355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерьян Кислик » О красноармейце Науме Кислике, его друзьях и не только… (СИ) » Текст книги (страница 1)
О красноармейце Науме Кислике, его друзьях и не только… (СИ)
  • Текст добавлен: 21 марта 2017, 01:30

Текст книги "О красноармейце Науме Кислике, его друзьях и не только… (СИ)"


Автор книги: Валерьян Кислик



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерьян КИСЛИК

О КРАСНОАРМЕЙЦЕ НАУМЕ КИСЛИКЕ, ЕГО ДРУЗЬЯХ И НЕ ТОЛЬКО...

...и памятью ведет

вот этот след ребячий

под кровлю, где жильцов

давно простыл и след.

Наум КИСЛИК

Почему о красноармейце? Ведь он всю жизнь писал стихи. Да, но первое стихотворение было опубликовано в какой-то фронтовой газете и подписано: «Красноармеец Н. Кислик». Вот как об этом писал поэт: «Однако N, писатель и майор, которому мой случай был не внове, перелистав изделие мое, достал листок и дал команду: «В номер!»

В каком-то смысле красноармейцем Наум Кислик остался навсегда.

Однако самое первое стихотворение, которое я услыхал от него, было сочинено вот при каких обстоятельствах. Как-то родители ушли в гости и оставили нас одних. Я уже собрался заплакать без видимой причины, и тогда Наум стал сочинять мне стихи. Интересно, что мне было около четырех лет, но я кое-что запомнил на всю жизнь. Ведь он эти стихи сочинил и больше никогда не повторял. «Гулял в саду, нашел дуду и опустил ее в воду. Плывет, плывет в воде дуда, в дуду набралася вода.» Это было бесконечно длинное стихотворение и оканчивалось так: «И чтоб штаны не потерять, он стал руками их держать». Не знаю, как в смысле поэзии, но плакать мне расхотелось.

Наум хотел, скорее всего, стать художником. Помню, к какому-то юбилею А. С. Пушкина он нарисовал в углу ватманского листа школьной газеты в виньетке тушью портрет А. С. Пушкина в профиль. Потом, уже в эвакуации, цветными карандашами нарисовал с фотографии портрет В. В. Маяковского. Кстати, поэзию Маяковского любил с детских лет. Более того, рисунки Наума печатал даже московский журнал «Юный художник».

Порой бывают такие воспоминания, которые не относятся к творчеству, а каким-то образом просто характеризуют человека, и они тоже бесценны. И хотя курить Наум начал еще до школы, поведением характеризовался примерным, учился на отлично и в каждом классе получал похвальную грамоту. Читать начал еще до школы. Бегал с друзьями по дворам, играл в игры, больше всего любил волейбол. Посреди соседнего просторного двора была вытоптана площадка для волейбола. Между столбов натянуто то, что некогда называлось волейбольной сеткой: пара веревок вдоль и несколько поперек. Всегда назначался судья, который должен был определить, прошел мяч через сетку или над ней.

Мы жили в Витебске на улице Дзержинского, на первом этаже двухэтажного дома. Квартира была большая: кухня с большой печкой, проходная комната, где жил часовой мастер Фишкин с женой, и две наши – в одной из комнат была наша с братом спальня. Окна из комнаты Фишкина и гостиной выходили во двор, но были несколько ниже уровня земли, поэтому, чтобы войти в квартиру, нужно было спуститься на две-три ступеньки. Окно из спальни выходило в другой двор, где был мой детский сад. Это окно находилось уже над землей, так что в дождливую погоду мама открывала его, я выпрыгивал и бежал в детский сад кратчайшим путем.

В 1925 году мама уехала в Москву к своему старшему брату, где вскоре родился Наум. Зарегистрировав сына, родители вернулись в Витебск. Когда появился я (это случилось 1 апреля, но через 10 лет), Наум сидел на заборе и не поверил, что у него родился брат, считал, что его обманывают.

За три месяца до начала войны отца взяли на военные сборы, где он и встретил войну на границе с Польшей. Хорошо помню, как он еще в период сборов приехал домой в военной форме и с револьвером. Освобожденный от патронов револьвер я с трудом затащил на подоконник и показывал соседским ребятам.

