Текст книги "План первого лица и второго"
Автор книги: Валерия Нарбикова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Нарбикова Валерия
План первого лица и второго
Валерия Нарбикова
ПЛАН ПЕРВОГО ЛИЦА И ВТОРОГО
I
– Это иррационально.
– Но меня зовут Ирра.
– Вас зовут с двумя "р"?
– Меня зовут Ирра.
– "Иррационально" я бы написал с большой буквы в вашу честь.
Для симметрии было десять часов,-десять минут. Санки перерезали пьяного, дети похоронили его, орудуя лопатками. В соседней квартире давали "Золушку" Россини.
– И вам действительно столько лет? – спросила Ирра. – А фамилия у вас доисторическая Додостоевский.
– Можете звать по имени.
– По какому?
Он сказал.
– По такому лучше не звать.
Гаражи, сооруженные из лифтов, потому что. По трамвайной линии прошел последний трамвай, а потом пошел поезд.
– Там поезд, – показала Ирра в окно.
– Бывает, – ответил Додостоевский.
– Поезд, – повторила она. И пока состав окончательно не исчез, она смотрела на это чудовище.
– Почему-то поезд, – сказала она в третий раз.
Она попросилась спать, он принес ей подушку, и она заняла всю постель. И он занял всю постель.
– У нас ведь дружба, – смутилась она.
За это время наступил новый год. Кошка ругалась плохими словами, и не наступало утро.
– Принеси, пожалуйста, попить, – попросила.
– Ты же с краю.
Она его не убила за это. Она встала, сама попила и заодно сделала наоборот.
Додостоевский тут же заснул, у него изо рта потекла слюна – большая редкость, – которая капнула на открытую книжку Кузмина, тоже большую редкость, на один из пятисот экземпляров "Леска". Капля посидела-посидела на мелованной бумаге (какой разврат для двадцать второго года!) и впиталась. За стеной закричал грудной ребенок: "Уа-йльд, Уа-йльд".
– Ты слышишь, – сказала она.
Он не откликнулся.
– Ты слышишь, что он кричит? – повторила Ирра.
– Что, поговорить хочется? – сказал он сонно.
– У тебя это было когда-нибудь с мужчиной?
– Нет.
– А кто любил Ганимеда? Зевс?
– Он всех любил.
Может быть у подъезда стояла лошадка-девушка, а может быть такси.
– А этот твой друг Тоестьлстой, о котором ты говорил, с ним было?
– Я разве говорил? Даже если он Тоестьлстой, это ничего не меняет, может быть, поспим.
Их расстреляли спящих длинной очередью: газами, скопившимися в водопроводной трубе. Они встали одновременно, два милых мертвеца, и расхаживали по комнате до первых петухов, точнее до первых трамваев. Она просто так показала фиг и спросила:
– Фиг – это не международный символ?
– Нет, – ответил он, – голуби – это международный символ.
– Я хотела бы, чтобы ты мне сразу объяснил насчет пластинок, расскажи мне про дорожки и про то, как там воспроизводится музыка. Например, если мы сразу все умрем, например, на войне, и если потом когда-нибудь найдут кусочек пластинки, ведь не поймут, что это такое, скажут, что это такая порода или еще что-нибудь. Я уже кое-что поняла насчет кораблей, почему они не тонут, теперь осталось насчет пластинки.
– А у тебя что было до меня?
– Был один мальчик, а потом оказалось, что он – альфонс.
– Но не Доде?
– Не Доде, и даже не испанский король Альфонс!!. И насчет самолета тоже. (В небе, например, показалось.) Это самолет? – спросила Ирра.
– Это не самолет.
– Мне тоже так кажется.
Они рассматривали эту вещь в небе, она, конечно, напоминала самолет, но в то же время и не напоминала.
– Это самолет, – сказал он и отвернулся от неба.
– Почему ты так думаешь?
– Стоит только усомниться в том, что это самолет, и начинаешь сомневаться во всем остальном. Там на горизонте должен светиться дом. Видишь его?
– Но это не дом, – сказала она.
– Правильно. Поэтому то, что мы видим в небе, – это самолет, а на горизонте – дом.
