Текст книги "Три страсти Петра Первого. Неизвестная сторона жизни царя"

Автор книги: Валерия Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Что же это творится-то? – схватившись за голову, приговаривала царица. – Что же творится? Петруша, значит, на Кукуе околачивается, а мне что же делать? Где спасения искать?

– Ты не пужайся, родненькая, – увещевала Воробьиха. – Есть спасение и от твоего горя.

– Какое же? Ну, говори! – приказала Наталья Кирилловна.

– А такое. Самое простое. То, что испокон веку люди делали. – И, помедлив, продолжила: – Женить надо твоего Петрушу. Женить. Так и ему пользу, и государству.

– Да как же это… А не рано ли?

– Самое время, – твердо произнесла Воробьиха. – Взрослеть ему пора.

На этом дело и решилось.

Глава 2

В трактире Монсов было шумно. В этот выходной Иоганн Монс закатил настоящий пир. Вокруг стоял немыслимый гвалт, помещение заплыло дымом. Музыка визжала так громко, что временами становилось тошно. Народ хохотал, напивался и дебоширил. «Да уж, немцы работать умеют, как никто, но и отдыхать не дураки», – весело подумал Алексашка, потянувшись за очередным кувшином вина. Ох и вкусное же вино у этих Монсов… Да и еда не хуже. Алексашка уже раскраснелся, глаза горели, волосы взлохмачены.

С ним за столом сидел Петр, который тоже успел попробовать яств и хлебнуть лишку. Его выпученные глаза дико горели, руки постоянно вздрагивали. Молодой царь как будто не знал, куда их деть: то на колени положит, то обхватит собственные плечи так, будто ему холодно, то ногти начет грызть. Ноги подрыгивали в такт очередной мелодии, плечи непроизвольно подергивались.

Взгляд Петра весь вечер был прикован к Анхен, дочери Монса. Ее длинные русые волосы были красиво приподняты и скреплены алой лентой; мягкими волнами они спадали на плечи, придавая ей таинственный и нежный вид. Огромные темные глаза то и дело кокетливо обращались в сторону молодого царя, щеки румянились.

В полумраке трактира Анна показалась Петру еще прекрасней, чем при солнечном свете. А может, вино в голову ударило?

На Анне было алое платье со множеством юбок, которые вздрагивали и приподнимались при малейшем движении и кружились вместе с ней, как только она начинала танцевать. Ее изящные икры, которые легко можно было заметить, не давали Петру покоя. Тонкий стан девицы так и манил. Хотелось обхватить ее за талию и прижать к себе как можно крепче. Хрупкие розовые плечи были оголены.

В этот вечер Анна много смеялась. Ее алые губки постоянно растягивались в милую сердцу Петра улыбку. Анна кружилась в танце, плавно скользила по залу, склоняла нежную головку то в одну, то в другую сторону и постоянно ее горящий взор обращался к Петру. В одно мгновение ему даже показалось, будто в темных глазах вспыхнул лукавый огонек и тут же погас. Петр покрутил головой: мол, показалось.

Алексашка дернул Петра за локоть.

– Хороша, а, мин херц? – с ухмылкой спросил он, показывая в сторону дочери Монса.

– Угу, – только и пробурчал царь, не отрывая взгляда от пышной юбки. – Хороша…

– Что ж ты, мин херц, никак влюбился? – поддразнил его Алексашка.

– Может, и влюбился. А что? Может я… возьму да и женюсь на ней! – воскликнул вдруг Петр и бешено посмотрел на друга. – Что захочу, то и сделаю. Мне никто не указ!

– Ты что ж, мин херц, совсем ум потерял! – в страхе воскликнул Алексашка. – Немку да в царицы! Где это видано. Нельзя, нельзя, мин херц… – покачал он головой.

Петр, не ответив, вдруг вскочил и, хлопнув ладонью по столу, широкими шагами направился туда, где в танце кружилась Анна. Почти грубо схватив девушку за плечи, он повлек ее за собой, на улицу. Анна не сопротивлялась, лишь удивилась. Глаза ее испуганно распахнулись, однако руки крепко вцепились в рукав Петра.

Алексашка, наблюдая эту сцену, лишь качал головой. Затем, осушив очередную чашу, тоже поднялся и с веселым гиканьем кинулся к стайке танцующих девушек, которые тут же, радостно завизжав, бросились врассыпную.

