Текст книги "В лесу было накурено… Эпизод 4"

Автор книги: Валерий Зеленогорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Две дамы с собачкой

Пять лет я наблюдаю за двумя дамами и одной собачкой неизвестной породы во дворе дома на улице пламенного революционера. В отличие от собачки дамы были породистыми: мама лет семидесяти с хвостиком и дочь пятидесяти лет без хвостика, с двумя исправлениями в паспорте в сторону уменьшения – для увеличения шарма и поблекшего очарования. У них все уже в прошлом: успех, благосостояние, личная жизнь. Они живут по системе 3Д: доживают, доедают, донашивают.

В прошлой жизни у них был папа, ангел-хранитель, советский ученый по канцтоварам, автор первой российской авторучки, которую изобрел его дедушка раньше Джорджа Паркера, 115 лет назад. Дедушка умер, секрет достался внуку, и он получил Сталинскую премию и квартиру на Песчаной площади в доме видных деятелей коммунистического движения.

В то благословенное время авторучку папы засекретили компетентные органы для неблаговидных целей, сделав из канцтовара стрелковое оружие. Таким образом на долгие годы мы лишились этого пишущего средства в угоду государственной безопасности. Папа-ученый трудился над шариковой ручкой, мама с дочкой отдыхали в поселке Узкое на академической даче, а в бархатный сезон ездили в Пицунду или Ялту, в «Ореанду», где отдыхал весь цвет советской элиты, включая творческую интеллигенцию. Мама нигде не работала, немножко рисовала, немножко пела, ну, в общем, дышала полной грудью, которая и в натуре была немаленькой. Дочка поучилась в инязе, вышла замуж за соседского мальчика, папа которого числился генеральным секретарем компартии Гватемалы. Мальчик родился в изгнании, мужем был недолго, но помнила его дочь долго за страсть и пьяные побои на почве хронического алкоголизма.

В конце пятидесятых годов папа чуть не пострадал за преклонение перед Западом – он переписывался со шведским ученым, соединившим карандаш с ластиком. Он вел с ним оживленный научный спор: что первично – карандаш или ластик. Они спорили уже двадцать лет, дружили, никогда не виделись, но стояли на разных идеологических платформах. Спасло папу, что он публично раскаялся на страницах журнала «Наука и жизнь», осудил своего шведского коллегу и заклеймил его, назвав фашистским наймитом американского империализма. Его простили, но дачу в Узком отняли и не утвердили членкором АН СССР.

Папа умер на два года раньше Брежнева, в год смерти Высоцкого. Его похоронили на Троекуровском кладбище, мама хотела Ваганьковское, но не вышло.

После папы остались на сберкнижке триста тысяч рублей, «Волга» с оленем и приличная академическая пенсия и паек. Жизнь их материально не изменилась, но без папы стало неуютно и грустно: он был единственным мужчиной в их жизни.

Несмотря на робкие попытки обеих кого-то найти, ничего не получалось, мешал образ папы, мужа и Святого Духа. Вскоре в доме появилась собачка, смесь лайки и колли, безумная любовь двух дам обрушилась на нее, как золотой дождь на поп-звезду. Собачка была скромной, не наглела и получала все и еще чуть-чуть.

Мама жила, уже давно находясь в дороге к папе, еженедельно посещая кладбище, где часами разговаривала с папой, высеченным в камне в полный рост и опирающимся на свою авторучку, как Стаханов на отбойный молоток. Она рассказывала ему новости о переменах в Политбюро, которые после Брежнева происходили очень часто, вся страна жила в ожидании очередных похорон и уже привыкла к проезду лафета с почетным караулом от Колонного зала до Мавзолея. Папе это, наверное, было интересно, так как газет в раю нет, а то, что он был в раю, мама не сомневалась.

Дочь каждый год ездила в дом отдыха «Шахтер», где ее утонченность и манеры высоко ценили передовики шахтерских коллективов. Они заряжали ее бодростью и энергией на всю зиму и позволяли переживать одиночество и печаль.

По инерции шились новые наряды и шляпки, без которых дамы не выходили даже за картошкой. Посещали консерваторию и театры, жили настоящей духовной жизнью и не заметили, как пришел 92-й год, когда дуэт Павлов – Гайдар станцевал на их сберегательной книжке зажигательную джигу и их вклад, стоящий шестьдесят машин «Жигули», сгорел во время этого полового акта, как свеча из стихотворения Пастернака. Тогда эти двое отымели всю страну и оставили тех, у кого что-то было, с голой жопой. Так бывает, когда мужчина груб и не думает о партнерах.

Вот тогда дамы вернулись на землю и поняли, что пришел настоящий пиздец.