– А в сперме тридцать миллионов сперматозоидов, да?
– Может быть, не помню сколько, это нужно спросить у какого-нибудь малыша. Они роются по разным справочникам и знают, сколько сперматозоидов, сколько яйцеклеток, что такое половой акт.
– И тебя это не удивляет?
– Меня удивляет, почему по реке плывет топор.
Повсюду были скрепки, они блестели и скрепляли все подряд. На стуле стоял мясной компот, на полу лежал медвежонок, она взяла его в постель и обнимала так сильно, что у него оторвалась лапка, и она вздрогнула от омерзения, и медвежонок упал и прилип к полу.
Она спросила, как его дразнили в детстве, он ответил: "Додо". Она спросила, знает ли он, что по-французски это обозначает бай-бай, он -ответил, что знает. Она спросила, нравится ли ему с ней бай-бай, он ответил, что нравится. Она спросила, можно ли и ей так называть его, он ответил, что можно. Она выглянула на балкон, а там шли: пеших 50 тысяч, да плясцов 100 человек, да коней простых 300, да обезьян за ними 100, да блядей 100, а все гаурыкы, что обозначает девушки.
I.
– Можно съесть макароны с сыром,– предложила Ирра, – так они невкусные, а сыром одним все равно не наешься.
– Ты так много говоришь, как будто у тебя есть сыр.
– Если бы он у меня был, я бы не задумываясь съела его вместе с макаронами, если бы они у меня тоже были.
– Уже можно одеваться.
– Но ты же меня не любишь, – сказала она.
– Не лежать же из-за этого все время в постели.
– Тогда, конечно, можно одеваться.
– Но ты же меня тоже не любишь, – сказал он.
– И куда же ты пойдешь одетый? – спросила Ирра.
– Пойду посмотреть, что вокруг растет.
– А мне что делать?
– Слушай, если ты не знаешь, что тебе делать, делай то же самое, что делаю я. Я одеваюсь – и ты одевайся. Я выхожу на улицу – и ты выходи. Я иду по своим делам – и ты иди по своим делам. Я сплю с другой женщиной – и ты спи с другим мужчиной, поняла?
– Я поняла. Тогда я тоже пойду и посмотрю, что вокруг растет.
Для этого необязательно было выходить на улицу, потому что все было видно из окна. До самого горизонта постройки располагались так, что не мешали друг другу, и можно было смотреть на каждую в отдельности. Неожиданно он сказал про солнце, и ей было приятно, что он его заметил, потому что она его заметила еще раньше. Трамваи шли друг за другом как исключения: сначала стеклянный, потом оловянный, потом деревянный; потом Додостоевский сказал:
– У меня сегодня много дел, кроме того – одна деловая встреча, ты можешь пойти со мной, но только ведь ты будешь там шутить.
– Я не буду, – сказала она.
– И пожалуйста, никаких "Додо".
– Что же мне тебя по имени-отчеству называть?
– Да, лучше по имени-отчеству.
– Тогда, может быть, ты меня тоже будешь называть по имени-отчеству?
Он посмотрел на нее издалека, она стояла в его тапочках, в его рубашке, в своих колготках, в его комнате. Видимо, сейчас он ей не нравился, и она хотела, чтобы он называл ее по имени-отчеству. Он подумал, что сейчас что-то должно случиться, но все равно назвал. Она спокойно пропустила это мимо ушей и спросила:
– Ты будешь есть картошку?
Он испугался этого вопроса.
– А ты? – спросил он.
– Я тебя первая спросила.
Тогда он понял, что все хорошо, и сказал, что будет. Картошка была, чай был, кофе (если с молоком, то было, если без молока, то был), но не было ни того, ни другого. Недолго говорили про картошку и про соль. "Соленая?" – "Нет, недосоленная". – "А мне кажется вполне соленая, но ты можешь посолить, дать тебе соль?" Очень быстро прошел день, и Додостоевский стал собираться. Она еле-еле ковырялась, и он насильно натянул на нее платье. Он совершенно правильно застегнул его, и она догадалась почему.
– Я знаю почему, я все знаю.