Все захохотали.

Петр молча вел за собой Анну. Стояла глубокая ночь. Вокруг было темно, и Анна не могла рассмотреть выражение лица царя, однако ей отчего-то казалось, что он злится. Они шли до тех пор, пока оказались на достаточном расстоянии от трактира, от его шума и света. Петр застыл, и Анна наконец смогла заглянуть ему в глаза. В них бушевало пламя. Ей стало страшно. Раньше Петр в ее присутствии весь сжимался, стеснялся, начинал нести околесицу, а то и вовсе молча смотрел в пол. Сегодня же в нем чувствовалась решительность. Анна вдруг увидела в нем не того нескладного и неловкого паренька, который украдкой ловил ее взгляд, но сильного мужчину, готового рискнуть.

Вокруг было невероятно тихо, даже ночные птицы не тревожили их своими голосами.

Петр смотрел на Анну, затем, как будто решившись, он медленно наклонился и легко коснулся губ Анны. Это был даже не поцелуй, лишь легкое скольжение его губ, однако Анна успела почувствовать запах вина и табака.

Она резко отпрянула, почувствовав жар во всем теле. На глаза навернулись слезы. Петр молча от ступил.

– Кто я для вас? – хрипло спросила Анна. – Зачем вы это сделали?

У Петра как будто язык отнялся. Он не мог произнести ни слова. Ноги онемели. Он потупил взор, поняв, что, возможно, совершил ошибку.

– Анна, я… – начал он, но девушка не дала ему договорить.

Бросив на него обиженный взгляд, она умчалась прочь, под защиту родительского крова. Петр так и остался на месте. Лишь спустя долгое время он, очнувшись от потрясения, побрел обратно в трактир. Разозленный и огорченный, он вскочил на коня и понесся ко дворцу. Подобно вихрю, он ворвался внутрь, разбудил Лизку и, не дав ей и рта раскрыть, овладел ею. Бедная девушка и пикнуть не смела. В действиях царя не было ни намека на нежность, лишь злоба и мука. Каждое его движение было сильным и резким, он причинял Лизке боль. Когда все закончилось, Петр без сил повалился на топчан, тяжело дыша, весь мокрый от пота и слез. Лизка молча приподнялась и стала гладить царя по голове, перебирать его черные кудри, ласкать шею и щеки.

Петр лежал неподвижно какое-то время. От него пахло вином и табачным дымом. Затем он с трудом приподнялся и крепко обхватил Лизку.

– Ну почему ты не она?.. Ну почему не она?.. – шептал он в исступлении.

Лизка не отвечала, лишь молча продолжала гладить царя. Сердце ее болело, грудь сдавило.

* * *

Через несколько дней после случившегося в трактире Монсов Наталья Кирилловна позвала к себе сына. Петр вихрем ворвался в комнату, весь красный и запыхавшийся, видно, снова от важного дела оторвали.

– Что, маменька, звали меня?

– Да, Петруша. Дело есть к тебе…

– Да уж говори скорей, – потребовал Петр, переминаясь с ноги на ногу.

Наталья Кирилловна внимательно посмотрела на сына. Вон как вымахал. Высокий, нескладный, косолапый какой-то, как еще сам в собственных ногах не запутался. И ни минуты покоя: все ходит взад-вперед, плечами передергивает, руки потирает, ногти кусает. Выпуклые глаза возбужденно сверкают, волосы всклокочены. Того и гляди, совершит какую-нибудь глупость. Права была, выходит, Воробьиха. Остепенить его надо, да поскорей.

– Жениться тебе надо, Петруша, – со вздохом произнесла Наталья Кирилловна. – Я уже и невесту присмотрела. Чудо как хороша! Заглядение. Кожа бела, лицом мила, станом стройна. Работяща. Чего же тебе еще и желать.

– Женить? Ну и жени, раз надо, а мне болтать некогда, дела ждут. – И унесся, только его и видели.

Наталья Кирилловна вздохнула. И что за царь из него выйдет?

Пока взрослел молодой царь, всю власть прибрала Софья. А правила она строго, никому не спускала, да и сила за ней была немалая. Стрельцы клялись ей в верности, многие знатные люди тоже были на ее стороне.

