Текст книги "Мой Карфаген обязан быть разрушен"

Автор книги: Валерия Новодворская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Бедный князь не может быть гордым, он не может себе позволить никакой гордости, он не может себе позволить никакой независимости. Пока ему еще некому отдать свою независимость. Но когда появятся желающие, эта независимость упадет желающему в подол, как спелое яблоко.

Начинается эпоха первого Сталина на Руси – Андрея Боголюбского.

Лекция № 4. Страна рабов, страна господ

Рынок князей возник на тощей суздальской почве.

Но уже не тех широких витязей, потомков викингов, а других, почти забывших про скандинавскую традицию, у которых было мало богатств, была очень маленькая дружина. Рынок князей, которые готовы были прислониться к любому сильному плечу, пойти под любую сильную руку.

А когда есть товар, обязательно появляется купец. И купец появился. Юрий Долгорукий не только основал Москву. Юрий Долгорукий родил очень своеобразного князя Андрея Боголюбского, того, кто основал Владимир. 1111-1174 год. Как рано. XII век. Тем не менее, в XII веке впервые была сделана попытка править на Руси по вполне авторитарной формуле, через голову абсолютизма. Еще абсолютизма никакого не было. Была попытка авторитаризма, попытка с ходу ввергнуть страну, которая еще не была, по сути дела, единой державой, в звездный час автократии.

Юрий Долгорукий был чистым носителем византийской традиции. Ему нравились кесари Византии, давно сошедшие во тьму. Может, он начитался византийских хроник, а может быть, это были природные способности. Но так как правил он, не правил никто. Он был внуком Мономаха. Того самого Владимира Мономаха, который сделал после Ярослава первую робкую попытку вестернизации Руси. Вестернизации авансом, потому что тогда, по сути дела, Русь от Польши и от Литвы не отличалась ничем. Отставания не было заметно ни по сравнению с Чехией, ни по сравнению с Францией. А с Британией сравнивать было невозможно, потому что в Британию никто из русских не ездил. У нас не было общих дел. По сравнению со Скандинавией тоже не было материального и культурного отставания. И по сравнению с Западной Европой, не считая Италии.

Испанию считать не будем. Восточная мавританская культура дала себя знать. Там очень много всего было намешано: традиции древней Иудеи, традиции Востока, больше знания, больше математики, больше изощренности и прихотливости культуры, больше цивилизации. Поэтому Испанию и Британию не считаем, а считаем то, что было на самом континенте. В этот момент мы не отставали. Все это было глухо, все это было в потенции. Тем гениальней Владимир Мономах, который понял, что надо догонять, пока мы не отстали. Может быть, он те традиции, о которых мы говорим, вычислил на месте. Может быть, он понял, что такое лествичное право. Он пытался ввести майорат. У него не получилось. Князья просто взбунтовались. Они не приняли этого уклада. Он пытался даже встречаться с католическими священниками. Тоже не получилось. В этот момент Русь не была склонна к теологическим спорам. Никто не понимал, что такое есть в католицизме, чего нет в православии, почему, собственно, нужно веровать по этой формуле, а не по той.

Дело было не в вере. Христос один и для католицизма, и для православия. Дело было не в Христе. Дело было в формуле жизни.

Мономах не успел. А внуком его был Андрей Боголюбский. Он сделал одну ужасную вещь, до которой потом додумается Иосиф Виссарионович.