– Еще одна минута, и я уйду один.
Наконец, они вышли. Около светофора играла музыка, было очень много народу. Люди стояли все вместе большой толпой, и никто не приглашал друг друга танцевать. Машины разбрызгивали холодную грязь и уезжали.
– И что ты скажешь на деловой встрече? – спросила Ирра.
– Скажу, что мне очень приятно и что я хочу выпить, чтобы сохранить память о ней.
– А потом что ты сделаешь?
– Потом я подам руку, чтобы мне ее пожали, и улыбнусь.
– А я что буду делать?
– Ты будешь стоять с краю и смотреть.
– А если я рассержусь?
Он поторопил ее, и они успели сесть в автобус. Сначала впереди шла трамвайная линия, и он забыл, что едет в автобусе, и думал, что едет в трамвае, поэтому, когда линия кончилась, он от резкого тормоза повалился вместе с другими пассажирами, но вовремя вспомнил, что все хорошо, что это не крушение и что он едет в автобусе. Она же сидела и, может, поэтому сказала:
– Дурацкий трамвай, так болтается.
Он увидел впереди рельсы и подумал, что она права, трамвай был трамваем, автобус – автобусом.
Они уехали на восток города, там уже не было рельсов, автобус долго пробирался сам по себе и остановился в месте не очень красивом. Напротив остановки стоял киоск, в котором продавали. И дом, в котором. Наверху была вывеска, там не горели крайние буквы, но так было тоже понятно: "остиниц". Там им подарили подарки: ей – маленькую шоколадку, ему – значок.
– Ты довольна? – спросил он.
В комнате было много яичной скорлупы, стены художественно потрескались, чулки художественно поехали, но их не облупили, но их не зашили, в окно была видна остановка, и к ней подъезжал автобус, на который они не успели, и еще один, на который не успели, и последний, на который, слава богу, успели.
– Слава богу, успели, – сказала Ирра, когда они сели и автобус затрясся.
– Ну и как тебе этот человек? – спросил Додостоевский.
– Мне кажется, он хороший, но он не тот твой друг?
– Конечно, не тот. Это же была деловая встреча.
– По-моему, он больше всего обрадовался, когда ты сказал, что хочешь выпить за встречу.
– Тебе так показалось?
– А когда ты сказал, что главное, чтобы остались приятные воспоминания, он сразу все выпил.
– Ты это видела?
– Я же сидела посередине.
– А ты, кстати, очень много курила.
– Он много смотрел в окно.
Они посмотрели в окно и вместо того, чтобы увидеть пейзаж, увидели самих себя в стекле, и это была правда. А когда вышли из автобуса, то увидели пейзаж, и это тоже была правда. Он потрогал ее руку под рукавом, и она сказала, что не надо, что очень холодно, и он спросил: когда же? и она ответила: когда будет тепло, и тогда он сказал: значит, летом? и она тоже подумала про лето, но ничего в ответ не сказала.
– Ничего я сегодня не успел, – под ногами была галька, как будто это был берег моря.
– Конечно, ведь это большая роскошь ехать на автобусе по трамвайной линии.
В подъезде было неловко перед бабкой.
– Ну давай завтра никуда не пойдем.
– Я же сказал, у меня много дел, я сегодня половину не успел.
– Но разве сию секунду ты не хотел сказать то же самое: "Давай завтра никуда не пойдем"?
– Не грусти, – сказал он, – может быть, мы никуда и не ходили.
– Тогда сегодня – это уже завтра.
Стали придумывать, что бы опять съесть. Опять решили картошку, опять соленая, недосоленная. Не так далеко горел костер, на него хотелось смотреть. Все остальное поменяло названия: деревья – на что-то, дом – на что-то, тапочки – на сапоги.
– Уходишь? – спросил Додостоевский.
Ирра сделала несколько шагов и ушла от него далеко, и когда вернулась оттуда, то устала и заплакала.
– Ты плачешь, не понимаю? Ты почему плачешь?
В этом противном костре сгорели палки, кульки, острые ножки. Вокруг него ходил вор, но даже ему было нечего своровать, потому что он был не дурак. Еще работало метро, и можно было влезть в одно ухо и вылезти из другого.