Когда Витебск уже подвергался обстрелам и бомбежке, мама забрала нас с Наумом к своей маме, которая жила в другом районе города. Однажды ночью раздался стук в дверь и в комнату ввалился в плащ-палатке отец. Он рассказал, что чудом спасся из окружения, благодаря тому, что умел водить машину. Он остановил попутку и погрузил туда раненых. Шофер сказал, что забежит в магазин за продуктами (магазины уже были брошены). Отец долго ждал и пошел в пустой, как оказалось, магазин. Водитель, думаю, сбежал.

Отец пробыл у нас какие-нибудь минуты и на прощанье сказал:

– Уезжайте куда только можете, чтобы духу вашего здесь не было.

Наум был типичным советским ребенком: радовался успехам индустриализации, победам в освоении Севера, гордился за свою страну. Когда Испания боролась против фашистов, он, как и многие мальчишки его возраста, готов был встать «на самом опасном, на самом главном участке сраженья». Так писал поэт уже в 1950 году в стихотворении «Идут герильерос». «В ударные роты интербригады давно записалось мое поколенье».

Внутренний мир поэта лучше всего раскрывают его произведения. Приведу строки из стихотворения, написанного молодым Наумом.

В житейское море я вышел давно,

и годы бегут к тридцати,

а сердце

все тем же волненьем полно,

как в самом начале пути.

Я много ходил,

сухопутьем пыля,

от синих морей в стороне,

но часто

воскликнуть по-детски:

– Земля! —

хотелось неистово мне.

Я верю,

что каждому в жизни дано

нехоженой тропкой пройти,

и пусть хоть немного,

хоть что-то одно

упрямо искать

и найти.

Пусть только

высокая

ясная цель

маячной звездою горит,

ведь столько еще

неоткрытых земель

в том мире,

что нами открыт!

Покуда сердце

на все тормоза

не станет в положенный срок,

пусть ветер, и ливень, и солнце в глаза,

и версты,

и версты дорог.

Это стихотворение стало для меня как бы научным кредо, хоть что-то одно искать и найти.

По чистой случайности последним эшелоном мы бежали из Витебска. Состав тянулся по открытому месту, а далеко над лесом кружили самолеты. Люди напряженно всматривались в небо то с одной, то с другой стороны вагона. Потом были слышны взрывы, и даже, говорили, снаряд попал в последний вагон поезда.

В Орше мы сидели на перроне: мама на каких-то вещах, я у нее на руках. Была тихая ночь. И вдруг земля содрогнулась, и в небо взметнулся фонтан огня: снаряд попал в складское помещение за железнодорожными путями.

В конце концов мы оказались в Набережных Челнах. Подселили нас к одной татарке. Жили мы на горе, где находились конный двор, детский сад, столовая и жили работники элеватора. Маму взяли на работу, меня определили в детский сад, а Наум пошел учиться в школу. Гора, где мы жили, отделялась от города притоком Камы – Челнынкой, через которую была паромная переправа. С одного берега до другого был протянут металлический прут, и с помощью деревянного приспособления и ручных усилий плот передвигался.

С нами жила родная мамина сестра (жена младшего брата моего отца) с дочкой. В тяжелейших боях у д. Ярцево под Москвой младший брат отца погиб смертью храбрых (так было написано в похоронке). Он был пулеметчиком. Вскоре после этого Наум, который учился в 10-м классе и которому еще не исполнилось восемнадцати, ушел добровольцем на фронт.

Средняя школа —

направо,

прямо —

военкомат.

Здорово держится мама,

хлюпает маленький брат.

Он уходил зимой. Мы с мамой стояли на высоком берегу Камы и смотрели сверху, как через замерзшую и покрытую снегом Каму по протоптанной дорожке передвигалась цепочка черных точек с заплечными мешками.

Наум попал в Сарапульское пулеметное училище. Их выпуску не дали окончить училище и отправили на фронт. Где-то на Курской дуге Наум получил тяжелейшее ранение в голову. О том, что случилось, потом рассказано в стихотворении «Письмо от Ивана Русакова».

А случай в том,

что был я просто ранен,

но кем-то

в скорбный список

занесен.

