, что в новом костюме распоролся рукав и мать велела принести его для починки. Если бы не это, наверняка надел бы сегодня праздничный костюм, чтобы иметь более приличный вид.
– Это и есть рабочий костюм.
– Жаль, еще хороший… Ну, пойдем, – сказал Тосек, – сейчас работа начнется.
Собиралось все больше рабочих. Каменщики, плотники, подручные, парни и девушки.
Узнал Вицек, что такое леса. Вначале ему казалось, что он слетит с этих наклонно лежавших досок с поперечными планками, тем паче что тянуло вниз тяжелое ведро с известью, которое он нес вместе с Тосеком на шесте, положенном на плечи.
Они вдвоем обслуживали трех каменщиков.
– Извести! – громко кричал на всю стройку молодой веселый каменщик.
И они забирались на леса и тащили ведра с известью. Вицеку казалось, что такого количества извести должно хватить на целый дом. Но едва он успевал вытереть пот с лица и расправить плечи, как сверху уже доносился крик:
– И-и-известки!
И снова они торопливо наполняли ведра и снова взбирались вверх по лесам.
– Да ты же весь мокрый! – весело крикнул молодой каменщик. – В первый раз, что ли?
– В первый! – просопел Вицек и заметил, что от усталости у него перед глазами мелькают черные тени.
– Ничего, пляши, брат, пляши! В первый раз труднее всего. Да, это не игрушки – ведерко тащить!
– А что будет, когда придется тащить на третий этаж? Никак не справимся, – с отчаянием в голосе шепнул Вицек Тосеку.
– Ну и глупый же ты! Иди, иди, вытянем…
Работали. Вицек стиснул зубы. Руки у него болели. Ему чудилось, что плечо, на которое опирался шест, раздробилось под этой тяжестью. Первое ведро – это пустяки. Каждое новое ведро казалось все тяжелее. На непривычных ладонях вскочили огромные волдыри. Горели ноги. В башмаки набралось много песку, но некогда было снять их и высыпать песок. Оттуда, сверху, подгоняли крики:
– И-и-известки!
Взбираясь вверх, надо было вдобавок хорошенько следить, чтобы не столкнуться с подносчиками, тащившими наверх на деревянных козлах целые пирамиды кирпичей.
В ссадины на ладонях набивалась известь и невыносимо жгла.
– Не останавливайся, не останавливайся, так хуже! – советовал ему Тосек, когда Вицек хотел на секунду остановиться, чтобы перевести дух.
И Вицек быстро спускался вниз, вместе с Тосеком накладывал доверху известь в ведро и снова брел наверх.
Он видел в пролет, как быстро растет красная стена, как слоями ложится кирпич, как из сплошной стены вдруг выступают нижние очертания будущего четырехугольного окна, как красиво складываются кирпичи на углах.
– Подай-ка отвес, там упал, – сказал кто-то, и Вицек долго искал глазами этот отвес.
Смеялись над ним: не знает, что как называется и для чего что нужно, не знает даже, что такое отвес! Веселый каменщик стал показывать ему разные инструменты. Но Вицек почти не слышал. В ушах у него шумело, пот заливал глаза, хотя день был совсем не жаркий.
– Ну, ребята, обед! – крикнул кто-то, и работа вмиг остановилась.
Вицек присел на доски, окружавшие яму с известью.
– Держись! – шепнул ему Тосек. – Всего три часа работать осталось. Завтра уже легче пойдет. Возьми себя в руки – и все будет хорошо. Завтрак есть у тебя?
– Нет!
Куда там было Вицеку в это утро думать о еде! Тосек уселся возле него и поделился с ним своим хлебом с колбасой, но Вицек не мог есть – только хлебнул кофе из фляги.
После перерыва было еще хуже. Он чувствовал каждую свою косточку. Казалось, что это не пот, а кровь заливает ему глаза.
Усталый и измученный, поплелся он вечером к мастеру. Не хотел в таком состоянии показываться матери.
– Ну и вид у тебя! Небось пропала охота, не правда ли? – допытывалась жена мастера.
Налила ему супу, оставшегося от обеда, и поставила тарелку на стол.
Мутными глазами оглядел Вицек мастерскую. Он знал уже, что не вернется сюда, хотя бы умереть пришлось, что выдержит там, как бы тяжело ни было. Первый день уже позади – оставалось пять до субботы, до получки, когда он отнесет матери деньги.
– Что ж, ничего не поделаешь, раз уперся! – сказал мастер.
– Одна только просьба у меня к вам, – робко заговорил Вицек.
– А что такое?
– Разрешите мне до субботы ночевать у вас…
– Ага, хочешь с получкой к матери явиться? Что же, ночуй. Места хватит, да и поесть у нас можешь. Славный ты парень, не жалко для тебя. Только говорю тебе: подумай еще. Не для тебя эта работа, не выдержишь.
Но Вицек уже не слышал. Он повалился на свой сенник в углу комнаты и спал как убитый, хотя его мучили тяжелые сны. Шаталась и трещала под ногами доска, повисшая над какой-то бездонной пропастью… «Подай отвес!» – кричал кто-то сердитым голосом, и Вицек хлопотливо искал отвес, безнадежно бродя по каким-то незнакомым улицам, дворам, уставленным мусорными ящиками. Но нигде не было отвеса. Наконец, он в отчаянии схватил ведро с известью и понес его, а ведро росло на глазах, становилось огромным, его невозможно было поднять, и оно обжигало огнем при первом прикосновении. И это было не то ведро, не то отвес, и все смешалось и обрушилось на Вицека темнотой, залитой белой известью. Вицек вскочил с криком и увидел, что уже светает и что надо идти на работу.
Было совсем не так, как говорил Тосек, уверявший, что первый день самый трудный. Вчера начал работу полный сил. Сегодня от первого ведра чувствовал боль в плече и в позвоночнике. Руки были словно опухшие, невыносимо болели ноги. Но он стиснул зубы. Ведь Тосек был не больше и не сильнее его, а у него все же как-то выходило.
Очевидно, нужно привыкнуть…
Понемногу он приучался ко всему. Как ходить, чтобы было легче нести. Как избегать лишних движений. Как сходить вниз и как подниматься наверх.
Узнал также, как что называется: отвес, кельня, кадка.
Так летели дни, пока наступила суббота.
Сперва получали каменщики, плотники, а затем подручные. В эту минуту Вицек забыл об опухших руках и ноющей спине. В первый раз в жизни он держал в руках им самим заработанные деньги. Сжал их крепко в ладони, чтобы ненароком не потерять. И так как стоял – грязный, испачканный известью, – пустился домой, к матери.
Не постучавшись, толкнул дверь и вдруг застыл: в комнате была какая-то чужая женщина.
– Нет, не стоит брать его, это ведь рухлядь, – говорила она, стуча пальцем по зеленой разрисованной крышке сундука, привезенного матерью из Броновиц.
Вицек оцепенел.
– Краска облезла… Рухлядь!
– Я и не говорю, что он новый… в приданое его получила, но может послужить еще немало лет, – возражала мать тихим, прерывистым голосом.
Вицек сделал шаг вперед, но чужая женщина уже прощалась.
– Нет, простите, не возьму. Пользы от него мало, а места много займет. Вот комод дешевый я бы купила.
Мать молчала. Только тогда, когда та ушла, она заметила Вицека.
– Вицек, бога ради, где ты так измазался?
Мальчик подошел к столу. Доставал из кармана по одной монете и выкладывал их в ряд.
– Побойся бога, сынок, откуда это? – изумилась мать.
– На стройке работаю. Сегодня получка была, вот и принес.
Мать ничего не понимала.
– А мастер? Как же это? Ведь у мастера…
– С понедельника работаю на стройке. У мастера уже не работаю.
– Как же так? – всплеснула руками мать и тяжело опустилась на стул. – Столяром ведь ты должен быть? Почему же…
Вицек взял шершавую, худую руку матери.
– Не буду я столяром. Три года надо торчать у мастера, а пользы никакой. А вы, мама, сундук хотели продать?
Мать опустила глаза.
– Старый он уже, сынок, даром место занимает, только мешает. Вещи можно на стене развесить, на гвоздиках. К чему же сундук?
Голос матери дрожал, и дрожала ладонь ее в руке Вицека.
– Сегодня вы, мама, не стираете?
– Нет, сынок, нет. Отдохнуть немного решила, только днем отнесла стираное белье…
Вицек чувствовал, что мать говорит неправду.
Раздался стук в дверь.
– Наверно, Космалиха, что наверху живет. Очень порядочная женщина, – сказала мать.
Соседка вошла.
– Хорошо, что Вицек здесь, я как раз хотела с ним потолковать.
Мать отчаянно замахала руками, но соседка не обратила на это никакого внимания.
– Ах, оставьте, пожалуйста! Он уже большой парень. Годы накопил, наверно и разум найдется. На что это похоже, что вы так себя изводите? Сын есть, пусть позаботится.
Узнал теперь Вицек тысячу новостей.
Мать уже почти ни от кого не получает белья в стирку, сил у нее нет, не может выстирать к сроку; Владек, играя с мальчишками на улице, вышиб большое стекло в магазине, и надо за него заплатить. Мать должна была, кроме того, уплатить какой-то старый долг, еще с Броновиц. Продала она все, что можно было продать. Частенько вынуждена была брать в лавке продукты в долг, но теперь лавочник отказал, в кредит не дает, так как много должна.
– Так вот я хотела с вами поговорить. Мать больна, очень больна. Помочь ей надо. Стирка, если бы и была, – не для нее, не по силам ей. Стало быть, так продолжаться не может, и пан Вицек должен сам об этом позаботиться.
Вицек сидел совершенно подавленный.
Чего он смотрел? Где были его глаза? Не раз думал о том, что дома неладно. Но ему и в голову не приходило, что дела обстоят так плохо.
Был невыразимо зол на себя: как бы то ни было, он жил спокойно у мастера, не имел никаких забот, всегда знал, что у него есть завтрак, обед и ужин, а здесь мать чуть ли не умирала с голоду, так как все, что могла, отдавала Владеку, чтобы он не знал нужды.
Ах, какое счастье, что на прошлой неделе он встретил Тосека! Какое счастье, что не послушался мастера и его жены! Что принес матери деньги! Немного, но все же какая-то помощь.
Космалиха ушла. Мать сидела, обливаясь слезами, и пыталась как-нибудь оправдаться:
– Писала я тете Бронке, сынок, но им самим теперь туго приходится. Кто знает, не пришлют ли они нам обратно Хельку. Кончилась там эта большая работа, и Алоиз теперь только изредка кое-где подрабатывает. Постоянной работы нет. Как же они нам помогут? Пишет Бронка, что она бы от всей души, от всего сердца, да не может…
– Отчего, мама, вы мне ничего не говорили? – мрачно спросил Вицек.
– А к чему мне тебе говорить? Только беспокойство причинять. Какая была бы от этого польза? Ты ведь еще ребенок. И так вот от мастера ушел. А я думала, будет у тебя ремесло, как-никак устроишься… А на этой работе изведешь ты себя, изморишь, тяжелая это работа!
Крупные слезы текли из глаз матери.
Теперь только Вицек заметил, как сильно постарела она. Не осталось ничего от той женщины, которая там, в Броновицах, стояла возле золотого от ноготков садика и говорила, заслоняя от солнца глаза рукой:
– Свадьба едет…
Нет, он уже не был ребенком, он был взрослым человеком, несмотря на свои годы. На нем лежала теперь забота о матери. Он должен добиться теперь, чтобы прояснилось ее изборожденное морщинами лицо, чтобы зажили ее изъеденные содой и кипятком руки и поправились ее покрасневшие от пара и плача глаза.
Он был ведь уже большой, больше, чем мать.
Крепко обнял ее – и сразу прошла боль, которую чувствовал в мышцах, в костях.
И такой маленькой, крохотной, худой показалась Вицеку мать, когда он теперь обнимал ее.
Мать плакала, прислонив голову к запачканной известью блузе сына. Выплакивала в этих слезах все – и свою тяжелую жизнь после смерти мужа, и то, что пришлось покинуть Броновицы, и свою огромную усталость, и тяжелую тревогу за завтрашний день: будет ли чем заплатить за квартиру, будет ли что дать Владеку на завтрак?
В воскресенье Вицек забрал свои вещи у мастера и вступил в новые обязанности главы семьи.
– Ну, как там было сегодня в школе? – подробно расспрашивал он Владека, а тот отвечал вежливо, как старшему. По серьезному лицу Вицека он понял, что теперь все изменилось. Вместо захудалого ученика, изредка лишь забегавшего домой, чтобы попросить у матери денег на починку подметок, теперь перед Владеком был взрослый брат, приносивший домой заработок, содержавший семью.
Жить было по-прежнему трудно, но Вицек уже не позволял матери брать белье в стирку.
– Чего вы, мама, будете изнурять себя? Это не для вас работа. Придумаем что-нибудь полегче. Прежде всего вам поправиться надо, а там уже все пойдет хорошо.