– Ты зачем надела сапоги?
– Я еще успею, еще. работает метро.
– Хочешь уехать?
Она влезла в одно ухо и вылезла из другого, мама как раз спала и не слышала, как она открыла дверь, поэтому не заплакала и не умерла. Она умылась, легла в постель, а дальше уже начиналось шоссе. По нему ползли жуки. И в канавах, и во всей окрестности не было ничего хорошего. Собаки стояли и что-то напоминали. Занавеска, закрывающая окно машины, была прожжена утюгом по трафарету, а может, это был бракованный носовой платок. Все оставалось на своих местах: жуки, собаки и машины. И даже нельзя было узнать время. "Ну, сколько сейчас времени?" – "Часы стоят." – "Они же идут". – "Идут на месте". А дальше уже было то, что напоминало лес. В лесу кто-то курил, и дым поднимался из-за макушек деревьев и уходил в небо. Это был март. Потом наступил апрель, май и все остальное, и наступил следующий год, и все опять было на своих местах, только все уже было не так интересно: ну жуки, ну собаки, ну лес.
Она проснулась у него в комнате, а он проснулся у нее в комнате, поспали еще минуту, и она проснулась у себя в комнате, а он опять не у себя, кажется, опять у нее. Тогда еще поспали минуту и уже проснулись вместе в одной комнате – у него. Она первая сообразила, что она у него, и вставать расхотелось. Следом за ней он сообразил, что она у него, и вставать ему тоже расхотелось. Тогда они сделали усилие над собой и опять заснули. И она проснулась у себя одна, и это было самое приятное. Ему стало обидно, что ей так уж приятно, и он еще глубже заснул. И дальше за шоссе была железнодорожная линия. Вдоль нее снег имел фактуру мрамора, женщина в желтой телогрейке ходила по шпалам и протирала этот мрамор тряпкой. По этой линии не ходили поезда, которым говорят: до свидания, а ходили электрички, которым говорят: пока.
II.
Ритмично падал снег. "Съешь хотя бы яйцо".– "Я не хочу". – "Съешь булочку". – "Я не хочу". – "Съешь хотя бы отражение булочки". Булочка была сухая, отражение было такое, словно она была мягкая. Съела. Оказалось, что она была мягкая.
На быка натравили красную машину. Сначала он ее проколол, а потом она его задавила, и он не знал, что она не красная тряпка.
– Потому что предметы в комнате или на улице обозначают часто совсем не то, что мы о них думаем? От такой громкой музыки, выключи, кстати (кстати, не выключил), должен падать снег с деревьев, а он не падает, а теперь пойди и потряси хотя бы это дерево, и он упадет.
Ему не хотелось выходить и трясти снег с дерева, она вышла сама и потрясла. Снег засыпал пластинку, иголка еле-еле пробиралась между сугробов, сначала расчистили одну дорожку, потом другую, поцарапали пластинку.
– Ну что, доигралась? – сказал Додостоевский.– Я же тебя просил не делать то, в чем ты не уверена.
– Я была уверена.
– Теперь придется выбросить пластинку, а мне ее жалко, я ее любил. Совершенно не знаешь, чем тебе заняться. Я поеду по делам.
– Значит, мне тоже ехать по делам?
– Тебе тоже. И на остановке тебя вчера не было, почему ты не пришла?
– Вчера днем?
– Вчера, когда мы договорились.
– Я думала, что столько-то времени, а оказалось, что столько-то, – Ирра взяла пластинку и стала водить по ней ногтем.
– Что ты делаешь! – крикнул он.
– Все равно ведь испорчена, на ней были сугробы, дорожки расчищали лопатой.
– Оставь ее в покое, она совершенно хорошая.