Однако в последние время стали долетать до царевны тревожные слухи, будто бы в Преображенском, где жил Петр, что-то затевают. Неужто молодой волчонок вырос и вспомнил о своих правах? При ходил к Софье Василий Голицын, давний ее соратник, и предупреждал, что, мол, сила там собирается немалая. Петру вроде все потеха, а полки его, Семеновский да Преображенский, не чета стрельцам. Все, как один, воины подтянутые, подкованные в ратном деле, и командам царя повинуются безоговорочно. Разволновалась Софья пуще прежнего, однако виду не подала. Только лицо ее словно окаменело, в глазах затаилась ярость.

– Не достанет меня. Силенок не хватит, – твердила она, но у Голицына были сомнения.

Да и бабки, приходившие к Софье посудачить, тревожные вещи говорили. Якобы царь молодой жениться собрался, и Наталья Кирилловна прочит ему в жену дочь поместного дворянчика Лопухина.

– Хотят женить, пусть женят, – отвечала Софья.

Все, и бояре, и дворяне, и мужики обычные, почуяли, что назревает что-то. Угроза притаилась. Софья, подобно черной птице, сидит в своем дворце, а молодой царь с немцами бучу готовит. Не останется он в стороне от власти – горяч слишком и необуздан, чтобы мириться со второй ролью.

Наталья Кирилловна выбрала в невесты сыну дочь окольничего Иллариона Абрамовича Лопухина, переименованного в качестве отца царской невесты в Федора.

Его дочь также была вынуждена в связи с обручением сменить свое имя Прасковья на Евдокия. Выбрали ее без всякого согласия жениха, да этого и требовалось. По обычаю вопросы брака решали родители. Наталью Кирилловну в этом браке прельщало то, что род Лопухиных был хоть и захудалый, но многочисленный, и она надеялась, что они будут стоять на страже интересов ее сына. К тому же Евдокия была воспитана по старине, и матери Петра это очень понравилось.

Наталья Кирилловна, посмотрев невесту, осталась довольна. Скромна, хороша собой, тиха… Что еще нужно ее драгоценному Петруше? Правда, больно бледна, да это не беда. Нарумянить можно. А потом, девка от страха, видимо, сильно нервничает.

Зимой, 27 января, состоялась свадьба Петра с Евдокией Лопухиной.

До этого момента царь невесты не видел – его охватило какое-то странное равнодушие к собственной судьбе. Целыми днями он был занят, и мысли об Анне ушли на второй план, случившееся у трактира забывалось. Однако ночами Петр вспоминал ее милое личико, ее темные, полные слез глаза, румяные щеки, шелковистые волосы и гадал, как теперь сложится его жизнь. Как он будет без своей Анхен?..

Стоя в полутемной церкви, озаренной торжественным светом свечей, Петр выглядел еще более нескладным, и казалось, находился не на своем месте. Да и чувствовал он себя так же. Разве ему здесь место? Петру больше по душе были потешные сражения и пальба из пушек в чистом поле, а не смотрины и государственные дела. Собственная женитьба мало его интересовала.

В какой-то момент он ненароком взглянул на невесту. Лица ее он видеть не мог, так как оно было скрыто белой вуалью. Он заметил, как нервно дрожит ее тонкая, белая рука. Пальцы были изящными и тонкими. Да и сама невеста, даже в многочисленных одеждах, выглядела хрупкой и маленькой. Сердце его дрогнуло от жалости и еще какого-то странного, незнакомого чувства. Эту девушку хотелось защищать, ее хотелось оградить от всех неприятностей.

Вскоре невеста откинула вуаль, и Петр наконец увидел ее лицо. Оно было маленьким и бледным, даже несмотря на то, что невесту нарумянили перед церемонией. Кожа казалась тонкой и почти прозрачной, в глазах притаились испуг и недоверие. Петр молча взял жену за нежную руку и повел прочь из церкви.

Сегодня должна была состояться первая брачная ночь.

* * *

Евдокия оказалась полной противоположностью Анне. Тихая и скромная, она и слова поперек не говорила ни мужу, ни Наталье Кирилловне. Всех слушалась, была покладиста и пуглива, как молодая кобыла.