Он не просто правил авторитарно, он перестал советоваться с боярами. Он разрушил формулу социально-политического властвования, политического консенсуса на Руси. Считалось хорошим тоном советоваться с боярами. И боярам было приятно. И князь получал какую-то квалифицированную экспертизу, потому что бояре у него были с разных концов Руси. Один – тверской, второй – московский, третий там – владимирский, четвертый – киевский. Информация о регионах шла от этих бояр. Бояре не ходили за князем по пятам, они переходили на службу к удачливому князю. Была большая территориальная дифференциация. У отроков и у бояр, если князь был беден, если он был неудачником, если его область хирела, если там не было хороших ремесленников, от которых богатеет земля, если он не мог ничего добыть в походах на Византию, если он дань не мог собрать, т. е. если у него налоговая инспекция не работала, если бюджет у него был какой-то кособокий, всегда был выход: уходили к другому князю. Просто писали заявление об уходе, рассчитывались и отъезжали. Они были абсолютно свободны. Они выбирали себе князя. В это время Юрьев день был перманентным. Он существовал и для бояр, и для младшей дружины, для дворянского первичного ополчения – для отроков.

И с ними надо было советоваться. Это был такой первичный Сенат, Протосенат; конечно, с очень большим изъяном, опять без договора, опять на традиции, опять без законов. Но эта традиция могла быть оформлена законодательно. Но не судьба! Андрей Боголюбский перестал советоваться с боярами. Зачем ему было советоваться с людьми, которые были независимы от него материально? Зачем ему было советоваться с теми, кто не кланялся в ноги? Зачем ему было советоваться с теми, кто считал его первым среди равных? Зачем ему было советоваться с теми, кто высоко держал голову? Он перестал советоваться с боярами и окружил себя отроками. А бояр он стал казнить задолго до Иоанна Грозного. Он и сам погиб от руки Кучковича. Для начала он приказал казнить брата собственной жены, а все остальные родственники собрались и в малых масштабах повторили то, что в XVIII в. будет проделано с Павлом. Помните?

"Молчит неверный часовой, опущен молча мост подъемный,

Врата отверсты в тьме ночной рукой предательства наемной".

То есть возник заговор, и Андрей Боголюбский, что было очень нетипично для князей Киевской Руси, погибает от рук собственных бояр. Террор, заговор, гибель князя – и начинает править Всеволод Большое Гнездо.

А с кем же советовался наш Андрей Боголюбский? А ни с кем он не советовался. Он окружил себя отроками, которые глядели ему в рот, которые не смели сказать слова, которым можно было приказать и, которые не то что равными себя не считали, но были знатными холопами, по сути дела. Эта была будущая сталинская гвардия. Иосиф Виссарионович тоже не мог вынести ленинских сподвижников, которые хотя были типичными дьяволами (ни совести там не было, ни сострадания, ни гуманности, ни экономических знаний, за исключением одного Сокольникова), тем не менее, привыкли к подпольной вольнице, привыкли, что вождь – такой же революционер, беглый каторжник, как и они. Они привыкли быть на равных, они привыкли держать какие-то департаменты и управляться в них достаточно независимо. И вот он очень грамотно убрал все это, для того чтобы создать полный, железный, безнадежный тоталитаризм, тоталитаризм холопов, растертых в лагерную пыль. Это же пытается сделать Андрей Боголюбский. Формула одна и та же, что в середине XX века, что в середине XII-го: опираться на слабых, опираться на незнатных, опираться на не равных тебе, опираться на низших, только на низших, которые ничего не смеют, кроме как исполнять приказы. Эта попытка длилась недолго.

За это время Андрей Боголюбский кое-что все же успел. Он успел штурмом взять Киев и разорить его. До Андрея Боголюбского никто и не подумал бы это делать, никто бы не посмел. Рука бы ни у кого не поднялась.