Он закурил, и в комнате появился дым как раз посредине между потолком и полом. И все, что было ниже дыма, относилось к земле: стол, стулья, пластинки на полу; а все, что было выше: полшкафа, книжные полки – относилось к небу. И он как раз подстриг ногти, и она смяла задники инфузории "туфельки", потому что круглое зарешетчатое окошко, выходящее из туалета в ванную, выходящее из ванной в туалет, было луной всегда. В туалетном полушарии – зрительный зал, рассчитанный на сто двадцать мест. "Лифт на ремонте", "Меню школьника" – все это висело на стенах и соответствовало зрительному залу, лифту на ремонте, меню школьника, а в ванном полушарии она сидела на борту ванной – "не бойся, я подстриг ногти" – далеко-далеко от прозрачного мешка с грязным бельем, и по дну ванной шла лунная дорожка, пересеченная одним волосом, и она, может, успела еще спросить про заусенцы, но он не ответил.
Из подъезда они вышли вместе, кое-как простились. Ирра зашла в телефонную будку и просадила там несколько двушек. В общем, ей не понравилось то, что ей предложили, но как-то особенно деваться было некуда, и она согласилась. "Зайдешь и пообедаем здесь, потом заедем к ним, а потом оттуда уже все вместе поедем". – "Куда?" – попыталась выяснить она. "А может, никуда, может, мы тут останемся, тогда они приедут сюда". Когда она приехала, они уже приехали, а хозяин наоборот уехал, "сейчас вернется". О фамилиях не могло быть и речи, но, безусловно, их как-то звали. После такого прекрасного обеда и вина сразу же друг друга очень полюбили и пошли гулять. Но как только вышли на лицу, всем захотелось разное: ей захотелось ("мне велели, мне нужно во что бы то ни стало") зубную пасту, ему захотелось капустки, а вот ему-то захотелось белую собачку. Его желанию возмутились: "Какая может быть белая собачка на ночь глядя!" Но осмотрелись и оказалось, что действительно уже "на ночь глядя", и капустка и паста закрыты, а белая собачка? "А белая собачка, – сказал он,лежит тут рядом на помойке совсем еще хорошая".
На помойке они подарили друг другу подарки и разошлись совершенно счастливые по домам.
Она расковыряла ключом замочную скважину, но дверь все равно не открыла. Он впустил ее. И тут до нее дошло: что это не он, то есть кто же?
– Тоестьлстой, – представился.
Она машинально отдала ему подарок, спохватилась, но было уже поздно. Тогда она сказала:
– Это как раз вам.
– Спасибо, – сказал Тоестьлстой, – а что это такое?
Ирра не знала, как это объяснить и сказала:
– Это просто такая вещь.
Он рассмотрел получше и еще раз сказал: "Спасибо". "Додо" не выговаривалось, но он понял ее, когда она спросила: "Где же он?"
– Он скоро вернется,– сказал Тоестьлстой.
Распределили комнаты, то есть комнату и кухню. Ирра осталась в комнате, Тоестьлстой ушел на кухню. Улеглись. Додостоевский вернулся поздно ночью, все понял, и на кухню не пошел, чтобы не будить, а пошел в комнату, чтобы будить. Будить не пришлось, Ирра не спала.
– Что все это значит? – спросила она.
– Ему негде жить, он будет жить здесь.
– А раньше он где жил, на луне?
– На луне.
Они проснулись утром, когда Тоестьлстого уже не было, он ушел.
– Куда? – спросила Ирра.
– Жалко, что он ушел, я хотел, чтобы мы все вместе поехали в лес.
И Тоестьлстой вернулся с хлебом.
– Хорошо, что ты вернулся, сейчас поедем в лес, – сказал Додостоевский.
– На автобусе? – спросила Ирра.
– Может быть, на автобусе. А почему ты не веришь?
На автобусной остановке стояли, тояли, ояли, яли, ли и замерзли. Автобус промазал мимо них, но сесть удалось. Поехали параллельно горизонту. По этой полосе почти не ходили люди, зато там было много ям и горок. Над этой местностью поднимались пузырьки, как от газированной воды, которые были каплями на солнце. В то же время там рыскали бабушки, и все вместе было, как стихи. Автобус остановился, и все пассажиры стали смотреть в окно, и все до одного обратили внимание, кто выходит у леса. Перешли дорогу и лес тут как тут. Какие-то равнобедренные пригорки, зайчики, была речка, в ней мог купаться, кто хотел, но никто не хотел. Не было слышно ни одного выстрела. По лыжне катались прямо в сапогах, можно было бы еще и петь. Все удовольствия были получены, быстренько отряхнулись от снега, и поехали в гости обедать.
