Текст книги "Непохожие близнецы"

Автор книги: Валерий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Медведев Валерий
Непохожие близнецы

Валерий Владимирович Медведев

Непохожие близнецы

Повесть о самой первой любви

ЧАСТЬ I

СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ СООБЩНИК ДЛЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Рассказ первый

ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ ЛЕВОЙ РУКОЙ

"Ваш сын похищен, но находится в бизопасном мести. Если вы внисете за него выкуб в размере..." Писать левой рукой было непривычно, поэтому я отложил ручку и размял пальцы, думая о том, сколько же денег запросить мне за меня у моих родителей. Развернув "Неделю", я посмотрел на фотографию Кеннета Янга, которого похитили гангстеры и за большую сумму денег вернули счастливым родителям. За большую сумму?.. Интересно, сколько это на наши деньги?.. Я думаю, что мне тоже надо за себя запросить не меньшую сумму. Чем я хуже?.. И здесь мне пришла очень простая мысль в голову. Мой папа должен на днях выкупить в магазине "Москвич". "Москвич" стоит четыре тысячи пятьсот рублей. Я тоже москвич. И к тому же человек. И уж наверняка стою дороже машины. Запрошу за себя тысяч шесть. Будет в самый раз.

Я снова взял в левую руку вечное перо и стал дописывать письмо: "...и если вы внисете за него выкуб – шесть тысяч рублей, то он снова будит дома. Деньги палажите в печь сторошки на старом кладбеще. И невздумайте фпутывать в это дело милицию, а то вашему сыну будит..." Я хотел написать "очень плохо", но раздумал. "Очень плохо" звучит как-то нехорошо. Напишу просто "плохо". Просто "плохо" звучит лучше.

Я дописал письмо и вложил его в самодельный конверт и на конверте хотел было уже накорябать "товарищу Завитайкину П.С.", но не написал, потому что я подумал: "Какой же папа мой товарищ похитителям, то есть вообще-то не похитителям, а мне, мне папа хоть и родной папа, но в таком деле он мне, пожалуй, не товарищ, он мне в таком деле, пожалуй, этот... как его?.. гражданин!.." Вот так я и накорябал на конверте: "Гражданину Завитайкину П.С.".

Никогда не думал, что писать письмо левой рукой с ошибками такое же утомительное занятие, как писать в классе сочинение по русскому (правой рукой и без ошибок!). Я уже в середине письма весь вспотел, а когда поставил точку после буквы "С", то уже не мог двигать ни рукой, ни ногой, у меня только и хватило сил что подумать: "Ну, Алексей, теперь у тебя будет всё в порядке! Теперь твой портрет появится у нас в "Неделе". ("Сенсационное похищение под Москвой! Мальчик выкуплен за шесть тысяч рублей, но похитители до сих пор не обнаружены!") А главное, что это почище того, что ты проделал с этим несчастным попугаем Коко или с курточкой Сергея Мешкова. А самое главное – это то, что уж теперь-то Таня Кузовлева обратит на тебя внимание. Ещё и сама знакомиться придёт! И извиняться ещё будет перед тобой: "...Простите, – скажет, – что я на вас, Лёша, раньше внимания не обращала!.. Просто я раньше не знала, что вы такой знаменитый!.." А мой брат пожалеет, что закричал на меня после этой проделки с попугаем Коко: "Ещё одна такая шкода, и я не знаю, что я с собой сделаю!"

Я думал, что он пригрозит сделать что-нибудь со мной, а он с собой.

– Ну и что же ты, интересно, с собой сделаешь? – спросил я ехидно своего брата.

– А вот что! – И мой брат протянул мне книжку под названием "Исправление дефектов лица с помощью хирургических операций".

– У тебя же никаких нет дефектов в лице? – спросил я, ничего не понимая.

– А я попрошу хирурга сделать мне какой-нибудь дефект... нос себе переделаю!.. Чтобы больше не иметь с тобой ничего общего!.. Ты нам всю жизнь портишь!..