Киев был любим на Руси. Киев был колыбелью славянской цивилизации. Киевский стол, даже когда он утратил свое экономическое значение, был чем-то заветным, вроде чаши Святого Грааля. Было престижно подняться на Киевский Стол. Даже в XV веке Новгород призовет к себе уже абсолютно никому не нужного киевского князя, находящегося под покровительством Литвы. Это много значило – звание киевского князя. Только он располагал Святой Софией, пока Новгород ее себе не выстроил. Там, в Киеве, было много традиций, много воспоминаний, там были мифы и сны. В конце концов, славянская мечта жила в Киеве. Пока Киев никто не смел тронуть, к нему стремились все сердца: и княжеские, и простые, и лествичное право еще сохраняло нам какое-то чувство общности. Ведь в коммунальной квартире, кроме безумного, предельного унижения, кроме духоты, спертости и тесноты, по идее, должны были еще существовать добрососедские отношения. Так вот, с Андрея Боголюбского Русь становится коммунальной квартирой без добрососедских отношений. А когда вы у коммунальной квартиры отнимаете добрососедские отношения, что такое тогда эта коммунальная квартира? Тогда коммунальная квартира становится лагерным бараком. Русь становится лагерным бараком (в смысле ее социальной структуры) с XIII века. Потому что Киев не просто взяли, чтобы кого-то оттуда можно было выгнать и сесть самому. Это еще можно было понять, и это постоянно случалось. То Владимир – Святополка, то Ярослав – Ярополка, то Болислав – Ярослава… Выпихивали из Киева старшего брата и сами садились, чтобы хоть немножко посидеть на киевском столе.

Но самое– то упоительное в этой ситуации было то, что Андрею Боголюбскому не нужен был Киев. Он взял Киев, и он не оставил там камня на камне. Удивительно, как Святая София уцелела. Иконы ободрали, рукописи пожгли. Лавру чуть не разрушили, людей вязали и в рабство продавали, своих же славян. Татар никаких не было нужно. Это середина XII века. Татар еще нет на Руси, вернее, монголо-татар.

Мы скоро узнаем, почему некорректно говорить о татарах, почему татары не имеют никакого отношения к монголо-татарскому нашествию. Вот этот дефис и второе слово: татары, – идут от невежества историков. Все было наоборот.

После того, как он это проделал с Киевом, Андрей Боголюбский ушел обратно на Север: в Суздаль и во Владимир. Киев перестал быть стольным городом. Стольным городом был какое-то время Суздаль, но очень недолго; потом стольным городом становится Владимир. Киев был сожжен, как что-то лишнее, ненужное. В княжеском правлении Андрея Боголюбского нет традиции, нет лествичного права. Братьев он считал холопами, подданными.

Все человеческое уходит из лествичного права, когда начинается битва при Липице. Это 1216 год. Можете считать, что лествичного права больше нет. Девять тысяч пали в этот день из-за какого-то пустяка. Из-за того, что один брат пожелал отнять Владимирское княжение у другого. Ожесточение дошло до предела. Так бывает всегда. Тот, кто основывает свое царство на утопии, тот основывает его на песке. Тот, кто рассчитывает на человеческие отношения, в конце концов оказывается в тупике. Как правило, утопические царства, которые не от мира сего, по жестокости превосходят холодное правление, основанное на законе. Люди должны между собой держать дистанцию. Потому что силы отталкивания настолько велики, что после того как люди бросаются друг к другу в объятия и некоторое время тесно прижимаются друг к другу, между ними возникают такие силы взаимного отвращения, что они делаются врагами. Это произошло (и можно было предсказать, что это произойдет), в результате не договорного, традиционалистского лествичного права.

Пересол. Пересол, как вы понимаете, – на шею. Это недосол – на стол. Там, где есть холодные, договорные, законные отношения людей между собой, может возникнуть человеческое чувство. Но там, где нет договора, рано или поздно человеческие чувства закончатся дикими сценами, взаимным истреблением. Что на Руси и произошло.

Уже 1216 год. До нашествия оставалось не так уж много времени. До нашествия оставалось четверть века, но главное уже было сделано. Силы отталкивания были такие, что сам Ключевский пишет, что без монгольского нашествия князья разнесли бы Русь на клочки. Единого государства не возникло бы; силы отталкивания были такие, что по всей Вселенной это разносилось, по всей тогдашней Ойкумене. Один – к Польше, другой – к Литве, на Востоке не к кому было присоединяться. То есть полная аннигиляция цивилизации, полная аннигиляция государства. Дикая взаимная ненависть, которая возникла в результате братских отношений.

Три века братских отношений как государственной формулы – и вот вам результат. А ведь хотели как лучше. Ведь это было так красиво: правители-братья. Вот чем кончаются братские чувства! После этого было ясно заранее, к чему приведет социалистическая утопия о братстве и равенстве, но никто не учит историю, никто не смотрит на стадион. Никто не считает эти следы на дорожках, считать начинают, когда уже поздно. Хотя в XII веке мы уже делали попытку. Считайте, что лествичное право – это была первая попытка установить советскую власть, княжескую советскую власть, когда правил сам народ в лице князя, потому что действительно структура была во многом горизонтальная. Города, градские старцы, очень много самоуправления, дружина князя (двухпалатная), Протосенат, Протопарламент, очень слабая княжеская власть. Много возможностей для самоуправления, для самоорганизации.

В результате не возникло ничего, кроме хаоса и дикой взаимной ненависти.

В этот момент появляется еще одна очень интересная вещь: люди длинной воли. Что же за люди такие? Люди длинной воли – это были нонконформисты. Сначала это монахи, которые будут передвигаться дальше на Север и на Юг, чтобы основывать монастыри. Отнюдь не из-за благочестия! Просто им было тесно, им было душно. Они уходили на свободу. И поскольку вся формула жизни, единственный связующий состав, цемент – это было христианство, то, конечно, основывался маленький монастырь. Вокруг монастыря начинали пахать землю, ставить дома.

Потом это будут казаки. Люди длинной воли – это люди, которые не могли вынести государственного насилия, люди, которые искали большей свободы, но они ее искали не у себя на земле. Они не пытались изменить государственную формулу (как в XII веке, так и в XVIII-ом не попытаются). Они будут уходить от государства в сторону. Государство будет развиваться по формуле колючей проволоки, т. е. закручиваться в эту страшную спираль, а люди длинной воли будут уносить в степи и леса свое чувство свободы, свой анархизм, который мог бы разбавить вольностью железное насилие государства.

Они будут уносить свободу на рубежи и будут там основывать разные интересные вещи, вплоть до Запорожской Сечи. Если хотите, Запорожская Сечь была проникнута польской формулой государства: предельной свободой, самоорганизацией снизу доверху. В Запорожской Сечи было очень много шляхетской вольности. Поэтому и Украина впитала в себя такое свободомыслие. Уже к XIII веку Украина, как таковая, возникает, но не как государство и даже не как некая территория, а как край, в который можно уйти и в котором можно быть свободным.

Потом такие края возникнут в Сибири, на Волге. Разин пойдет на Волгу, Емельян Пугачев будет околачиваться где-то под Оренбургом. Возникнет воля, не ограниченная законами, и эта воля будет сталкиваться с государством и расшибаться всмятку. Или уничтожать государство. Бесплодное столкновение. От этого не будет меняться страна. Она будет только больше костенеть в своей нержавеющей стали. От этого не будет меняться воля. Она не будет приобретать государственных навыков. Воля будет уноситься, как перекати-поле, как торнадо, как ураган куда-то на рубежи. Эти ураганы, которые станут проходить над Русью, не будут ее оплодотворять свободой. То есть это будет чистый сквозняк. И из этих столкновений, из этих туч и молний никогда не выпадет никакой дождь. Люди длинной воли были внутренними эмигрантами, до того как стать ими вне страны. Они уносили себя, они не пытались ничего основать.

Гражданин – это шелковичный червь, который из себя вырабатывает шелковую ниточку гражданской вольности, гражданской структуры. И он создает вокруг себя определенную среду. Человек длинной воли – совершенно не гражданин, ему проще уйти. Брякнуть на стол ключи и, не попрощавшись, уйти куда-нибудь в ушкуйники, в разбойники, в запорожцы, в бандиты. Лучше всех сказал об этом Эдуард Багрицкий, в котором очень сильна была традиция Дикого поля. Это русский поэт, который лучше всех понял, что это была за традиция. У него есть, кроме знаменитой поэмы «Песня про Опанаса», еще пьеса про Опанаса, которая развивает эту тему. Это и есть та самая традиция Дикого поля, носителями которой были люди длинной воли.

"Не прощайся! За туманом сгинуло былое,

Только птичий визг тачанок, только поле злое,

Только запевают сабли, только мчатся, кони,

Только плещется над миром черный рой вороний.

И тачанки наши стонут, и рокочут бубны,

И повстанцев нагоняет дикий голос трубный.

И с бичом, летящим косо в синеву и пламя,

Я несусь простоволосой, и взрываются колеса где-то под ногами.

Эй, весна! Гремят копыта! Ветер, ветер, ветер!

Все пропето, все пропито, никого на свете".

Все махновцы и сам Нестор Иванович были типичными людьми длинной воли. Никто из исследователей не может понять, что это такое было. Откуда взялись эти зеленые, которые жили в зеленом лесу? Кто они, в конце концов? Какие-то последователи Робин Гуда, партизаны? Кто они такие были? А это были люди длинной воли. Слишком долго они были стиснуты рамками Империи. Империя распалась. Обруч треснул, и люди длинной воли вырвались на свободу. И все эти люди, безусловно, пошли не к белым и не к красным. Они пошли к зеленым. Вся махновская армия – это люди длинной воли. Все они ушли туда. И то, что происходило во время гражданской войны, – это неслыханная коллизия столкновения традиций в диком виде. Пять традиций Руси схлестнулись в смертельном бою. Это была типичная шизофрения: обратное расщепление Руси на пять традиций. Каждая традиция взялась за оружие, и все традиции стали оспаривать друг у друга формулу создания будущего государства или право вообще никакого государства не создавать.

Анархисты были теоретиками людей длинной воли. Наши анархисты, а не западные. Именно наши анархисты, те, которых Махно за собой возил в штабе, были интеллектуальным обеспечением, были политическими представителями людей длинной воли.

В XII же веке люди длинной воли не знали, кто они такие. Их называли скромно: разбойники. Людьми длинной воли их потом назовет Лев Гумилев. Это его термин. Они уходили на рубежи, ничего на Руси не оставалось; и вот случилось самое страшное: набег. Массированный набег, не просто какая-то там волна: седьмой вал, восьмой или даже девятый, – но цунами. Цунами набега докатилось до Руси. Лев Гумилев довольно спокойно смотрит на эти вещи. Он даже высчитал, что волны кочевников возникают чуть ли не каждые несколько столетий, потому что в степях кончаются корма. Он писал, что это неизбежно. Такова историческая закономерность. Но эта историческая закономерность создает на Руси ордынскую традицию. Эта историческая закономерность ломает Руси позвоночник. Нас прикончила эта историческая закономерность. Очень советую вам прочитать всего Льва Гумилева, потому что это единственный историк, который считал столкновение Руси с Ордой благотворным. Задним числом он предлагал Руси воспользоваться этим столкновением для того, чтобы возвыситься, стать мощной и победить Литву.

Только самое занятное из того, что произошло, – это тот факт, что сам Лев Гумилев попал на 25 лет в лагеря именно потому, что случилось монгольское нашествие. Ему-то от этого точно никакой пользы не было. Чистая ситуация! Он пишет, что у кочевников была сила, было чувство чести, что надо было с ними объединиться. Ну да мы с ними и объединились (идеальный вариант!), это и произошло. Никто на них первым не нападал. Русь не нападала на кочевников. Всегда бывало наоборот. Князья в шатер Батыя поначалу пришли с дарами, для того чтобы установить дипломатические отношения (верительные грамоты вручить), и зачем при этом надо было убивать Федора Рязанского? Об этом надо спросить Льва Гумилева, хотя он на этот вопрос уже не ответит. Нельзя объединиться с мощью, которая превосходит твою мощь, которой ты не нужен, и которая хочет только тебя подавить. Здесь не может быть ни партнерства, ни сотрудничества. Надо просто знать историю монголов, чтобы понять, что, собственно, на Русь пришло.

Это были не типичные кочевники. Они не были похожи даже на скифов, на сарматов, на знаменитых печенегов, на хазар. Это было нечто другое. Те были представителями Дикого поля. Они набегали, хватали что-то и уходили обратно. Им нужна была дорога. Они были этакими конными цыганами, только без медведя и без гаданья. Им нужна была воля – и набег. Они приходили ненадолго, они непременно уходили назад. Они не хотели никого давить, в крайнем случае, могли в рабство продать, ограбить.

Ну, а монголы имели формулу империи, своей собственной империи. Очень советую вам изучить фундаментальное руководство Исая Калашникова «Жестокий век». По сравнению с Яном и его трилогией («Чингисхан», «Батый», «К последнему морю»), которую нам скормили в детстве, это, действительно, научный труд. А Ян – это лубок, это комикс, это веселые картинки. Он ничего не объясняет, а вот Исай Калашников объясняет очень многое. В частности, тот, кто читал Исая Калашникова, никогда не обвинит татар, что они-де пришли на Русь и нас завоевали. Из «Жестокого века» становится ясно, что ни те татары, которые жили в Крыму, ни те, которые жили на Волге в Казани, ни сном, ни духом никакого отношения к этому нашествию не имели, и первыми стали его жертвами. Монголы при захвате степи по очереди уничтожали этносы, которые им противились, а поскольку татары, которые жили в степях (не те, которые жили у нас на Волге и вообще здесь были ни причем), сопротивлялись особенно ожесточенно. Чингисхан отдал приказ уничтожить их всех, кроме детей, которые головой не достигали до ступицы колеса. То есть двухлетнего ребенка уже полагалось уничтожить. Они оставили, по сути дела, только младенцев. Уничтожили все племя.

Поэтому татары были одной из самых несчастных жертв монгольской экспансии.

Монголы пришли не только на Русь. Монголы захватили Китай. А эта была очень древняя цивилизация, слабая, полностью лишенная духа свободы, но роскошная и утонченная. Они захватывали всех: и найманов, и татар, и тайчиутов. Все, кто жил в степях, были подавлены до того, как они пришли к нам. Потом был Хорезм, теперешняя Средняя Азия. Тоже раздавили. Зачем они все это делали, какой был в этом смысл? Они ведь не уходили, захватывая земли. Они ставили своих наместников. Они заставляли выплачивать постоянную дань, налог, у них тоже была налоговая полиция. Они получали людей для войска. Они создавали систему местной власти. Они ставили своих людей всюду. И единственно, кого они не трогали, это служителей местных богов. Причем они очень грамотно объясняли, почему они не трогают служителей богов. Они говорили, что трусы утешаются общением с богами. Надо оставить трусам возможность плакать и скулить. Поэтому мы не будем трогать их богов. А если мы их тронем, то, чего доброго, они останутся без утешения, возьмут мечи и начнут нас истреблять. Они не понимали, для чего нужны служители богов и боги. И они невысоко ставили тех, кого побеждали.

Они считали, что настоящий воин должен пасть в бою. В этом смысле, если хотите, они исповедовали скандинавские ценности. Но скандинавы никого не обращали в рабство. Им была противна сама идея рабства. Ведь скандинавов в рабство никогда не продавали. На невольничьих рынках Востока продавали многих, но никогда не продавали будущих норвежцев, будущих шведов, будущих датчан. Там такого не было. Они живыми не сдавались в плен.