И в тыл помчался

треугольник Ванин,

покуда я

смотрел нездешний сон.

Иван писал,

что пал я, как герой.

А я ни мертвым,

ни героем не был.

Но так случилось, что письмо из госпиталя мы получили раньше, а от Вани чуть позже.

После госпиталя Наума списали в тыл, и он приехал к нам уже в Чкалов (Оренбург), где жил дедушка. Чтобы заработать хоть какие-то деньги на жизнь, Наум стал писать картины и продавать на рынке. Помню, как он сделал копию картины Васнецова «Богатыри». Его натюрморт висел даже какое-то время в музее. Была написана картина, где на тахте возлежала восточная красавица, а перед ней стояла ваза с фруктами. Фрукты мы видели только на картине.

После ранения его долгие годы мучили головные боли. И все же, несмотря на запрет врачей, он поступил в Чкаловский пединститут. По прошествии многих лет, когда стали проявляться возрастные болезни, ему сделали множество рентгеновских снимков. Один из них он показал мне: часть черепа и верхняя челюсть, как звездное небо, были усеяны мельчайшими осколками.

Отец вернулся не сразу после окончания войны. В 1946 году их часть отправили на переформирование в г. Горький. Там у него случился первый сердечный приступ. Ему было 43 года. В том же году мы переехали с демобилизовавшимся отцом в Минск, куда его пригласили довоенные друзья на работу. Наум должен был окончить курс и позже приехать к нам.

Послевоенный Минск лежал в развалинах. Отец получил квартиру в одном из двух неразрушенных домов на ул. Завальной. Квартира требовала ремонта: в одной из стен зияла дыра. Одну комнату заняла наша семья, а другую – мамина сестра с дочкой.

Наума приняли в университет на филфак. При этом он должен был досдавать много предметов. Мужское население курса состояло из фронтовиков (кто из действующей армии, кто из партизан). И несмотря на тяжелое время, думаю, оно было самым веселым в их жизни, по-настоящему студенческим.

К учебе они относились серьезно, но хотели наверстать то, что отобрала война: заводили знакомства с девушками, устраивали литературные вечера, танцы.

Писатель Леонид Коваль, поступивший в университет в 1947 году, в своей книге «Дневник свидетеля» (Рига, 2006) пишет: «Собирались на литературные дискуссии. Жадно следили за публикациями в журналах. Читали стихи. Литературным пророком и авторитетом был Наум Кислик, талантливый поэт, фронтовик, остроумец и совесть студенчества. Алесь Адамович уже тогда был известен своей принципиальностью и честностью, хорошим литературным вкусом.»

Если студенческая жизнь протекала достаточно весело, активно, интересно, то события, происходившие в обществе, не могли не наложить свой отпечаток на всю нашу жизнь в целом.

Соседями по этажу у нас были симпатичные и доброжелательные белорусы – Петр Семенович и Степанида Яковлевна с детьми. Степанида Яковлевна часто обращалась к маме за помощью и делилась с ней своими проблемами. Никогда при этом не возникали какие-либо межнациональные конфликты. Однажды Степанида Яковлевна, придя с рынка, сказала маме: «Говорят, что евреи продают на рынке отравленные грибы!» Вскоре осознав, что она сказала, пришла извиняться. Сталинская антисемитская кампания проявляла себя не только на рынке, но и во всех сферах общественной жизни. Идеологических врагов изобличали в науке, искусстве, литературе, в театре, кино. Люди, многие из которых во время войны защищали Отечество, были пригвождены к позорному столбу, лишались работы, становились изгоями.

Об этих событиях Наум рассказывал мне с великой болью. Ситуация действительно была безвыходной и безнадежной: самая передовая, демократическая и справедливая система в мире, ум, честь и совесть нашей эпохи (как она о себе объявляла) обрушила всю свою мощь против людей определенного рода. Конечно, события общественной жизни формировали мировоззрение студентов, вырабатывали в них правила поведения. Одни, которые готовили себя в партийные функционеры, полностью полагались на честь и совесть партии и не имели своей чести. Партия им за это платила определенными жизненными благами. Другие вооружались цитатами из трудов вождей мирового пролетариата, решений съездов партии и могли спокойно существовать в качестве профессоров вузов. Сложнее всего было тем, кто сформировал себя как личность, имел собственное мнение, но не мог его отстаивать.