Интересно, кому это "нам"?.. Ему, значит, папе ещё и маме... Но всё равно раньше он таких безответственных заявлений не делал. Раньше он меня даже любил и я его тоже любил. Я его как сорок тысяч братьев любил, и он меня тоже. Хотя в этом нет ничего особенного: все близнецы любят друг друга гораздо сильней, чем обыкновенные братья. Тем более что мы с Сашей близнецы необыкновенные. Нас мама знаете как различает? Заходит, скажем, в комнату, видит, кто-то из нас лежит на кровати, кто – неизвестно, говорит: "Сыночек, сбегай в магазин!" Если "сыночек" поднимается и бежит без слов в магазин это Александр, если "сыночек" говорит, что он занят, или что у него нога болит, или что-то с животом неладно – это значит, на кровати лежит Алексей, то есть я! И раньше Саша на меня никогда не сердился, и как бы я ни нашкодничал, он не обижался, а теперь я ему, то есть всем им, видите ли, жизнь порчу! Они, видите ли, то есть он, дефект какой-нибудь себе сделает, в случае чего... Ну и пусть делает. Я ради Тани Кузовлевой на всё готов. Раз Александру стыдно походить на меня, пусть переделывает своё лицо без дефектов в лицо с дефектами. Я не заплачу.

А мне лично осталось только найти сообщника, который подбросит это письмо моим родителям. Я осмотрел из чердачного окна дачную улицу – улица была пуста.

Нет, как вам нравится мой брат?!

Раньше же он терпел наше сходство, а теперь больше, видите ли, не может! Главное, он этим своим решением не походить на меня мне все планы на будущее мог испортить. Я ведь что собирался в будущем сделать – окончить вместе с Сашей, к примеру, один и тот же институт, поступить вместе на одну и ту же работу, на одну должность вдвоём, а потом полдня работает Саша, а полдня работаю я. В итоге: два выходных дня по закону и ещё два с половиной дополнительных, основанных на нашем не разбери поймёшь кто из нас кто. Раз уж нам с Александром суждено было родиться близнецами, надо же на этом сделать какую-нибудь выгоду для себя... С таким братом сделаешь! Как же! А может быть, Саша прав? Может, мне действительно пора остепениться?.. Всё-таки годы идут. И возраст уже не тот.

Прославлюсь, и всё! И хватит! Остепенюсь. Подружусь с Таней. И сразу стану серьёзным-пресерьёзным. А то от меня уже и так все устали – и мама... и папа... и брат... Да и сам от себя я тоже устал. Смертельно устал. Это я точно установил. Осталось установить... Что же мне осталось установить?.. Да!.. Кто же мне... кто же поможет подбросить это письмо моим родителям?

Я ещё раз осмотрел улицу и увидел, как возле дачи Кузовлевых стоит Танечка и о чём-то разговаривает с Сутуловым. То есть это, конечно, не она с ним разговаривает, а он с ней. Будет она разговаривать с таким стариком! Он же уже бороду носит, правда, не настоящую, а такую привязанную... он её в театральном магазине купил. У Сутулова старший брат настоящую бороду носит, а этот Сутулов не настоящую, чтоб от брата не отставать.

Интересно, о чём это он разговаривает с Таней? А вдруг она в него влюблена? Отсюда, конечно, не видать, но, по-моему, она на него смотрит, как я на неё. При этой мысли у меня так заколотилось сердце, что его стук можно было услышать километров, наверно, за сто. Я схватился руками за сердце и спрятался, а когда снова выглянул на улицу, то старика Сутулова и Тани Кузовлевой уже не было, зато я увидел, как во дворе из дома напротив на крыльцо вышел Сергей Мешков. Вот кто мне может оказать самую скорую помощь, как джентльмен джентльмену. Правда, я его недавно втянул в одну неприятную историю, связанную с его замшевой курточкой. Но я же это тоже из-за Танечки Кузовлевой сделал. Я думал, что Мешков при случае расскажет ей, какой я интересный парень – и статистикой интересуюсь... и вообще... он, может, прямо так ей и скажет: "А этот Завитайкин Алексей, оказывается, большой исследователь!.."