Монголов, в принципе, тоже не продавали. Чингисхан создал этнос, который стал этносом победителей, рабовладельцев. Потом уже Золотая Орда познает роскошь, потом уже начнет действовать чужими руками, в основном нашими руками, руками Руси. Это потом уже они станут слабыми. Это будет в XIV-XV-XVI вв. Но в XIII веке они были очень сильны. Они были как стрела, выпущенная из лука, но эта стрела летела мимо свободы. Зачем они это делали, понять трудно, потому что им нечего было предложить миру. Цивилизация, которую они успели узнать, была взята взаймы у китайцев, в Хорезме. Сами они ничего не имели, кроме сабель, коней и древней «Яссы» Чингисхана. Эта «Ясса» – свод законов, он очень отличается от «Салической Правды» и от «Правды Ярославичей». Это воинский устав. Идеальный воинский устав. Как должен вести себя воин? Там есть нормативы. Это такой древний кодекс бусидо, только не для самураев, а для монголов. Чтобы понять, зачем они это все делали, нужно послушать хотя бы одну их песню.

"Вспомни, вспомни степи монгольские, голубой Керулен, золотой Онон,

Трижды тридцать монгольским войском втоптано в пыль непокорных племен.

Мы бросим народам грозу и пламя, несущие смерть Чингисхана сыны,

Пески сорока пустынь за нами кровью убитых обагрены.

Рубите, рубите молодых и старых! Взвился над Вселенной монгольский аркан,

Повелел, повелел так в искрах пожара чернобородый бич неба – батыр Чингисхан.

Вперед, вперед, крепконогие кони, вашу тень обгоняет народов страх,

Мы не сдержим, не сдержим быстрой погони, пока распаленных коней не омоем

В последних Последнего Моря волнах".

Вот она, ордынская традиция, вот она, формула и Российской Империи, и Советского Союза. Зачем? Нет ответа на этот вопрос. Зачем? А вот ради удовольствия. Зачем должен взвиться над Вселенной чей-то аркан? А в этом кайф. Зачем нужно мыть сапоги в Индийском океане? Затем же, зачем они хотели омыть распаленных коней в последних Последнего Моря волнах. Захватить всю Вселенную! Желание желудка. Пустого желудка, жаждущего что-то переварить, даже без всякой пользы. Никакой пользы не было ни Российской империи, ни Советскому Союзу, ни монголам. Не было никакой пользы от этих завоеваний. Монголы вели аскетический образ жизни. «Ясса» Чингисхана запрещала роскошь. Они не копили тогда золото. На коне много не увезешь. Иначе это будет не боевой конь. Зачем? А вот затем: втоптать в пыль. Как объясняет это представитель Внутренней партии О'Брайен в «84-ом» Оруэлла. Зачем нужно было создавать такую форму Океании? Зачем должен сапог наступить на лицо человечества? У сапога нет идеологии. Сапог чувствует удовольствие от того, что наступает на лицо человечества. Самая страшная в мире традиция – это ордынская традиция. Традиция совершенно бесполезного, бесплатного, платонического угнетения, платонического подавления, платонического захвата. Захват ради захвата. Это страшно, поэтому непонятно. Даже гитлеровцы лучше объясняли свои действия. «У немцев, мол, не хватает жизненного пространства, у нас пшеница не растет, мы хотим спасти судетских немцев-фольсдойчей, мы хотим новые богатые земли раздать своим штурмовикам. Лучше хотим сделать собственному немецкому народу. Пусть другие народы сгинут и пропадут, но свой народ мы обустроим. Мы – избранная раса. Мы лучше всех, и наши порядки мы установим на всех континентах».

Здесь этого нет. Ордынская традиция абсолютно бескорыстна: ни себе, ни людям. Уничтожим все во имя уничтожения. Захватим всех во имя несвободы. Несвобода становится целью. Этой традиции суждено было с нами столкнуться в самый неблагоприятный для нас момент.

Когда происходит это столкновение, поначалу есть Сопротивление. Остатки скандинавской традиции. Они где-то слабо барахтаются. Но, заметьте, к этому моменту из славянской традиции уже возникла великорусская традиция. Готовность пойти под сильную руку, скаредность ума, отсутствие кругозора – все это великорусская традиция. И эта традиция была благодатной почвой. Сопротивление долго не длилось, хотя сопротивляться можно было и дальше, ситуация абсолютно не была безнадежной. Это был не 1941 год. Никакие танковые армии на Русь не шли. Она не столкнулась с превосходящей ее цивилизацией. Она столкнулась с очень мощным, но всего-навсего очередным набегом. Были леса, была возможность не подчиниться, была возможность совершать вылазки, т. е. ничего фатального не происходило. Объединив силы всех городов, можно было сопротивляться, можно было заставить их остановиться. Они не обязательно встали бы на западных границах Руси. Они могли остановиться на ее восточных границах.

Они ведь остановились, когда дошли до поляков. Они там тоже попробовали пройти, еще как попробовали. По сути дела, проникновение монголов в Польшу было очень массированным, вплоть до бифштекса по-татарски. Опять по-татарски! Несчастные татары, без вины виноватые… Но тем не менее, поляки узнали это блюдо. И оно стало достаточно частым гостем на столе. Сколько городов они пытались взять? И в конце концов поляки сами нанимали татар. У них были специальные военные подразделения, многие монголы потом принимают католическую веру и становятся шляхтичами. То есть это явление было повсеместным. Они проникают в Польшу, но они проникают как наемники, а не как хозяева. Что произошло? Почему они взяли Русь, почему они не взяли Польшу? Ведь разница в уровне цивилизованности тогда не бросалась в глаза. Польша не была сильнее. Она была точно так же раздроблена, даже больше была раздроблена. Степень самоорганизации была меньше, потому что была культура свободы. Тем не менее, Польша не подчинилась. Не подчинилась – и все. А Русь подчинилась. Никогда не верьте тем, кто говорит, что не было сил противиться. Всегда есть силы противиться.

Есть пример Нуманции. Когда Сципион завоевывал для Рима Испанию, ему встретился один городок. Испания так и не была никогда до конца завоевана, хотя она считалась римской провинцией, но это не была та глухая провинция у моря, где уютно жить. Бродский имел в виду другую провинцию; там же, в Испании, просто так старшего Плиния на скамейке было оставить нельзя. Там все время нужно было защищаться от этих будущих испанцев, которые тогда не назывались испанцами.

Городок Нуманция. Казалось, совершенно невозможно было сопротивляться. Римляне со всех сторон. Шесть месяцев осады, кончилось продовольствие, кончилась вода, римляне завтра войдут в город. Они уже все стены подкопали, разрушили своими великолепными машинами. Все завтра свершится. И что делают жители в эту последнюю ночь? В эту последнюю ночь они складывают костер, кидают туда все сокровища города до последнего золотого браслета. Все сгорает. Дальше они закалывают своих жен и детей и убивают друг друга. Остается в живых один мальчик. Его специально оставили в живых, чтобы утром, взойдя на полуразрушенные крепостные стены, он рассказал Сципиону, что в городе произошло. Сципион был культурным человеком, благовоспитанным. Он начинает ломать руки, рвать на себе волосы, ему уже и город этот не нужен. Мальчика умоляет остаться в живых, говорит, что его усыновит, будет воспитывать, как собственного сына. Мальчик на его глазах бросается с крепостных стен, убивается насмерть. Есть, оказывается, и такой вариант. Этот вариант потом будет применен иудеями в Массаде, во время Иудейской войны, которую вели римляне. Там такая же история, только они пять лет сопротивлялись (там были большие запасы воды). А когда римляне построили вровень с этой скалой стены, чтобы взять город, тогда они все друг друга перебили, и римлянам никто не достался. Нет оправдания тем, кто захотел жить в рабстве. Оправдания нет для тех, кто не готов умереть за Отечество.