Некоторое время она боялась мужа, вздрагивала каждый раз, когда слышала его тяжелый шаг или чувствовала прикосновение. Однако вскоре попривыкла и стала смелее, тем более что Петр и не думал ее обижать, был с ней нежен и ласков, голоса никогда не повышал. Со знавал, что не выдержит Евдокия грубого обращения. Однако и чрезмерной заботы тоже не про являл.

Петр недолго пробыл с женой, всего несколько дней, а затем сбежал в домик при дворце, где устроил себе лежак. Там и ночевал. Евдокия от стыда была ни жива ни мертва – муж на пятые сутки сбежал из супружеской постели! Что же дальше будет? Наталья Кирилловна только головой качала и приговаривала: «Что же это с тобой, Прасковья, не так? Неужто совсем нерадива, раз Петруша молодухе предпочел старый топчан».

А Петр, казалось, последний разум потерял. Чего он только не творил, и управы на него не было. Люди гадали, откуда у этого косматого дьявола, столько сил берется? Походы в Немецкую слободу не прекратились. Несколько раз в неделю Петра, мертвецки пьяного, привозили домой, а он вместе с Алексашкой горланил песни и выкрикивал непристойности. Вскоре и вовсе стыд потерял: придумал новую забаву.

Петр со своей свитой, разодетые в страшные, яркие костюмы, врывались во дворы благонравных людей и чинили там безобразия. Сколько знатных людей пострадало от этих забав. Князь Двоекуров даже дух испустил, когда его дом превратили в бедлам, переломали всю мебель, а самого князя раздели и водили вокруг него хоровод.

Люди в страхе перешептывались, что царя, видать, злой бес, обуял, иначе разве можно творить подобное на собственной земле?

Петр был молод, горяч, кровь кипела. Да к тому же бабы эти проклятые совсем голову вскружили. Все чаще он наведывался к Анне Монс, добивался ее расположения, а ей все нипочем. Только взгляд отводила и головкой вертела, а на признания Петра и не думала отвечать. Молодой царь совсем голову потерял. Про Евдокию он и вовсе забыл. Тайком иногда наведывался к Лизке, но вскоре эта связь оборвалась. Лизка подхватила чахотку и умерла. Петр погрузился в мрачные думы.

Бедная Евдокия боялась даже нос показать из своих покоев – так ей было страшно нарваться на Петрушу в гневе или увидеть недовольное лицо Наталья Кирилловны, которая во всем винила золовку.

Евдокия, хоть и боялась жутко своего мужа, все же любила его и всегда с трепетом ждала его прихода. В ее глазах Петр был самым красивым, самым лучшим мужчиной на свете, и она все наделяюсь, что очнется ее Петруша ото сна, прибежит к ней и приласкает. А он и не думал о ней.

Немного времени ей потребовалось, чтобы понять: все проклятая немка виновата, что царь не уделяет жене внимания. Опоила его Монсиха, околдовала чара ми иноземными, сковала его волю, вот он и мотается на Кукуй.

Лютой ненавистью обернулся страх Евдокии. «Ну подожди, немка проклятая, получишь ты свое, заставлю я и твое сердце болеть от тоски», – думала она, наблюдая, как Петруша в очередной раз седлает коня, чтобы ехать в Слободу.

Вскоре Евдокия понесла. В это время Петр уехал на Переяславское озеро, корабли строить и на воду спускать. Занят был очень. Часто приходили письма от жены, но у молодого царя не было времени их вскрывать, не то что читать. Одно все же прочел. Скука смертная: когда вернешься, что будем делать на Святки и все в таком духе. Вскоре пришло письмо и от матери: Наталья Кирилловна тоже скучала по сыну и сообщила о беременности Евдокии. Петр прочел эти строки, пожал плечами и полез на палубу корабля. Дел было невпроворот: надо было готовить корабли да и в первый рейс отправляться. Жена с матерью звали домой, но какой там! Петра теперь в Преображенское и калачом не сманишь! Иногда приезжали бояре, уговаривали царя вернуться в Москву и навести порядок, так как Сонька совсем от рук отбилась. Петр упорствовал: отнекивался и обещал прибыть «на днях», но дни эти никак не наступали.