"А вообще-то с курточкой получилось нехорошо, но не может же какая-то курточка встать между двумя почти что настоящими мужчинами", – подумал я, быстро пряча письмо за рубашку и ещё быстрее спускаясь с чердака на землю, где я совершенно неожиданно наткнулся на маму и на нашего пса Трезора.

– Что это был за стук на чердаке? – спросила меня строго моя мама.

От такого вопроса я прямо растерялся. Недаром же я сразу схватился там за сердце, чтобы оно не билось так громко.

– Не знаю, – сказал я. – Наверно, это не на нашем чердаке!..

– А что ты там делал? – спросила мама, глядя на меня подозрительным взглядом. – И почему у тебя расстёгнута рубашка?

– Нипочему... – сказал я, делая самое невинное выражение лица и гладя Трезора по спине одной рукой, а другой поспешно застёгивая пуговицы на рубахе.

– Не уходи далеко, скоро ужин, – сказала мама. – Скоро придёт папа, и будем ужинать.

– Мама, а тут какие-то двое мужчин возле дачи ходили, – сказал я.

– А что им надо было?

– Не знаю, – сказал я. – Спросили: здесь живут Завитайкины?..

– Ну и что?

– Ничего, – сказал я.

Мама пожала плечами, направилась в огород, а я в сопровождении Трезора выбежал на улицу и стал осторожно приближаться к Мешкову, пытаясь по выражению его лица угадать, продолжает он на меня сердиться за историю с курточкой или нет.

Главное в этой истории, я уже говорил, что виноват совсем не я, а какой-то журнал, из которого я вычитал, что по статистике у нас ещё то ли каждый шестой мальчишка, или двенадцатый – точно не помню – не очень-то уж хороший, в общем, как говорит моя мама, не сахар. Я как про это прочитал, так сразу и предложил Мешкову проверить, врёт статистика или нет. Но, конечно, не только для этого. Для проверки я предложил Мешкову повесить его замшевую куртку в парке ЦПКиО на дерево и из кустов наблюдать, какой по счёту мальчишка позарится на курточку. Всё так и сделали. Сначала шестеро прошли – ничего. Потом двенадцать – тоже никакого результата. В общем, человек сто прошло мимо, и никакого внимания на курточку Мешкова. Я-то бы, конечно, еще бы подождал, а Мешкову уже через полчаса всё надоело. "Ну тебя, говорит, с твоей статистикой". И пошёл за своей курточкой к дереву. А я остался лежать в кустах. Смотрю: только Мешков руку к куртке протянул – и тут же раздался милицейский свисток и с дорожки к дереву старшина подходит, а Мешков, растяпа, растерялся, что ли, схватил свою куртку – и дёру. Милиционер за Мешковым. Я за милиционером. В общем, мы с милиционером поймали Мешкова и в отделение повели – Мешкова как похитителя, а меня как свидетеля.

Я не хотел, чтоб об этом Мешков рассказывал Кузовлевой, но, по-моему, он всё-таки очернил меня в её глазах за эту историю...

– Здорово, Мешкоф-ф, – сказал я, приближаясь к Сергею и делая вид, что это не по моей вине его таскали в отделение милиции. – Ты не можешь мне сделать небольшое одолжение?

– Какое ещё одолжение? – подозрительно спросил Мешков, почему-то застёгивая свою замшевую курточку на все пуговицы.

– Да вот, – сказал я, – письмо... надо подбросить к нам на кухню.

– Какое ещё письмо? – ещё подозрительней спросил Мешков.

– Да вот это. – И я достал из-за пазухи письмо, написанное красными как кровь чернилами...

Рассказ второй

СООБЩНИК МЕШКОФ-Ф

Серёжа Мешков (или как он сам называл себя сэр Мешкоф) внимательно прочитал письмо, накорябанное моей левой рукой, подумал и спросил:

– Значит, киднэппинг хочешь сообразить?

При этом в слово "киднэппинг" Мешков вложил такое количество изумительного английского произношения, что если бы я всерьёз изучал английский язык, я бы мог просто умереть от зависти, но я и русский (письменный, конечно!) и то знаю не очень, поэтому я подтвердил без всякого произношения:

– Киднаппинг!.. – и этим чуть не погубил всё дело. Совсем забыл, что Мешков учится в английской школе и для него моё произношение – это всё равно что отсутствие всякого произношения.