На обед было все самое хорошее. Вышли из гостей поздно вечером и увидели этот же развратный, но совершенно пустой автобус. Нельзя было в него не сесть. Сели и опять поехали в лес.
– Как красиво,– машинально повторила Ирра ту же самую фразу, что и днем. Но красиво в лесу не было.
– Не пойдем за той парочкой, – показал машинально Додо рукой на ту парочку, которая была здесь днем.
– Подождите меня,– сказала Ирра, как только они миновали овраг, в который кубарем скатывались дети, как днем, – я сейчас.
Она отошла в сторонку и сделала "сейчас". Потом познакомились.
Додо сказал, что они с Т.е. познакомились через другого приятеля, не через того, который умер, хотя почему-то считается, что через того.
– Кем считается? – спросила Ирра.
– Ты уже спрашивала об этом,– сказал Додостоевский, – сколько можно спрашивать.
Тоестьлстой провалился в сугроб и сидел на кочке без ног одну минуту, пока Ирра с Додостоевским его не вытащили. Звезд было очень много. Они не лезли в глаза, потому что были очень далеко. Внизу блестел город тоже как звезды, и получалось, что они как бы между звезд тех и тех. Ирра встала между Додостоевским и Тоестьлстым, они пустили ее в серединку, чтобы она не упала, и пошли обратно, как днем. Она сказала, что больше всех любит маму, потом все-таки папу, потом Додо, потом Т.е. Через некоторое время сказала, что она больше всех любит маму, потом все-таки Додо, потом папу, потом Т.е. В конце она сказала, что любит в той последовательности, как сказала днем, и Тоестьлстому было не так обидно.
Нечаянно испортили куст, потому что как только потянули его вверх, он немедленно вытащился. Может быть, он просто был воткнут. Но подобное могло быть и с деревьями, они тоже могли быть просто воткнуты, и поэтому обратно решили идти не как днем, а полем. Был ветер. На всех парусах пришел автобус, на нем приехали домой.
Додо очень много ходил и сильно стучал ботинками. Он достал чистую рубашку, которая была такая мятая, как будто грязная. Тоестьлстой "нарезал тот хлеб, что купил утром и налил чаю.
– Можно идти,– позвал он всех.
– Т.е.,– позвала его Ирра,– переоденьтесь, вы ведь тоже промокли.
– Вообще-то да, – сказал он и взял лишние штаны Додо.
– Тебе разве налезут мои штаны? – спросил Додо. Тоестьлстой примерил их и остался доволен, они жали, но можно было и не застегивать.
– Я не буду их застегивать, – сказал Т.е.
– Ты завтра куда-нибудь идешь? – спросил его Додо.
– Еще не знаю,– ответил он.
– А ты? – спросил ее Додо.
– А ты? – в свою очередь спросила она его.
– Я-то иду,– ответил Додостоевский.
– Тогда я тоже иду, – сказала Ирра.
– И куда же?
– Я должна буду позвонить, и мне должны будут сказать, привезти или не привезти.
– Что привезти? – не понял Додостоевский.
– А может быть, ничего, – сказала она, – может быть, они сюда позвонят, тогда значит им уже привезли. А вы не хотите туда вернуться? – спросила Ирра Тоестьлстого. – Туда, где вы раньше жили?
– Я же там не один жил,– сказал он.
– Но здесь ведь тоже не один, – заметила она.
– Почему,– улыбнулся он,– здесь один.
Они оставили его на кухне, Т.е. сам себе все постелил и даже добавил еще одну подушку.
Среди ночи ей было неудобно пройти в ванную.
– Мне нужно вымыться, – сказала она Додо.
– Иди и вымойся.
– Но он услышит, – недовольно ответила.
– Тогда не ходи.
– Как все несовершенно, – рассердилась.
– Но мы все-таки родились, – у него было хорошее настроение.