Очень скоро после поступления Наума в БГУ в нашем доме появились Саша Адамович, Олег Сурский, а позже и Валентин Тарас. Несмотря на тяжелое послевоенное время, мама всегда кормила ребят. Иногда после их ухода говорила: «А чем же я вас завтра кормить буду?»

Саша Адамович впервые пришел к нам, когда мы еще жили на ул. Завальной.

И сколько я его помню, он никогда не выпивал, в отличие от остального студенчества. И это была его принципиальная позиция. Когда случались застолья и собирались друзья брата (уже на ул. Фрунзе, возле парка Горького), Саша как всегда был энергичен, в меру весел, активно участвовал в беседе, иногда сам поднимал какую-нибудь тему. И таким он оставался на протяжении всего вечера.

Никогда в компании Наума не велись пустые разговоры. Слушать ребят было всегда интересно.

Был такой случай. Собрались пойти в кино Саша, Наум и я. День был летний, очень жаркий, и перед кино решили сходить на Комсомольское озеро. Искупались, обсохли и уже уходили, как вдруг услыхали крик: «Человек утонул!» Кричал пацан и показывал рукой на воду недалеко от берега. Не успел я сообразить, что надо делать, как Саша сбросил с себя одежду и уже нырял. Когда я нырнул, то увидал, что вода совершенно мутная и ничего не видно (тогда, возможно, впервые, озеро чистили земснарядами и основательно замутили воду). Почти сразу приехали спасатели, вытащили беднягу, откачивали и увезли в больницу.

Сюда же на ул. Фрунзе к Науму Саша стал приносить рукописи глав романа «Война под крышами». Помню, как однажды Наум вышел из своей комнаты, когда Саша ушел, и торжественно-таинственным голосом сообщил: «Саша написал роман!» И в интонации и словах звучала гордость за друга. Саша регулярно появлялся в нашем доме, чтобы рассказать о своих делах, о различных ситуациях в Академии наук БССР. Приходил всегда порывистый, оживленный, громкий. Было такое ощущение, что принес потрясающую новость, настолько он был небезразличен к тому, что происходило в Академии наук или в Москве. И это продолжалось даже тогда, когда он уже жил в Москве.

Саша плавал с друзьями (Наумом, Олегом Сурским, Валентином Тарасом) на лодке по рекам и озерам Беларуси. Но даже вдвоем с Наумом им было хорошо. Они как бы дополняли друг друга.

После окончания университета Наум получил направление в г. Дриссу (Верхнедвинск). Совсем недалеко от переправы через Западную Двину стояла просторная изба, часть которой была отгорожена, и там были сооружены клетушки, которые хозяин сдавал. В одной из них жил Наум, а еще в какой-то жила женщина с новорожденным ребенком, не то вдова, не то мать-одиночка. Про это написано в стихотворении «Как учитель сочинял стихи»:

Не то здесь волки-переярки,

не то немецкие овчарки,

поодичавшие с войны,

в полях плутали до весны.

Не то между плетней

поземки

с тягучим посвистом текли…

Ночами в маленьком поселке

учитель сочинял стихи.

Без передышки, без помарки

взгонял по лесенке слова.

Стенали волки-переярки.

Томилась за стеной вдова.

Горела вся, себя не помня,

а ночь длинней, чем бабий век,

а той зимою ровно в полночь

в поселке вырубили свет.

И тьма покрыла б все грехи…

И керосину было жалко…

Но и при тлении огарка

учитель сочинял стихи.

После работы в школе нужно было приготовить себе еду, проверить тетради, подготовиться к следующему дню и только после этого садиться за стихи. А свет вырубали каждый вечер.

Наум еще принимал экзамены, когда я приехал к нему в Дриссу, чтобы упаковать его библиотеку в ящики. Закончился трехгодичный срок его учительства, и он собирался возвращаться в Минск. Утром, перед уходом в школу, он каждый раз оставлял мне какие-то деньги, чтобы я купил на рынке творог (удивительно вкусный!) и бутылку дриссенской газировки (розовая, слегка подслащенная вода). А обедать мы ходили в чайную.