Денег, которые оставил папа, должно было хватить на лет тридцать, а их не стало сразу и навсегда, они начали помаленьку продавать вещи из дома. Давали мало, через пять лет продали все и стали жить на пенсии – скромно, но не ругая власть и судьбу.

Ели мало, ничего не покупали, первая трата – это еда собачке, остальное как придется.

Помогал немного водитель папы: привозил с дачи картошку и овощи, вот и вся помощь братьев по разуму. Они никуда не ходили просить – стеснялись, да и просить было некого. Однажды на улице их уговорили кришнаиты ходить к ним в бесплатную столовую, но, сходив один раз, перестали: там им не понравилось – слишком долго нужно было петь перед едой, а это раздражало.

Каждый день я вижу эту парочку с собачкой, единственной родной душой для них, в парке или в магазине. Их взгляды полны нежности друг к другу, они не мешают никому, не сетуют на судьбу, просто доживают век рядом с нами, и никому до них нет дела. Когда-нибудь в хрестоматии по литературе начала XXI века о них напишут ручками, придуманными их папой и мужем, что они были лишними людьми, балластом времени перемен. Наверное, это так, но все-таки какой чудесный народ достается власти в России уже не одну тысячу лет!

Восточные сладости

В центре Москвы у храма есть ресторан «Восточные сладости» – ресторан пафосный, по нынешней московской моде: много дизайна, много понтов, атомные цены и персонал – сплошные визажисты и девушки, готовые в любую минуту сбросить фартук и прыгнуть в постель клиенту за хорошие чаевые, а если повезет, то и упасть в ту постель и самой ходить в свой ресторан в качестве гостя и торжествовать перед бывшими коллегами.

Рестораны Москвы – это отдельная песня: их все больше и больше, а поесть как было можно в считанных местах, так и осталось. Рестораны Москвы – это не место, где едят, – в них делают все, что угодно: позиционируют себя, снимают телок, нюхают кокаин, встречаются с людьми по делам – ну, в общем, как всегда, в России особый путь.

Молодые люди валом валят в официанты, крупье, сомелье и в салоны красоты. О проституции мы не говорим – это вообще религия нового поколения: продаваться на всех работах, лишь бы денежка была, эта орда услужливых тимуровцев не гнушается ничем. Мамы ведут пятилетних на кастинги, бабушка гордится внуком-стриптизером, муж – женой, делающей массаж с проникновением.

В нашей истории разговор не об этом. В таком ресторане работала пара ребят из Средней Азии: он жарил мясо на заднем дворе элитного ресторана, и именно на него ходили в этот ресторан люди, понимающие в еде. Он делал это так, как его дед, – без примочек про фьюжн и авторскую кухню, когда в русский борщ добавляют рукколу и соевый соус и называют этот рецепт именем повара, который распиарен, как поп-звезда, и стоит в зале и торгует лицом, загребая жар и бабки чужими руками.

Мальчика звали Меджун. Он жарил на заднем дворе, потом его творение несли на кухню, где украшали, поливали каким-нибудь говном и гордо выносили в зал втроем, устраивая шоу с серебряными крышками под дирижирование шефа – звезды ресторанных рейтингов.

Мальчик жарил двенадцать часов, потом мылся в туалете для персонала и шел спать в подвал, где не было милиции, но были крысы. Он гордился своим местом: в горной деревне, откуда его привезли, он спал во дворе, видел только небо, а здесь город, люди, машины, много магазинов с диковинными вещами. Первое, что он купил, был плейер. Он целый день слушал музыку и удивлялся, откуда в этой коробочке столько умещается.

Потом он купил кроссовки, джинсы и футболку, сделал стрижку, как у Д. Деппа, и молился каждый день за дядю, который его сюда привез.

К началу летнего сезона он попросил у администратора разрешения съездить домой. Ему дали три дня. Он приехал как звезда, его водили в каждый дом, и даже старики разговаривали с ним с почтением после того, как он рассказал, что каждый день видит Кремль.

Привезли ему девочку из соседнего села, она ему понравилась, они поженились через три дня, и он повез ее в Москву, надеясь, что ее возьмут в ресторан убирать туалеты.

Все так и случилось: она убирала, он жарил, а ночью в подвале они лежали на узкой раскладушке, он учил ее русскому, обнимал, обнимал, обнимал…

В выходной он повез ее на рынок, купил наряды и даже колечко у цыган – золотое, за 100 рублей.

Лейла – так звали его девушку – боялась всего: гостей, милицию, шума машин, но ночью в подвале она была царицей, и этого ей хватало на целый день, когда она протирала бесконечно сияющие толчки.

Гости ресторана ее не стеснялись, делали свои дела при ней, не закрывая двери, – они просто не видели ее, считая приложением к тряпке, которую она не выпускала из рук. Один раз толстый пьяный господин дал ей 100 долларов и предложил сделать что-то. Но она не поняла, он засмеялся, показал руками, что он имеет в виду, однако она и этого не поняла. Он ушел, но деньги не забрал. Вечером она отдала своему мужу 100 долларов и спросила, что хотел этот господин. Она повторила жест господина, и Меджун заплакал от бессилия.

Все было чудесно: в ресторане всегда были люди, они приезжали и уезжали, хлопали друг друга по плечам, целовались, как бабы. К вечеру приходили девушки, пили чай и ждали, когда мужчины напьются и захотят их на десерт вместе с коньяком и ягодами.

Они любили эти ягоды, и ягоды сами прыгали в их лакированные лукошки с федеральными номерами и пропусками «проезд всюду».

Лейла в туалете иногда встречала странных людей, которые через какие-то трубочки вдыхали носом белую пыль, и после этого на разных частях сияющих до блеска унитазов оставалась пыль, которую она оттирала каждый день. После посещений этих людей ей становилось как-то веселее, она начинала замечать, что ей нравится находиться в атмосфере этого облака. Однажды две уже знакомые ей девушки из постоянных клиенток ее кокаинового салона в туалете в шутку предложили ей понюхать. Она попробовала, и вечером в подвале ее муж удивился ее раскованной свободе и неистовости объятий. Девушки приходили часто, и Лейла их ждала, желая вдохнуть это и улететь в горы – так она ощущала кайф.

В мужском отсеке тоже витала пыль. Мужчина, который когда-то, смеясь, дал ей сотку, заметил перемены и дал пакетик с порошком, а она сделала ему то, о чем он просил в прошлый раз, а она не поняла. Теперь она все поняла и сделала.

Администратор узнал от своего стукача из официантов, что в туалете гости за порошок развлекаются с горной красавицей, и принял меры. Влюбленная пара оказалась на Казанском вокзале, и поезд «Москва – Душанбе» унес их в заоблачные дали Памира, где их судьба растаяла для нас.

Похороны в Риге

В нашей семье было три брата-небогатыря. Один мой единоутробный, непохожий на меня, второй старше на семь лет. Отец бил его смертным боем за каждую провинность, и я долго думал, что это семейная тайна, состоящая в том, что он не от папы и поэтому тот с ним жесток – нас с братом он пальцем не трогал.

Кровное родство между нами было, а дружбы не было, не было привязанности – у всех троих свои компании, встречались и прощались без поцелуев и слез, внешние проявления любви и нежностей не приветствовались. Лишь мама давала волю чувствам, отец был кремень; мама цементировала семью, была ее стержнем, ее хватало на всех: жертвенность, растворение в муже и детях – недостижимая планка для всех моих жен, коих было две, да и жен братьев тоже.

Такой же, по сути, была ее сестра тетя Роза, жившая в Риге с мужем, отставным военным охотником, пьяницей и бабником. Их сын был нашим ровесником, но Рига – это Париж против нашего Витебска. Брат был звездой, у него имелись собственная комната, магнитофон и приемник ВЭФ «Спидола». Он был красив, высок и жил в центре; семья моего рижского брата занимала три комнаты в огромной квартире то ли адвоката, то ли врача буржуазной Латвии. Остальные соседи числом три семьи были латышами, сидели тихо, но против оккупантов не выступали, просто ненавидели – и все.

Тетя из Риги для нас была многолетним праздником, она приезжала, когда мама лежала в больнице и нужно было помочь отцу пережить эти недели с тремя детьми. Она приезжала, как Дед Мороз, с подарками и огромным количеством диковинной еды, которая была только в Риге – и больше нигде.

Копченая рыба, твердый сыр с тмином, конфеты «Коровка» и много всякого чего – я уже не помню. Она мгновенно наводила порядок в доме, одномоментно стирала, жарила, парила, отправляла детей в школу, отца на работу, варила бульон и морс и шла в больницу к моей маме. Устанавливался покой и счастливые дни – вот такой человек был в нашей семье и теперь перестал существовать.

Мы ехали ее хоронить, не сказав об этом нашей маме, лежавшей в больнице в очередной раз.

Мы все трое к тому времени стали взрослыми людьми, имели семьи, но из близких у нас еще никто не умирал. Это была первая потеря, и мы ехали хоронить родную и любимую тетю на машине брата марки «Жигули» номер один, новенькой, купленной в результате титанических усилий и многоходовых комбинаций.