– Ну и на фиг? – сказала она.
– У тебя плохое настроение.
– Твой Т.е. перебрался сюда, чтобы быть одному; я перебралась, чтобы быть вдвоем, оказалось, что мы – втроем. Вот это и есть несовершенство.
Он не стал спорить. Неизвестно, сколько времени прошло "с тех пор" и спит ли Тоестьлстой. Самолет на долю секунды заглушивший псаломщика.
– Интересно,– сказал Додостоевский,– сколько времени прошло, пока мы занимались любовью. Извини, я зажгу свет. Может быть, немножко похоже на церковную службу в том смысле, что тоже не знаешь, сколько прошло времени.
– И сколько же прошло времени?
– Я тебе, кажется, говорил о церковном хоре? – спросил он. – Ты что, сердишься на меня? – переспросил он.
Сказала, что не сердится, и что "дальше-то что". Тогда он сказал, что там их два: тот, что справа, профессиональный хор – и это все равно, что художники, поэты, музыканты, а слева – любительский – и это как бы остальные люди. Что справа поют очень хорошо, а слева просто поют: иногда попадают, иногда нет. Но когда начинают петь все вместе, происходит что-то удивительное: уровень уже становится не важен, уровень как бы для того, чтобы помочь всем остальным, что уровень – это простая помощь, что оказывается "с тех пор" прошло два часа.
На столе стояли увеличенные цветы, на полу чайники, один меньше другого. "В самый большой могут уместиться все поочереди, как матрешки. – Налей-ка лучше отсюда сюда, а потом оттуда туда". Ирра уговорила, и он принес из холодильника стаканчик, чтобы она тут же набрала на палочку мороженое и стала водить ею по губам, играя на гармошке.
– Могу спеть, – сказала она.
– Спой.
– "Дай мне эту штучку. – Просто так не могу, но могу поменяться.– Дай просто так.– А ты мне тоже дай что-нибудь просто так. – Тогда получится не просто так, а просто так на просто так".
– Хорошая песенка, – похвалил он.
– Теперь хочется курить после сладкого, – она выкинула губную гармошку.
Бумажный стаканчик послужил пепельницей. Пепел прилип к бортикам, и они стали пушистыми, потом все размазалось, и стало светать. Некоторые предметы стали походить сами на себя. Стаканчик рухнул, взорвался, в окнах уже зажигали свет, и полумрак в комнате можно было принять и за утро и за вечер, поэтому кое для кого это было утро, а кое для кого вечер.
Ирра открыла глаза, и только потом увидела на подушке три розочки. Но на самом деле сначала на подушке было три розочки, а потом она уже открыла глаза.
– Додо, – позвала она.
Вместо Додостоевского в дверях появился Тоестьлстой.
– А Додо? – спросила она.
– Ушел.
– А это, – показала она на цветы.
– Это вам.
Тогда она поняла, что она умерла, что розочки у нее в изголовье, а романчик позади, а розочки впереди, и тогда она встала. Оделась, прочитала плакат: "Утром откройте на мир глаза, изумительно подкрашенные" и вышла на кухню.
– Чай? – спросил Тоестьлстой.
– Чай, – ответила. – А почему цветы?
– Просто так.
– Это вы мне просто так или он?
– Он ушел рано, сказал, что вернется поздно.
– Стало быть – это вы,– рассудила она,– Это потому что вы слышали, как я ночью пела?
– Нет, просто так.
А просто так быть не могло. Значит, она умерла и лежит теперь на смятой постели и рядом валяется в дупель закуренный стаканчик от мороженого; на подушке лежат три розочки, по радио передают похоронный марш с блатным оттенком. Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки прямо на колени, да и поцеловала. Тоестьлстой изумился, но понял простой человеческий закон: просто так за просто так, и не рассердился. Она весело застелила свой гроб, розочки поставила в вазочку рядом с увеличенными цветами.
III.
Остановилась дымковская дама со свистком под мышкой, кончился праобраз дождя, две параллельные спички пересеклись, стоило им только обуглиться. "Ты тайно вытираешься моим полотенцем, чтобы не пачкать свое, я тайно вытираюсь твоим, чтобы не пачкать свое, и получается, что твое полотенце – мое, а мое твое. И я не знаю большей гадости, чем цветущие яблони по-немецки".