– Как ты произносишь! Какой-то кошмар! – зашипел на меня оскорблённый Мешков. – Идёшь на такое дело, а... Ну-ка произноси за мной... К-и-и-д... Длинное "и"...

– К-и-и-д!.. – стал я повторять за Мешковым. А что мне оставалось делать?

– Нэппинг...

– Наппинг...

– Не наппинг, а н-э-ппинг... Лягушку делай ртом... и ещё как будто у тебя горячая картошка во рту, и ты в это время горло полощешь...

Я сделал ртом "лягушку", и ещё как будто у меня горячая картошка во рту, и я в это время горло полощу.

– А как киднаппинг расшифровывается? – спросил я, чтобы сбить Мешкова с учительского тона.

– "Кид" – козлёнок, "нэппинг" – похищение, – разъяснил мне шёпотом Мешков. – А ради кого ты станешь кидом?

– Ради Кузовлевой.

– Ты, значит, влюблён! Ты ин лавд? По-английски это будет – ин лавд! объяснил мне Мешков.

– Я ин лавд, – поспешно согласился я с Мешковым, – очень ин лавд! Я просто безумно ин лавд! Потому что я её больше всех на свете люблю, – сказал я. – Даже больше родителей...

– Раз на такое дело идёшь, конечно, – согласился Серёжа. – А ты на ней женишься?

– Конечно, женюсь! – сказал я. – Со временем, конечно. Если она, конечно, не будет иметь ничего против... Ну, подбросишь письмо?

– "Подбросишь"! Тут не подбросишь... Тут надо... ту пут ит стилзели... секретно положить...

– Вот-вот, – обрадовался я. – Именно ту пут и именно стылзели!..

– Да не стылзели! – возмутился Мешков. – А ст-и-и-л... длинное "и" и язык между зубов. Ну, повтори.

Мне вообще почему-то уже давно хотелось дать Мешкову по морде, но я подумал, что это может вдруг испортить наши с ним отношения, и поэтому всё время сдерживался. Сдержался я и на этот раз, но уже из последних сил.

– А мазер свою тебе не жалко? – продолжал допрашивать меня Мешков. Она ведь расстроится, когда узнает, что тебя... украли, да ещё за такие деньги... за такие мани...

– Конечно, мазер расстроится, – согласился я. – Если бы я был в семье один, я бы себя ни за что и ни за какие мани не украл... А потом, из-за меня мазер не будет очень уж переживать, всё равно я... грубый... и учусь плохо... и никого не слушаюсь. Если бы Сашу украли, тогда бы она, конечно, больше переживала. Ну как, будешь... пут стилзели?

– А чего ты так торопишься? Чего ты ту би ин э харри? – спросил Мешков. – Успеешь ещё украсть себя... Ты же ещё не старый... Тем более что эта Кузовлева, по моим наблюдениям, пока здесь у нас ни на кого не обращает внимания.

– Вот именно, что пока не обращает, а вдруг как возьмёт да как обратит... Их, девчонок, разве поймёшь. Мне, Мешкоф, знаешь, что один мой приятель рассказывал, что он в одну девчонку с первого класса был влюблён. А она ни на кого не обращала внимания. В первом не обращала, во втором не обращала, в третьем не обращала, в четвёртом не обращала, а в пятом взяла и обратила внимание.

– На твоего приятеля?

– Как бы не так! На приятеля моего приятеля! А мой приятель знаешь как мучился? "Что, – говорит, – она не могла ещё в первом классе дать понять, что ей нравится другой? Пять лет, говорит, ждал, надеялся, и на тебе!.." Ну как, подбросишь письмо?

– Слушай, – сказал Мешков, – а у тебя вкус неплохой... В какую девочку влюбился!.. Настоящая бьютифул гёрл!..

– Ну так ведь, – сказал я, мобилизуя все свои знания английского языка и его произношения, – влюбляться, так уж в настоящую... мар фа лэйди!..

– В кого, в кого? – насторожился Мешков.