Зашли попрощаться с Наумом два молодых учителя – белорусского и английского языков. Погрузили ящики с книгами на подводу и отправились в путь. До станции было несколько километров. Телега поскрипывала колесами, увязающими в дорожном песке.

Возвратился Наум еще на ул. Завальную. Начал с того, что обошел все редакции газет и литературно-художественных журналов. Нигде не взяли на работу. Но были друзья, да и помог, как это часто бывает, случай.

Аркадий Александрович Кулешов, тогда еще не Народный поэт БССР, но уже лауреат двух Сталинских (Государственных) премий СССР, издавал очередной сборник стихов на русском языке. В этом сборнике предполагалось печатать известное школьникам стихотворение «Коммунисты», которое уже было переведено каким-то поэтом, позже оказавшимся «врагом народа». Для нового перевода друзья Наума посоветовали А. Кулешову дать эти стихи поэту Кислику. После А. Кулешов попросил познакомить его с поэтом. Они долго беседовали, и на прощанье Кулешов спросил у Наума, где он работает, и попросил телефон для связи. Узнал, что Наум ищет работу. И через пару дней Наума приняли в журнал «Полымя», где ранее ему было отказано в месте. С этого времени началось их тесное сотрудничество, переросшее в многолетнюю творческую дружбу.

В памяти сохранился такой эпизод, связанный с А. А. Кулешовым. Как-то Наум был с ним в Москве – то ли на совещании, то ли они приезжали в «Новый мир» к А. Т. Твардовскому. Остановились в тогда еще новой гостинице «Россия», но на разных этажах. Утром Аркадий Александрович позвонил Науму и пригласил его в буфет на завтрак. Когда они уже сидели за столиком, мимо них прошла женщина, с которой Кулешов поздоровался. «Это, – сказал он, – известная Роза Кулешова» (однофамилица А. А. и экстрасенс. – В. К.). Когда она шла обратно, Кулешов широким жестом пригласил ее к столу и сказал: «Роза – это поэт Наум Кислик из Белоруссии, он не верит в чудеса, пожалуйста, покажите нам что-нибудь из Вашего репертуара». Роза села к столу и попросила какой-нибудь лист с напечатанным текстом. Словно ожидая этого, А. А. Кулешов достает из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный лист плотной бумаги, одна сторона которого была с текстом, а другая – чистая. Кулешов положил бумагу текстом к столешнице и разгладил лист. Роза возложила руки сверху и через короткое время сказала: «Страница поделена на две части, справа напечатано по-русски, а слева, я полагаю, на белорусском». Действительно, это был бланк, где сказано, что А. А. Кулешов имеет открытый счет в Госбанке СССР. За спиной у Розы уже стояли посетители буфета и с интересом смотрели на чудеса представления. Почувствовав внимание зрителей, Роза сбросила туфли, поставила ноги так, что ступни смотрели назад, и предложила зрителям подносить к ступням металлические предметы. Таким образом она безошибочно отгадала ножи, вилки, ложки и даже определила достоинство монет. Затем, надев туфли, под аплодисменты зрителей, покинула буфет.

В скором времени в журнале «Юность» было опубликовано стихотворение «Эпизод с солью», и Наум получил от главного редактора Бориса Полевого письмо, что отныне Наум является их автором. Но больше в журнал он стихи не предлагал.

Приведу высказывание Григория Березкина из предисловия к одной из книжек Наума.

«Наум Кислик – такой же представитель поколения поэтов-фронтовиков, что и Александр Межиров, Сергей Орлов или Григорий Поженян. Под некоторыми стихами Кислика о памяти, потрясенной впечатлениями боя, мог бы подписаться любой из них. Например, под этим, о покойном комвзвода, который приходит в сны поэта и, тыча цигаркой в “чисто поле”, все еще ждет: “Сейчас пойдут танки.. .Танки, – слышишь, – танки!” Или под посвященными Василю Быкову строками, в которых то же чувство бессрочности военного опыта: враги “все не хотят отдать то кочку, то высотку. И ненависть опять берет меня за глотку”».