– Т.е., – позвала Ирра, – ты спишь?
Он ответил, что спит.
– Тогда почему же у тебя горит свет? – спросила она.
– А что ты хочешь? – спросил он.
– Можно к тебе зайти?
Она зашла к нему на кухню. Он уже лежал на раскладушке, и в тусклой железяке в изголовье горели два огонька.
– Не бойся, сказал он,– это не звезды.
Тогда она села на край.
– Если тебе низко, – сказала она, – я могу тебе дать еще одну подушку.
– Мне не низко, – сказал он. – Он сегодня не придет.
На столе было липко, и пальцы сразу прилипли, и без того на столе было мало места.
– Если тебе холодно, – сказала она, – я могу тебе дать еще одно одеяло.
– Мне не холодно, – сказал он.
Ирра сказала, что ей грустно. Поставили чайник. Скоро он закипел, из носика пошел пар и повалил прямо на стекло. Стало тепло. Додостоевский пришел уже после чая, но до того, как она легла спать.
– Ждешь меня, – сказал он, – не спишь?
– Мы пили чай, Т.е. решил, что ты уже не придешь.
– Вот как, – сказал он.
Ирра забралась под одеяло и отвернулась к стенке.
– Не хочешь? – спросил он.
Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке. Плюнув на то, что Тоестьлстой слышит из кухни, она пошла в ванную и гремела там, пока мыла руки. Она вернулась и сказала, что ей плохо и у него жить, что ей ничего не нравится, что лучше бы она умерла еще тогда, "когда розочки".
– Замолчи, – сказал он, – я сплю.
Она, конечно, замолчала, и тогда он первый заговорил.
– В общем я предполагал, что это может случиться, но так скоро...
– Сначала скажи, что "это"?
– У вас сегодня все было с Т.е.
– Не сегодня.
– Даже так? – удивился.
– Еще тогда, когда "розочки".
– Ну что же, – сказал Додостоевский, – завтра ты уедешь к матери, что я могу еще сказать.
– Еще что-нибудь скажи.
– Спокойной ночи, – сказал.
И дальше уже начинался забор. Доисторические сосульки свисали с огромных крыш. Под ними стояли бессмертные и герои, и сосульки их не убивали. Но как только наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.
– Что тебе? Я не сплю.
– Я завтра никуда не уеду, – сказала.
– Ну и что.
– Что значит "ну и что"? – не поняла она.
И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь – будущий снег.
В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до "120 дней Содома". Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. "Хотя бы вытерла со стола". – "Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно". Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. "Ну, вытерла, дальше что?" А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. "Доброе утро". – "День уже давно". – "В таком случае",– Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела "на дорожку", которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: "Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его". Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской. "Я уйду часа на три, хоть приберись тут",– сказал Додостоевский и ушел. "Я сама,– сказала Ирра Тоестьлстому, бросившемуся помогать,– уйди куда-нибудь". Он сказал, что над крышей, как больной, летает самолет, и ушел в туалет, чтобы не мешать. Повернулся к плану кинотеатра, рассчитанного на сто двадцать мест, где на сцене три артистки возились с куклами, разыгрывая спектакль про кузнечика. Девушка-кузнечик была самой хорошенькой и положительной. Она была доброй и ленивой, и в нее влюбился его маленький сын. Ему же больше пришлась по вкусу ворона – подстриженная брюнетка. Она так смачно каркала, словно находилась в борделе. Эта область была сыну еще недоступной, и он балдел от кузнечика. Третья дуреха – зайчик, с припудренными усами и булькатыми глазами, ни на что не годилась. Тоестьлстой вышел из туалета и сказал, что недавно был с сыном на кукольном представлении, и их вкусы разошлись. Ирра ответила, что не знала, что у него есть сын. Он сказал, что готов уехать хоть в другой город, и она ответила, что, мол, чем кухня не другой город. Это был маразм. Это было такое, когда все "бо-бо", даже животик бо-бо.