– В мар фа лэйди, – повторил я уже не так уверенно.

– В марфа лэйди? – повторил за мной Мешков. – А что это такое?

– Ну что ты, не знаешь, что ли? – удивился я и тут же поспешно и неуверенно объяснил: – Map – моя! Фа – прекрасная! А лэйди – это лэйди!

И здесь Мешков с хохотом свалился с ног, как будто его кто-то скосил вместе с травой.

– Марфа – лэйди! – мычал он, катаясь взад-вперед. – Марфа – лэйди!.. Ой! Умереть! Уснуть!.. Ту дай! Ту слип!.. Май фер лэйди, а не Марфа лэйди!.. Повторяй за мной... Ну... май... фер... лейди!..

Но я не стал ничего больше повторять за Мешковым.

– Ладно, – сказал я, – тут, Мешков, тебе не урок английского языка, отвечай прямо и по-русски: подбросишь письмо или нет?

– Нет, – сказал Мешков, – не подброшу. Ноу, нэвермор.

– Почему нэвермор? – спросил я грозно.

– Нехорошо воровать. Вери бед! И сообщникам за это знаешь что бывает?

– Но я же ворую себя, у своих родителей и за свои же деньги!

– Но всё равно – воруешь же? – сказал Мешков, возвращая мне письмо.

– Ворую, – тихо прошептал я. – Так ведь из-за любви же... из-за... ай лав ю!

– Ай лав ю должна вдохновлять человека, – сказал Мешков, – на благородные дела и поступки, а не на воровство!.. И вообще тут что-то не то. Ты влюбиться не можешь, не такой ты человек! Тебе только с курточками эксперименты устраивать. Шалопут ты! Вот ты кто!

Сказал и скрылся в кустах. И ещё шалопутом обозвал!.. Сам шалопут! Целый час задавал мне всякие вопросы на английском языке, а когда дело дошло до дела, так сразу в кусты.

– Брату бы твоему помог! – крикнул из кустов Сергей.

– Курточку мне простить не можешь!.. – крикнул я вдогонку Мешкову. – Я что, виноват, что столько честных ребят развелось!..

Рассказ третий

СООБЩНИК ДЕРЯБИН

Антона Дерябина я обнаружил в соседнем переулке. Он сидел на брёвнах и, закрыв глаза, играл на рояле, то есть не на рояле, а на клавишах рояля, нарисованных на фанерной доске. Он с этой доской никогда почти не расставался. Везде её с собой таскал. Пальчики свои тренировал. Я его за эту музыкальную доску даже уважать стал. А что, здорово придумал. Сидит музицирует и никому своей музыкой на нервы не действует. Я бы на его месте с этой доской выступал в концертах. Вон у него как по клавишам пальцы бегают. Сразу видно, что человек хорошо играет на рояле. И совсем не обязательно, чтоб было слышно.

Услышав лёгкий шорох, Дерябин приоткрыл один глаз и посмотрел подозрительно на меня, но я сделал на этот раз вид, что я на самом деле это совсем не я, а мой брат и, кашлянув, вежливо присел на самый краешек бревна. Мешков же сказал, что моему брату он бы помог, а мне ни за что. И как это я сам не догадался выдать себя в разговоре с Мешковым за своего брата. И вообще перед разговором с Мешковым мне надо было выучить английский язык. На английском я бы его наверняка уговорил, как джентльмен джентльмена.

Приоткрыв один глаз, Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь нарисованных клавишей своими нервными пальчиками.

Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная натура, как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна и не улетел домой, я всё делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на рояле, хотя думал только об одном: лишь бы этот нервный Дерябин не догадался, кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед ним сижу я, – ни за что не поможет, и всё из-за своего попугая, то есть не из-за своего, а из-за бабушкиного... а что я такого особенного сделал? Просто я хотел, чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в будущем стану, может, самым знаменитым дрессировщиком птиц. Я думал, что Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: "Этот Алексей Завитайкин, оказывается, большой педагог!" Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай у них был жуткий хвастун, от него только и было слышно: "Кокошка хоррошая птичка! Кокошка ууумничка! Кокошка воспитанный попугай". В конце концов скромность должна, наверно, украшать не только человека, но и попугая. В общем, недавно, когда Антошкина бабушка уехала на две недели в гости в Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему всё время действует на нервы и мешает заниматься на рояле. А я ему сказал, что пусть попугай поживёт у меня на чердаке и что я за ним буду ухаживать, как Антошкина бабушка.