Напомню, эти стихи были сочувственно встречены А. Т. Твардовским, который в письме к А. Кулешову от 25 декабря 1969 года писал так: «Я дал согласие на перевод Кислику (речь шла о переводе поэмы “Далеко от океана”. – Г. Б.) – это, судя по одним стихам в “Юности” (Твардовский имел в виду “Эпизод с солью”. – Г. Б.) человек серьезный».

В этот же период Наум много переводит белорусских поэтов и прозаиков: Р. Бородулина, П. Бровку, Я. Брыля, А. Велюгина, А. Вертинского, С. Гаврусева, С. Дергая, А. Карпюка, Я. Коласа, В. Короткевича, А. Кулешова, Я. Купалу, И. Мележа, П. Панченко, А. Пысина, А. Русецкого, М. Стрельцова, М. Танка.

Помню, как Наум вышел из своей комнаты (в это время он переводил Р. Бородулина) и сказал: «Рыгор великий мастер! И переводить его трудно».

Если сказать, что жизнь Наума стала в Минске налаживаться, это будет некоторым преувеличением. В 60-е годы без серьезных оснований редактор увольняет Наума, проработавшего в журнале около семи лет. Суд восстановил его на работе, но он сразу же подал заявление на увольнение.

Как-то Наум собрался с духом и послал подборку стихов в «Новый мир» А.Т. Твардовскому. Он ничего не сказал даже мне. И даже когда пришел журнал с его стихами, сказал не сразу. Забавная история, которая произошла с одним из его стихотворений. В этой же книжке «Нового мира» была опубликована подборка стихов Б. А. Ахмадулиной. Наум открыл ее стихи и показал среди них свое стихотворение («.И, отстояв за упокой.»), которое редактор отдела поэзии по ошибке внесла в подборку стихов Ахмадулиной. Наум написал редактору. Получил извинения. Но история имела продолжение.

В 1977 году в Грузии решили издать сборник стихов Б. Ахмадулиной. Редактор-составитель сборника Г. Маргвелашвили обнаружил в «Новом мире» стихотворение Б. Ахмадулиной, которое ранее нигде не публиковалось, и включил его в сборник. Как-то, будучи в Москве, Наум сидел с К. Ваншенкиным в ресторане ЦДЛ, обедали и, естественно, выпивали. С этой же целью, но за другим столиком сидела Б. Ахмадулина. Когда она проходила мимо, К. Ваншенкин сказал: «Белла, отдай Кислику гонорар!» Все дружно посмеялись, а вскоре Наум получил увесистую бандероль от Ахмадулиной с книгой стихов «Сны о Грузии» (изд. «Мерана». Тбилиси, 1977). На первой странице было написано: «Дорогому Науму Зиновьевичу Кислику в глубоком смущении и с пылкой надеждой, что 142-я страница этой книжки не станет причиной вражды и печали, но, напротив, положит начало доброму знакомству». И дата: 16 мая 1978 г. А на 142-й странице: «Как видите, это стихотворение Ваше, а не мое, что с грустью и стыдом удостоверяю. Белла Ахмадулина».

Еще когда Наум работал в журнале «Неман», я услыхал от него о Григории Соломоновиче Березкине. Это потом я познакомлюсь с ним, и он часто станет приходить к нам, и я его услышу и поражусь колоссальному знанию его русской и мировой поэзии и литературы вообще. И уже совсем потом прочту замечательную статью Владимира Мехова «Березкин, каким его помню» («Мишпоха», № 18), где собраны не только самые значительные факты его биографии, но показано и то, чем он был для белорусской литературы, и приведены высказывания о нем заметнейших фигур белорусской литературы – Алеся Адамовича и Рыгора Бородулина.

Меня же в рассказе Наума о нем поразила биография этого человека, в чем– то схожая с биографиями очень и очень многих людей сталинской эпохи. Когда собирались друзья, Гриша, заходя еще только в прихожую, уже шумел: «Хлопцы! Водки мало!» Это была обычная шутка и никак не характеризовала их компанию, как «питную» (выражение В. Быкова).