Мой старший брат – мужчина основательный и успешный, инженер-строитель, директор проектного института, член правящей партии, с моральными установками, что пить водку не в праздник грех, приходить домой надо до девяти вечера, запирать двери на два замка и спать, потому что завтра на работу, а работа – это святое.

Машину он водить любил со страстью Шумахера, но не умел катастрофически. Он за рулем был напряжен, как летчик-испытатель, преодолевающий в первый раз сверхзвуковой барьер, ничего не видел по сторонам, запрещал разговаривать пассажирам, и каждый километр, преодоленный им на дороге, приравнивался к подвигу. Зимой он не ездил, и поэтому при полном отсутствии способностей к вождению был опасен на дороге даже для конных повозок. Вот такой Козлевич достался нам в этом путешествии.

Выехали мы часов в пять утра. Это считалось очень мудрым: можно ехать без помех и пробок. Никаких помех тогда на дорогах не было, но есть особенность: чем меньше город, тем больше жители говорят о пробках, даже если светофор только один, возле горсовета.

На дороге машин почти не было, крейсерская скорость 50 км предвещала десять часов дороги, и мы стали вспоминать семейные истории, которые все знали наизусть, но всегда их пересказывали. В каждой семье есть домашние мифы и легенды, были они и у нас.

Первая история всегда была обо мне, как я в третьем классе в школьном лагере во время похода на другой берег реки потерял шорты и шел домой в трикотажных трусах по району, выбирая укромные места. Что в этом смешного, я до сих пор не понимаю.

Мне было стыдно и страшно, смеялись всегда все, кроме моей дочери, чувствительной, переживавшей за папу. Вторая история касалась моего старшего брата, который в седьмом классе написал отличнице-однокласснице записку с непристойным предложением, украсив это послание рисунком двух особей и позой, которая нравилась ему своей экспрессией. Записку изъяла классная, передала ее директору, вышел скандал, папа избил его, объяснил, что писать не надо, надо убеждать словами, а писать не дело: это документ, а следов оставлять не положено.

Третья история касалась моего брата-близнеца, с которым я спал до пятнадцати лет на одном диване в связи с отсутствием дополнительных квадратных метров для еще одной кровати. С тех пор я не могу спать с мужчинами – спасибо советской власти за антигомосексуальное воспитание, хотя в армии на сборах приходилось спать в палатках, прижимаясь к соседям, чтобы не сдохнуть от холода.

Так вот, многие годы мы проводили с братом по три смены в пионерских лагерях, где ковались характеры. Пионерлагерь был подготовительной школой выживания в тюрьме и солдатской казарме: туалет на двадцать очков с туалетной бумагой лопух полевой, на завтрак кофе с пенкой, вызывающей рвоту только от воспоминания о ней, и, конечно, ночные рассказы после отбоя в кромешной темноте о синей руке, женщине, поедающей детей, и сексуальные фантазии выпускников третьего класса, услышанные во дворе от старших товарищей, прошедших колонию малолеток, где они повысили свою квалификацию на ниве греха. Они показывали нам наколки и шары, вживленные в их причинное место, и мы сгорали от стыда и любопытства.

Так вот, мой брат простудился в какой-то день, купаясь до посинения в реке. В одну из ночей разбудил меня, дрожа от страха и ужаса, и показал свою мокрую постель, и я понял, что надо его спасать от дневного позора, когда вывешивают матрас для сушки, и все обсуждают, кто обосцался, и этому человеку жизни нет.

Я пошел в изолятор, влез в окно, забрал там матрас, матрас брата отнес на помойку, и так честь нашей семьи была спасена.

* * *

Дорога в Ригу катилась под колесами «Жигулей», старший брат, вцепившись в руль, как летчик Гастелло перед тараном, время от времени орал на нас, чтобы мы не разговаривали, не мешали рулить, но остановить наши воспоминания было невозможно.

Я всегда любил Ригу, где архитектура и остатки прежней досоветской жизни давали реальный пример, как могут жить люди в другой системе координат. Отдых в Юрмале в советские годы был нашим Баден-Баденом, Монако и Довилем. Кто-то еще помнит, как зажигали в кабаре «Юрас Перлас», где пела Лайма, осталось в памяти рижское пиво тех времен с черными сухариками, концерты в Домском соборе. Это была настоящая альтернатива хамскому Сочи и домам отдыха с танцами и бегом в мешках.

Сегодня я не хочу в Ригу из-за виз и паспортного контроля, а тогда хотел и любил этот город, как Париж, в котором не был.

Мы ехали в Ригу на похороны любимой тети, и грусть и смех перекатывались волнами в наших душах. К ночи мы подъехали к городу, и тут началось невообразимое. Наш драйвер никак не мог найти дорогу в центр, где жили наши родственники, раз за разом он промахивался в нужные повороты, мы орали на него, он на нас, потом я остановил это безумие, позвонил рижскому брату. Тот сел в свой «Запорожец» и привез нас в скорбный дом.

Мы сели за стол, помянули тетку, после третьей рюмки наш старший брат, измученный дорогой, пошел спать, сказав, что завтра трудный день и пусть все тоже ложатся.

Теткины родные слегка удивились, но спать не стали и продолжали пить. Я остался с ними.

Мы пили до утра без слез и рыданий, и в этом молчании было столько тоски и грусти, что слова и слезы не стоили ничего. Брат иногда бил в стену и призывал закончить: он любил порядок и не понимал, как водка может утешить.

На следующий день все, разделившись на группы, занялись похоронными делами. Мне достался морг. Нужно было забрать тело. В морге я до этого ни разу не был, но страха большого не испытал. Мы приехали, передали вещи, заплатили за ритуальные манипуляции – сегодня всегда есть люди, которые за деньги четко и грамотно все исполняют и не мучают, как в прежние времена, когда семья оставалась с горем и заботами одна. Я за свою небольшую жизнь вынес столько гробов, что смело мог бы быть специалистом по ритуальным услугам.

Днем были похороны на Братском кладбище, потом в столовой завода, где работала тетя, были поминки. В Латвии они имели европейский колорит, люди приходили, поминали и уходили, никто не сидел часами, не снимал пиджаки и не ждал горячего и анекдотов на десерт.

После поминок мы вернулись домой, и тризна продолжилась в семейном ключе.

Сели за стол и неспешно, без посторонних стали выпивать, не произнося речей и слов, которые никогда не описывают состояние горечи от утраты, а, наоборот, только опошливают банальными сентенциями и не дают в скорбном молчании пережить случившееся.

Старший брат ушел спать – он готовился к дороге и, уходя, в очередной раз заявил, что хватит пить, пора спать. Никто не услышал его праведного гнева, и пьянка набрала новые обороты.

Напряжение прошедших дней стало уходить, и наступило спокойствие, и потихоньку разговоры плавно перетекли в житейскую плоскость, когда живые пока еще люди возвращаются в обыденную жизнь, где есть все: радость и боль, смех и слезы.

Стали вспоминать истории рижской семьи, ее мифологию, легенды и предания.

Отношения отца и сына нашей рижской родни отличались от нашей патриархальной.

Отец и сын были друзьями, вместе охотились, мой брат с детства водил машину, стрелял на охоте, пил с десяти лет и с тринадцати путался с бабами и преуспел в этом. В семнадцать он первый раз женился, а через год у него был ребенок, и он против нас с братом числился центровым, серьезным взрослым человеком с биографией. Мы его уважали и гордились им.

Они с папой были друзьями. Когда тетка уезжала отдыхать, в их квартире открывался притон с кучей гостей разного возраста и половой принадлежности.

Девушки, приходящие в дом, не различали их по возрасту, и не раз бывало, что папа уводил у сына его добычу.

Вспоминается история, как в году 78-м в Ригу приехал Национальный балет Венесуэлы. Сто великолепных девушек жили в отеле «Латвия», где мой брат ошивался в баре сутками, занимаясь коммерцией. Он вел преступный образ жизни плейбоя, пройти мимо балета не мог и заклеил в холле солистку. Английский его был достаточным, чтобы что-то купить или объяснить девушке, чего он от нее хочет. Он хотел ее, она тоже была не против, так она попала в их квартиру. В туалете висели восемь кружков для унитаза, но брат, увидев ее испуг, сказал, что это на каждый день, а один праздничный. Она удивилась этой безумной роскоши – ах эта загадочная русская душа!

В спальне ее ждала не менее экстравагантная подробность советской действительности: на кровати, где предполагался интерсекс, не было постельного белья – оно просто закончилось в результате активных действий отца и сына. Тетка, уехав, оставила нормальное количество, не подозревая, что квартира превратится в притон. Прима удивилась, но спорить не стала и приняла это за самобытность и национальный колорит. В разгар соития пришел папа, получил добро на участие и присоединился. Так папа с сыном иногда крепили родственные связи. До сих пор в Венесуэле гуляют предания о России с лицами моего брата и рижского дяди.

Пришло утро, мы простились с осиротевшими родственниками и поехали домой в свою неспешную и неяркую жизнь, где не было балерин, ликера «Шартрез» и моря, в котором купаться невозможно даже летом.