Антошка, конечно, сразу согласился, и две недели ему никто не мешал играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в её комнату. Главное, сам же этот Антон чуть со смеху не умер, когда бабушка сказала прямо с порога попугаю:

– Здравствуй, Кокошенька!

А он ей в ответ:

– Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.

Бабушка, конечно, чуть в обморок не упала, а Кокошка ей предложил сыграть в подкидного дурр-рака. Неотложку вызвали, а Антон перестал со мной разговаривать. А разве я виноват, что попугай оказался таким способным учеником и совсем уж не такой хорошей птичкой, как он о себе всё время трещал во всеуслышание. А потом, что я такого сделал плохого? Я же фразу: "Позвольте вам выйти вон" – из Чехова взял, а Чехов – классик, его во всех школах проходят. В крайнем случае, если этот Кокошка и дальше будет ругаться, а он теперь всё время ругается и не хочет отучиваться, его можно в Англию послать, я своими глазами читал, что англичанка Дороти Нил основала общество "Компания против обучения попугаев бранным выражениям". Общество насчитывает 220 членов и 180 попугаев. Правда, я это вычитал не для себя, в общем-то и не для попугая Коко, и не для Антошкиной бабушки. Я это для Танечки Кузовлевой вычитал, чтобы она бы узнала об этом и сказала: "Какой этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!.."

– Здравствуйте, Антоша. – Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы произнести мой брат Саша.

– Здравствуйте... – ответил Антоша, не зная, как меня именовать, несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.

– Саша, – подсказал я.

– Здравствуйте, Саша, – сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем, и продолжая смотреть на меня с недоверием.

Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.

– Вот, – сказал я, протягивая Антону вырезку из журнала, – мне, конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть...

Антон внимательно прочитал заметку, покрылся от радости красными пятнами и сказал:

– Можно показать бабушке?

– Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.

Спрятав заметку в карман, Антон расчувствовался и совсем потерял бдительность, и вообще я уже мог переходить к письму, но я решил окончательно расположить его к себе и сказал:

– Вы можете сыграть что-нибудь лирическое... из классики?.. Мой брат признаёт только джаз, а я его терпеть не могу.

Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова покраснел от удовольствия.

– А что вам сыграть из классики? – спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.

"Начинается, – подумал я про себя. – С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведёт моё полное незнание классической музыки".

– Мне э... э... – замычал я. – Мне э... э...

– Эпиталаму хотите?

Я решил, что эпиталама – это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.

Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:

– Прекрасно! Прекрасно!

– Нет, нет, – испугался Дерябин, – это ещё не конец. Это просто пауза... в моей трактовке. Тут ещё будет аллегро модерато... и тутти...

"Тутти-мутти", – чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.

– Прекрасно! Прекрасно! – сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.

– Вам правда понравилось? – спросил меня Антон. – А какое место больше всего?

Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.

– Правда, – сказал я с пафосом, – и особенно вот это место. – И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошкины пальцы бегали быстрее всего.

– Я могу повторить, – сказал Антон.

– Спасибо, – сказал я, – хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба... о небольшой помощи в одном деле... – Мне показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.

– Какая помощь? – спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.

– Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..

– Какое письмо? – спросил, краснея, Дерябин.

– Вот это, – сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. – Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек. Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть...

И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.

Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:

– Желание славы, значит?

– Точно, – ответил я.

– Как у Пушкина в стихах, значит?

– Как у Пушкина, – подтвердил я.

– Значит, "желаю славы я". – Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: – "...чтоб именем моим... всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!.."

От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это... именем моим... именем Алексея Завитайкина всё... вокруг Тани Кузовлевой... всё, значит, чтобы звучало обо мне...

– Я сейчас спишу, – сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.

– Между прочим, – сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, – когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..

Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:

– А что он делал?

– Он написал стихотворение "Я помню чудное мгновенье", – в рифму ответил Дерябин. – Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.

Это был какой-то такой намёк, который я не мог простить Дерябину.

– А ты знаешь, – заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, – что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!

Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё "А вы знаете".

– Я всё знаю, что ты меня спросишь, – сказал я, окончательно переходя на "ты". (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.) – Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?

– Понимаете, Завитайкин, – вздохнул Дерябин, – мне, пожалуй, это будет трудно сделать.

– Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?

– Мне будет тяжело не физически, – пояснил Дерябин. – Мне будет морально тяжело.

– Это ещё почему же?

– Потому что... я, видите ли... я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, продолжал тихо говорить Дерябин, – мешать вам было бы нечестно с моей стороны... но помогать вам мне... Было бы нечестно с вашей стороны...

Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.

– И вообще, – тихо и растерянно добавил Дерябин, – как честный человек, я должен перед вами извиниться... Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..

Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.

– Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. – сказал я противным голосом. – Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!

Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.

Затем он пискнул "детективный ребёнок!" и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов... Кругом одни враги... Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?

– Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? – спросил меня кто-то за моей спиной.

Я оглянулся и увидел ещё одного своего врага – Николая Тулькина.

– Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? – спросил ещё раз Тулькин. Ну скажи... а то отец меня уже третий раз выпорол...

Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестер в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.

Я ещё немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:

– Хорошо, – сказал я, – тайну бритвы я тебе открою, так и быть. – С этими словами я достал из кармана коробочку из-под чего-то американского, из-под чего, я не разобрал, может быть, из-под грима или пудры, потому что внизу написано "Голливуд" (это я разобрал!) и "мэйд ин юса" – "сделано в Америке". В этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды. Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.

– А это у тебя что такое? – спросил Тулькин.

Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.

– Таблетки, – сказал я.

– От чего? – спросил Тулькин.

– Не от чего, а для чего! – объяснил я.

– А для чего? – спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.

– Таблетки... чтобы видеть сны...

– Какие сны? – насторожился Тулькин.

– Интересные, конечно, – сказал я и, чтобы окончательно добить Тулькина, добавил: – Детективные, широкоформатные и цветные... Одна таблетка на одну серию... Сделано в Америке... – Я ткнул пальцем в "мэйд ин юса". – В Голливуде... – Я ткнул пальцем в слово "Голливуд".

– А сны короткие или длинные? – спросил Тулькин, облизываясь, как голодная кошка.

– Полнометражные, – отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в карман. – Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?

Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.

– Только услуга за услугу... – Я оглянулся по сторонам: – Письмо подбросишь?

– Какое письмо?

Я приложил пальцы к губам, схватил Тулькина за руку и потащил в кусты. Там я в третий раз достал из-за рубашки письмо, написанное красными чернилами, и сказал:

– Вот это... Детективное...

Тулькин посмотрел с уважением на письмо, вытащил из кармана кожаные перчатки и надел их.

– Чтобы отпечатки пальцев не оставлять, – пояснил он, впиваясь глазами в мои каракули.

Рассказ четвёртый

СООБЩНИК ТУЛЬКИН

Пока Тулькин, впившись глазами в бумагу, читал моё письмо так, как будто он учил его наизусть, я всё смотрел на Тулькина и всё думал: откуда у него появилась висящая на груди медаль и за что он её получил? Тем более что эта медаль мне была очень знакома, я её где-то уже видел... И тут я вдруг сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль... У собаки Тулькина – на её ошейнике. У Гальды... Она получила эту медаль на какой-то собачьей выставке... Ну Тулькин! Я от него этого не ожидал. Если я так переживаю из-за этой медали, то я представляю, как из-за неё мучается собака. Ведь она же бессловесное животное. Ей, может быть, хотелось бы пойти на выставку в комитет и пожаловаться на Тулькина, а как она может пожаловаться: только разве что полает на членов комитета, но они разве поймут, в чём дело. Я уже стал фантазировать, как можно помочь Гальде, но в это время Тулькин посмотрел на меня.