Федя Ефимов был постоянным участником всех совместных мероприятий по обсуждению наболевших литературных и политических вопросов. У Наума есть стихи – посвящение, и в них такие строчки: «Живой и здоровый Гриша Березкин заходит в мой дом и приводит друзей – Вальку, Федю, Игоря, Сашу.»

Федор Архипович Ефимов родился в крестьянской семье в Воронежской области. Хотел связать свою жизнь с армией, и поэтому в его биографии было и суворовское училище, и пехотное, и курсы политсостава, но при этом заочно окончил Литинститут. После окончания службы в армии осел в Минске, где до 1967 года работал зав. отделом очерка в журнале «Неман». С 1968 года началась сложная полоса в его жизни, он был исключен из рядов КПСС за выступление против вторжения советских войск в Чехословакию. Федю перестали печатать – лишили куска хлеба. Семья осталась, без преувеличения, на голодном пайке. Федю все же печатали под псевдонимом. Кроме того, часть своих переводов Наум отдавал Феде.

Как сказал когда-то Наум:

Нас Бог

по-разному отметил,

и черт по-разному кружил,

и всяк по-своему в ответе

за то,

как он

на свете жил.

Не исключен и нагоняй —

подобный факт предвидеть надо.

А что положена награда,

пусть в это верит

негодяй.

Но мудрецы и простаки

равно

не ждут себе медали

ни за высокие печали,

ни за веселые грехи.

Можно только пожалеть, что Василь Быков поздно переехал в Минск. И хотя заочно они с Наумом познакомились сравнительно давно, но для дружбы нужно было частое общение. Валентин Тарас очень подробно рассказал, как случилось его первое знакомство с В. Быковым, в главе «Дарога да Васіля» в книге «На выспе ўспамінаў».

В. Тарас работал тогда в газете «Звязда», а Наум в отделе поэзии и прозы в газете «Літаратура і мастацтва». Узнав, что Тарас едет в Гродно, обрадовавшись, сказал: «Цудоўна! Абавязкова зайдзі ў “Гродзенскую праўду”, перадасі ад мяне прывітанне аднаму чалавеку».

І распавёў, што на мінулым тыдні ў «ЛіМ» паступіла па пошце апавяданне журналіста з «Гродзенскай праўды», нейкага Васіля Быкава – рэч выдатная! Якіх-небудзь сем старонак на машынцы, уражанне, нібы прачытаў аповесць, такі ёмісты змест. Ён, Навум, такога не сустракаў. Яшчэ ён сказаў, што напісаў аўтару ліст, паведаміў, што рыхтуе апавяданне да друку і будзе прапанаваць яго ў адзін з бліжэйшых нумароў «ЛіМа». Але я ўсё роўна абавязкова павінен зайсці ў «Гродзенскую праўду». «Пазнаёмішся, паглядзіш, што за ён. Мне здаецца, што свой, блізкі нам чалавек» («На выспе ўспамінаў». Беларускі кнігазбор. Мн., 2004).

Мне хорошо запомнилась первая встреча и знакомство с Быковым. Как-то мы вместе с Олегом Сурским, Валентином Тарасом и Наумом плыл по Неману от Березовки до Гродно. Путешествие само по себе было незабываемым – лето стояло необыкновенно теплое. Когда мы, наконец, приплыли в Гродно, Наум с Олегом отправились в город, а мы с Валентином остались в лагере на берегу. Вернувшись, Наум сказал: «Василь, оказывается, уехал, но я объяснил, где мы остановились». Я-то не знал, о ком идет речь. И понял только потом. На следующий день, когда тени от деревьев на берегу потянулись к воде, появился Василь Быков. Первое впечатление от Василя было, что он чем-то взволнован и озабочен.

Когда мы уже сидели там же на берегу за импровизированным столом, Василь, обычно молчаливый, в основном отвечал на вопросы, которые ему задавали все присутствующие. Уже тогда партийная цензура и стражи «социалистической собственности» начали травить молодого писателя, который в первых же произведениях заявил о своей позиции – позиции непричесанной правды.

Здесь же, на берегу, Василь Владимирович рассказал, что получает огромное количество ругательных писем от старых партизан и генералов, которые обвиняют его... С другой стороны, много писем в поддержку он получает, в частности, от служителей церкви, которые тоже угадали талант писателя и хотели бы обратить его в веру.