Одним утром строители заметили, как к озеру на всех парах мчится карета. Вскоре из нее тяжело выбрался Лев Кириллович Шакловитый. Лицо красное, широкая грудь вздымается от быстрого дыхания.

– Где царь? – бросил он.

Петра нашли у лодки. Он, завернувшись в меховушку, спал.

Подняли.

– Царь-батюшка, за вами приехал. В Москву надо ехать.

– Ладно, приеду скоро.

– Не скоро, сейчас надо, – настаивал Шакловитый.

– Не могу, дел много. Что ж стряслось?

– Да буча поднимается. Софья заговор готовит. Что еще натворит, неизвестно, и нет на нее управы никакой. Одни вы способны вразумить, а ежели не получится – и силу применить. – Боярин наконец отдышался и продолжил, уже более спокойно. – На днях стрельцов видели в засаде, у Преображенского. Наблюдали там. Плохое что-то удумали. Да и вообще, неспокойно в Москве…

Петр, пыхтя, забрался в карету и поехал в Москву.

Глава 3

Петр прибыл в Москву, в Преображенское, раньше намеченного срока, на удивление жены и матери. Они ждали его только через несколько дней. Евдокия, не наряженная и не чесанная, сидела у зеркала в опочивальне. Тут же была Воробьиха. Некоторое время старуху приставили к молодой, чтобы та следила за ее состоянием, поскольку была весьма сведуща во врачевании. Срок близился, скоро должен был родиться ребенок, и Евдокия становилась все более нервной и раздражительной.

Воробьиха хорошо разбиралась в лекарственных травах: могла и отвар успокаивающий сварить, и от простуды излечить, и даже страхи отогнать.

– Царь приехал, – объявила старуха, заметив в окне высокую, нескладную фигуру Петра, которого трудно было не узнать.

Евдокия испуганно охнула, схватила щетку и приказала Воробьихе чесать ей волосы.

– Да как же это?.. – приговаривала царевна, чуть не плача. – Что он раньше времени-то, мой Петруша?..

В этот момент в опочивальню без стука, без какого-либо предупреждения, ворвался Петр. Увидев неубранную жену, скривился, подошел ближе, положил руку ей на живот и произнес:

– Ну-ну, хорошо…

И ушел.

Евдокия, чуть не плача, уставилась на закрытую дверь. Руки ее тряслись, на глаза навернулись слезы обиды, ком застрял в горле. Столько времени не видела она мужа, а он даже и не соскучился. Даже не обнял, не поцеловал, не приласкал. Евдокия разрыдалась от безысходности, а Воробьиха в испуге тут же бросилась готовить успокаивающий отвар.

Больше в этот день Петра в Преображенском не видели. Повидав жену, он быстро заглянул к матери, поцеловал ее в щеку и умчался. Знать, в Немецкую слободу поехал.

Сердце Петра было не на месте. Тоска заела. Хотелось увидеть милую Аннушку, заглянуть в ее прекрасные глаза, коснуться чистой, нежной ручки.

Анна завидела Петра еще издалека. Царь, соскочив с лошади, кинулся к ней, заключил ее в медвежьи объятия, словно никогда не собирался отпускать. Так они и стояли некоторое время, затем Анна нежно отстранилась:

– Петруша, что же ты… так рано?

– Пришлось вернуться. Неспокойно нынче. Как же ты поживаешь, милая Аннушка?

Петр заметил, что она как будто похудела, осунулась, лицо утратило румянец, плечи были опущены, в глазах затаилась печаль. Одета она была не яр ко – полная противоположность той девушки, какой ее помнил Петр, чей образ днями носил в своем сердце.

– Отец умер… – тихо сказала Анна. – Похоронили уже. Сиротинушки мы теперь. Остались мать и брат…

Петр снова обнял ее. Затем стал целовать: в щеки, в губы, в нос. Анна мягко оттолкнула царя:

– Что же это, Петруша, на улице средь бела дня… Неприлично.

– Да что неприлично. Все хорошо. Я так соскучился, совсем сердце исстрадалось, от тоски погибаю без тебя, Анхен. Когда же ответ мне дашь?

Анна молча потянула Петра за собой в дом:

– Нехорошо на улице-то. Внутри поговорим.

Петр послушно последовал за ней.

– Ну что же ты, Анхен? – Царь вновь прижал девушку к себе, принялся поглаживать ее спину, ласкать нежную, лебединую шею.

– Нет, Петенька, нельзя. Нельзя, – шептала она, склоняя голову.

– Почему же?

– А потому. Какое будущее нас ждет? Ты – царь, к тому же женатый, скоро и ребеночек родится. А я что? Простая девушка…

– Анна, я люблю тебя…

– Нет, не говори ничего. Пожалуйста, уходи.

Петр застыл, желваки выступили, рот сложился в тонкую полоску.

– Выгоняешь меня? Неужели не чувствуешь, как бьется мое сердце, когда ты рядом, неужели не видишь, как страдаю без тебя, душа моя?

Анна отвернулась и, заламывая руки, отошла от царя подальше.

– Я уже не та веселая девка, какой ты меня запомнил. И я не стану твоей. Никогда! – воскликнула она. – Уходи! Оставь меня!

Петр побелел как полотно. Мышцы лица напряглись, плечи ссутулились. Не сказав больше ни слова, он развернулся и тяжелой поступью направился к двери. Никогда больше он не переступит порог этого дома.

* * *

Ночь была темная. Петр был разъярен. Он прекрасно понимал, что когда злость пройдет, в душе останется лишь печаль. Сердце будет саднить. Что он делает неправильно? Почему любезная Анхен не хочет принимать его? Ведь он готов предложить ей все: богатство, связи, защиту, любовь.

Петр вздохнул. Он почувствовал себя усталым и опустошенным. Ему тошно было от всех этих наглых лиц, которые каждый день мелькали перед его глазами. Тошно было от собственной жены. Эта бледная, слабая девушка, которой была Евдокия, когда они только поженились, не привлекала его еще тогда, в самом начале. Теперь же, когда она стала женщиной, более решительной и властной, она и вовсе вызывала у царя отвращение.

Петр нутром чуял, что Евдокия не так проста, как кажется. Лицо ее было невинным, но помысли – грязными. Тайная властолюбица, она его обманет. Слишком хорошо он различал малейшие проявления эмоций в ее глазах.

К тому же слишком уж разными людьми они были. Петр всегда стремился вперед, к прогрессу, она же оставалась прискорбно невежественной, приудерживалась патриархального образа жизни, была чересчур набожна и строго подчинялась домострою. Этот брак не мог быть счастливым.

А еще Петр знал, что Евдокия, как бы тщательно это ни скрывала, ненавидела его мать, Наталью Кирилловну. Сразу после свадьбы между женщинами установились напряженные отношения. Наталья Кирилловна привыкла командовать, а Евдокия подчиняться не хотела, сама мечтала стать хозяйкой. Вскоре ее твердый и властный характер проявил себя во всей красе.

* * *

Евдокия прождала мужа до поздней ночи. Уже отчаявшись, проклиная красавицу немку, легла наконец в постель. Долго не могла уснуть: все какие-то ужасы мерещились.

Петр явился часа через два, пьяный и потрепанный. Евдокия молча отвернулась, злясь на мужа и на себя за то, что так любила его, а он относился к ней хуже, чем к последней прачке.

Не раздеваясь, даже не сняв сапоги, Петр упал на кровать, запачкав грязными сапогами белоснежные простыни. Евдокия гневно засопела, но промолчала. Петр что-то промычал и прижал жену к себе. Евдокия попыталась вырваться: противно ей стало от запаха перегара, – да только Петр крепко держал ее. Так и заснул.

Евдокия же не могла найти покоя. Думы ее были черны: проклинала она Монсиху, проклинала Наталью Кирилловну, Петра, собственную глупость и весь белый свет.

Посреди ночи ей стало невыносимо жарко – горячее тело мужа все еще прижимало ее к постели, его теплое дыхание ласкало ей шею. Евдокия боялась пошевелиться и разбудить Петра. А вдруг он разозлится и снова впадет в ярость, что в последнее время случалось с ним все чаще? Под утро Евдокии стало наоборот холодно. Неловко вытянув руку, она нащупала пуховый платок и осторожно прикрылась им.

Тело ее затекло, голова разболелась.

Когда проснулся Петр, Евдокия больше не могла сдержать праведный гнев.

– Что же это делается-то?! – говорила Евдокия. – Петруша, что ж ты творишь? Стыд-то какой! Все на глазах у честного народа происходит. Все знают.

– Что знают-то? – спросил Петр.

– Да про еретичку твою. Монсиху! Девку подзаборную, кабацкую шлюху! – визжала Евдокия.

– Дура, – только и произнес в ответ Петр и ушел.

Больше Евдокия от мужа ничего путного добиться не могла. Поплакала-поплакала, да и позвала Воробьиху, чтобы та погадала ей да порчу сняла, поскольку старуха и это умела.

Смутные времена настали. Народ по углам шептался, что Софья собирает стрельцов и затевает что-то недоброе. Вслух говорить боялись, так как не знали, чего ожидать ни от Софьи, ни от Петра, который мог высечь плетьми за любое вызывающее словцо, а то и вовсе голову отрубить.

Князья и бояре метались между Софьей и царем. Кто же победит? За кем сила останется?

В одну из ночей Петра разбудил Алексашка. Взволнован он был: глаза горят, руки трясутся.

– Вставай, мин херц, вставай. Сонька, стерва, облаву задумала. Стрельцы сюда едут, повяжут всех нас, даже опомниться не успеем.

Петр вскочил и в чем был понесся к конюшне. Во дворце все пробудились, шумно стало, бабы заголосили, собаки подняли хай. Петр и Алексашка быстро оседлали лошадей.

– В Троицк! – приказал Петр и понесся вперед.

– Подожди, мин херц! – кричал Алексашка, но царь не слушал.

На следующее утро вся Москва знала, что молодой царь обосновался в Троицком монастыре, туда же перевезли Евдокию Федоровну и Наталью Кирилловну. Все поняли: скоро все решится. Либо Петр, либо Софья.

А грозная царица пребывала в замешательстве. Союзники уходили – видимо, решили примкнуть к молодому волку. Стрельцы один за другим покидали Москву и отправлялись в Троицк. За ними уходили и князья, бывшие советники Софьи.

Решив, что пришло время для решительных действий, царица и сама отправилась на встречу с Петром. Хотела мир предложить. Да не тут-то было. На пути ее остановили стрельцы, которые раньше служили ей, а теперь переметнулись.

Петр не стал церемониться: отправил Софью в Новодевичий монастырь, а сам вскоре вернулся в Москву.

Народ вздохнул с облегчением. Наконец-то власть установилась, теперь будет порядок.

Петр, однако, не спешил заниматься государственными делами. Большую часть времени он проводил на Кукуе, во дворце у давнего приятеля Лефорта. Там он пьянствовал, общался с иноземцами, которые с его легкой руки наводнили Москву. И что они тут только забыли? А иностранцев действительно стало много. Они приезжали торговать, активно покупали русский товар: меха, мед, лес, а кто побогаче – приобретали целые заводы, и довольные, разжиревшие, оборотившиеся, уезжали к себе. Петр теперь постоянно носил платье немецкого покроя и окружающим велел одеваться на тот же манер. Даже боярам пришлось забыть давние традиции и принять иноземщину – а не то царь прикажет высечь. Петра боялись. Слишком горяч он был, и поступки его становились все более дикими и странными. Даже на немецкую речь перешел. И жену свою, Евдокию Федоровну, заставил язык учить. Да только не проявила она усердия в этом деле. Алфавит ей было не освоить, иностранные слова казались абракадаброй. Обругав ее, вконец разозленный Петр оставил жену в покое. Не хочешь, мол, к ученой жизни приучаться – не надо.

Наталья Кирилловна все повторяла: «Господи, своей-то речи толком не знает, а все по-немецки лопочет».

Петр придерживался обещания, данного самому себе, и не ездил больше в дом Анны Монс. Однако без поддержки ее семью не оставил. Тяжело им нынче жилось: лавку пришлось отдать за долги, трактир тоже. Назначил Петр небольшое содержание, пригнал строителей, где надо дом подлатать, но Анну больше не видел. Сердце сжималось от тоски. Вечерами, бывало, вскочит на коня и опять на Кукуй летит, а потом вспомнит последний разговор с Анной и поворачивает. Хмурит брови да ругается про себя, а поделать ничего не может.

18 февраля 1960 года царевна Евдокия Федоровна родила мальчика. Назвали Алексеем, в честь деда. Почти в это же время тяжело заболела Наталья Кирилловна. Стало мучить сердце, резкие боли не давали вольно дышать. Петра в это время в Москве не было – умчался в Архангельск.

Лефорт убеждал Петра сделать Россию мощной и открыть ее для мира, потому что это был единственный путь для организации торговли и создания промышленности в стране, которые, в свою очередь, должны были способствовать ее процветанию. Он учил Петра, что без флота и портов торговля не сможет функционировать. Петр следовал его советам. Его желание создать флот было настолько сильным, что он сам решил выучиться корабельному делу.

В Архангельске уже давно процветала торговля с иноземными купцами. За несколько десятилетий до воцарения Петра, еще при Алексее Михайловиче, там был возведен Гостиный двор, а для охраны границ страны построили город Олонец.

Петр хотел понаблюдать за торговлей. Вскоре он убедился, что России необходим сильный флот.

Царя впечатлило Белое море. В этот год в город пришло множество торговых кораблей. Петр стал учиться у опытных море ходов – англичан и голландцев. Ему было интересно все: устройство судов, их вождение.

Вскоре пришло письмо, в котором сообщалось о смерти Натальи Кирилловны. Петр тут же все бросил и умчался в Москву. Да что уж теперь. Не знал он о болезни матери, не был с ней в смертный час, не держал ее за руку в последние минуты жизни.

Петр прибыл в Преображенский ночью. Встретили его приближенные царицы и молча повели к телу матери. Лицо ее было умиротворенным и даже красивым. Петр неуклюже приблизился и осторожно взял холодную руку Натальи Кирилловны. Скупая слеза скатилась по щеке. Затем Петр обернулся и приказал всем выйти, ему вдруг захотелось побыть одному, прочувствовать страшный миг. Никогда еще он не терял близких, и только в этот миг понял, насколько дорога была ему мать.

Петр не знал, сколько просидел в одиночестве, одну минуту или несколько часов. Тихо скрипнула дверь, вошла Евдокия.

Пока не было мужа, она много дум передумала. Раньше скромная и тихая, Евдокия после рождения наследника осмелела. Приказы девкам отдавала уверенно и властно. Почувствовала себя полноправной владычицей. Софья в монастырь сослана, Петр в игрушки играет, все по городам мотается, а мать его сгорела, точно свеча. Не боялась Евдокия больше Наталью Кирилловну – а что ее бояться, если царица уже на ладан дышит? Неизвестно, доживет ли до завтра.

Петр, только завидев жену, ощутил произошедшую в ней перемену. Взгляд ее больше не был робким, Евдокия не опускала в смущении ресницы, а наоборот – смело глядела вперед, сознавала собственную значимость. Петру стало неприятно. Сразу видно, нет в душе Евдокии ни жалости, ни сострадания. Лишь жажда власти.

– Горе… горе, – прошептал Петр.

– Видно, пора ей было, – ответила Евдокия. – На все воля Божья. Прибрал ее Господь – значит, так надо.

Петра вдруг обуял немыслимый гнев. Он выпучил глаза, вскочил и, не успев сообразить, что делает, хлестнул жену по щеке.

– Стерва! – бросил он и выбежал прочь.

Евдокия заплакала от обиды и ярости. «Ну ничего, мы еще поквитаемся», – со злостью подумала она. Не будет больше поучений и наставлений, некому больше командовать. Все! Кончилось время девки Прасковьи, пришла пора царицы Всея Руси Евдокии Федоровны. «Анку противную в Сибирь сошлю! Довольно она, вампирица, крови у меня выпила. И на нее теперь найдется управа».

Петр в беспамятстве вскочил на коня и понесся в Немецкую слободу, к Анне. Давно уж он не видел ее, и сейчас ему необходима была поддержка. Быстрее ветра мчался он к дому Монсов.

Анна, как будто предчувствовала что-то, выскочила на крыльцо как раз в тот момент, когда царь подъехал к забору. Спешившись, он бросился вперед. Достигнув крыльца, он схватил драгоценную Анну в объятия и прижался к ней всем телом, так крепко, как еще никогда не прижимался. Весь мир исчез остались только он и Анхен. Его Анхен.