Так он просидел у нас на берегу весь вечер, и даже когда сам не говорил, озабоченно оглядывался на окружающие кусты, подозревая, что за ними может скрываться «двуногий жучок». Я говорю об этом, чтобы ясно стало, в какой атмосфере мужал талант писателя, постоянная затравленность и ощущение того, что за тобой следят, за каждым твоим шагом и вздохом. Однажды, когда В. Быков был у Наума, имел место такой эпизод, с этим связанный и подробно рассказанный В. Тарасом в его книге. Василь выглянул в окно и спросил у Наума, что это за белая «Волга» с антенной стоит против окон на другой стороне улицы. «Нас слухаюць», – сказал Василь.

В своей книге в главе «Дарога да Васіля» Валентин Тарас много говорит о Василе Быкове и Науме Кислике. И, естественно, останавливается на трагической для Наума теме, возникшей с перестройкой. «Пераскокваю праз дзесяцігоддзе з вялікім гакам – у тыя часы, калі не было той нашай “кіслікаўскай” кампаніі. Дакладней, той, якой яна праіснавала да перабудовы, да найноўшага этапу гісторыі нашай краіны, калі мы апынуліся перад выбарам: з кім мы? З новай Беларуссю, з адраджэнскім рухам, які з моманту свайго ўзнікнення напрыканцы 80-х атаясаміўся з постацямі Зянона Пазняка і Васіля Быкава, ці супраць іх? Для некаторых з нас выбар аказаўся балючым, драматычным, перад усім для Навума. Калі разваліўся Савецкі Саюз, Навум успрыняў гэта як страту Радзімы, пра што сказаў у адным з апошніх сваіх вершаў:

Земля и родина…

А если

вдруг – ни того и ни другого,

зачем ты приколдован к бездне,

к пустому воздуху прикован?

Смирись, что корни анемичны,

признай, что ветви сухоруки…

Но есть могилы, а не мифы,

и горе говорит по-русски.

На сломе времени, на склоне

судьбы

и поквитаться нечем,

и отмолчаться нечем,

кроме

текущей в жилах русской речи.

Я бы сказал, что он еще раньше понял, что фактически потерял друзей, что язык, который их объединял (он ведь много переводил произведений из белорусской поэзии и прозы для русской литературы), их и разъединил.

Друзья были единственной радостью в его одинокой жизни.

Закончилось второе тысячелетие с его кровопролитной войной и трагической историей создания, почти векового существования и распада первого в мире социалистического государства. Настало новое время, в котором Наум Кислик не видел себя, да и возраст был немалый. Наступило время, когда все можно купить – от полета в космос до куска государственной границы. Люди расстались с последними иллюзиями и идеалами последнего столетия. Все больше становится наемников и все меньше добровольцев.

И самая последняя цитата из А. А. Дракохруста. «29-го (декабря. – В. К.) похоронили Наума. “Госпиталя, госпиталя – обетованная Земля...” Это он написал после тяжелого ранения, когда был еще совсем молодым. Вот и умер в госпитале. Умер, как сам предсказал в стихах, “по истеченьи крови всей”. Стихи, к сожалению, сбываются. Кровь хлынула горлом.

Трагически одинокая жизнь. Был горд и раним и никого не пускал к себе в душу. Наверно, потому и довел себя до состояния, когда уже не только лечить, но и оперировать было невозможно. Его смерть для меня – как осколок в сердце.

Трудный, неуступчивый характер, мудрец, глубоко страдавший, по-видимому, от неполноты своей жизни. Яростный полемист, убежденный и не терпящий малейших возражений. Но прежде всего – поэт. Крупный талант. И в Москве не потерялся бы, о, нет!

Зря мы порой обижались на Наума. У него в последние годы была тяжелейшая депрессия, близкая, судя по всему, к депрессии Слуцкого. Печально, но мы, друзья, оказались бессильны в борьбе с нею. Когда вот так вплотную соприкасаешься со смертью близкого, почти родного человека, виднее тщета наших усилий, наша вседневная суета. Нас держит на плаву и заставляет что-то делать сила инерции. Пожалуй, одна она.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю