Текст книги "Озорные вещи, рассеянный жираф и другие"

Автор книги: Валерий Вайнин

В детском мире

Если будильник утром зевает,

то на прогулках скучно бывает.

 

1

Такую картину
вчера я застал:
на дереве заяц
газету читал
и крикнуть мне «здрасьте»
при этом забыл,
хоть заяц тот явно
игрушечным был.
Игрушечным солнцем
сверкал небосклон,
за шляпой гонялся
игрушечный слон,
игрушечной стаей
носились грачи,
игрушечный поезд
возил кирпичи,
в игрушечной луже
плескаться был рад
мой неугомонный
игрушечный брат.
Загнал нас обедать
с великим трудом
игрушечный папа
в игрушечный дом,
и каплю за каплей
снимали мы с губ
игрушечной ложкой
игрушечный суп.
А после обеда
решила семья,
что мало взрослею
игрушечный я.
 
 

2

Гуляющих тревожа,
в каникулы весной
по скверу плыл Сережа
на лодке надувной.
 
 
А я ему,
а я ему:
«Куда плывешь и почему?»
А он в ответ,
а он в ответ:
«Хочу объехать белый свет.»
 
 
Вороны драли глотки
и поднимали визг
о том, что плыть на лодке
по скверу – жуткий риск.
 
 
А я кричу,
а я кричу:
«Серега, я с тобой хочу!»
Но он ворчит,
но он ворчит:
«Двоих нас лодка не домчит.»
 
 
Тут лодочка Сережки,
наметившего цель,
застряла на дорожке,
внезапно сев на мель.
 
 
А я ему,
а я ему:
«Давай, с булыжника сниму!»
И он в ответ,
и он в ответ:
«Спаси, а то свалюсь в кювет!»
 
 

3

В лесу, где белки сбились в стадо,
а дрозд играл им на трубе,
жил-был медведь из мармелада
в узорной пряничной избе.
Цветы растил он и трудился,
крутя для зайцев карусель,
но как-то утром заблудился
в тумане, сладком, как кисель.
Полдня медведь бродил по кругу
и, причитая на ходу,
притопал в город с перепугу
и очутился в детсаду.
Его, дрожащего, как мышка,
вмиг обступила детвора,
и мармеладный этот мишка
услышал звонкое «ура!»
Потом он пил кефир из чашки
и, успокоенный слегка,
гонял с ребятами в пятнашки
и строил замки из песка,
и, хохоча, качал качели,
а под конец, пустившись в пляс,
сказал: «Спасибо, что не съели.
Признаться, я боялся вас.»
Ему в ответ сказала Влада:
«С тобой дружить – большая честь.
Пусть даже ты из мармелада,
друзья не станут тебя есть.»
Они расстались на опушке.
Для писем не было чернил —
медведь из пряничной избушки
в детсад с мобильника звонил.
 
 

4

Я негодую
в девятый раз
и заколдую
тебя сейчас.
Кошмары в чаще
встают стеной —
должна ты чаще
играть со мной.
В окошко глядя,
вздыхает мгла:
не честно, Надя,
что ты ушла.
Упорно дуя
полдня в свисток,
я заколдую
тебя в цветок.
 
 

5

В стоящих рядышком домах,
у старенькой пекарни,
достойно жили Ох и Ах —
застенчивые парни.
Они старательно с утра
трудились по две смены
и, вроде, были доктора,
а может, бизнесмены.
Был Ох печальным толстячком
болезненным и хилым,
но Ах смотрелся бодрячком,
в общенье очень милым.
И уж конечно, не вчера
слушок прошел в народе,
что Ох и Ах – профессора
и шахматисты, вроде.
Но, словно с дерева упав,
зубасты и сердиты,
к друзьям явились Пиф и Паф —
отпетые бандиты.
Они сжимали у дверей
футлярчики с подвохом
и выметаться поскорей
велели Аху с Охом.
Но, если Ох и Ах – друзья
и смирные ребята,
козе понятно, в них нельзя
стрелять из автомата.
Чихнули Ох и Ах вдвоем —
и вмиг без канители,
как два сморчка, в дверной проем
бандиты улетели.
Само собою, тот не прав,
кто в споре утверждает,
что злая пара, Пиф и Паф,
все время побеждает.
 
 

6

За пробежкой наблюдая,
волновался стадион:
мчалась репка молодая,
как заправский чемпион.
Угораздило же репку
на ботву напялить кепку.
 
 
Вслед за ней бежали кучкой
да хватали за бочок
дедка, бабка, внучка с Жучкой,
кошка, мышка и жучок.
Тот жучок был тезкой Жучки
и большим фанатом внучки.
 
 
Репке прочили победу.
Нарываясь на скандал,
голосила бабка деду,
чтобы скорости наддал.
Хоть известно было: дедка
догонял супругу редко.
 
 
Внучка громко заявила,
приготовившись реветь,
что ей ногу отдавила
Жучка лапой, как медведь.
Что поделать, если внучка
была ябеда и злючка.
 
 
Люди репкой восторгались.
Мерно тикали часы.
Кошка с мышкой не ругались,
лишь хихикали в усы.
А жучок, сойдя с дорожки,
на хвосте сидел у кошки.
 
 
Состязанье всех пленило,
но у финиша, увы,
кепку репка обронила
с непутевой головы.
Ну зачем, скажите, репке
от семейства бегать в кепке?
 
 
На нее все та же кучка
повалилась от толчка:
дедка, бабка, внучка, Жучка,
кошка с мышкой – без жучка.
Для чего теперь им гонка,
коль споткнулась чемпионка?
 
 
Бабка в гневе говорила,
возмутив честной народ,
чтобы репка не дурила
и вернулась в огород.
Репка просто изумилась:
не к тому она стремилась.
 
 
Дружно зрители вздохнули:
репка силы напрягла
и, хоть вспять ее тянули,
финиш все ж пересекла.
Перед трудностями репка
на корнях держалась крепко.
 
 
Стала бабка от досады
на упрямицу кричать,
но трибуны были рады
на руках ее качать.
А жучок повис на кепке,
перейдя в команду репки.
 
 

7

В автомобильном шуме
по клумбам и траве
шел снеговик в костюме,
с ведром на голове.
Присутствуя при этом,
я стал его стыдить:
«Как смеете вы летом
по городу ходить?»
Он, кашляя натужно,
ответил на вопрос:
«Подстричься мне бы нужно,
я за́ зиму оброс.»
Ведро он сдвинул с челки,
и вздыбились слегка
сосновые иголки
на лбу снеговика.
И я сказал: «Всё ясно.
Зачем топтать цветы?
Обслужат вас прекрасно
в салоне красоты.»
Спросил он: «Это рядом?»
Кивнул я: «За углом.»
И с просветлевшим взглядом
он двинул напролом.
С изяществом барана
он топал налегке
и выглядел так странно
в бордовом пиджаке.
 
 

8

Возле речки дрожала осока,
издавали булыжники гром:
из-за чашки томатного сока
подрались бегемот с комаром.
Когда драка деревья ломала,
бегемот их спешил отпихнуть —
чашки сока ему было мало,
а комар мог бы в ней утонуть.
Они оба в сраженье вспотели,
без конца спотыкаясь о пни.
Примиренья они не хотели,
отступать не желали они.
Донимали их зуд и ломота,
утомиться им было пора,
но дубасил комар бегемота
и кусал бегемот комара.
Лишь когда они чашку разбили,
расплескав на булыжники сок,
они мигом размолвку забыли
и смущенно зарылись в песок.
 
 

9

Телевизор включён —
я опять удручён
недоступностью сказочных стран,
но я делаю шаг
и свободно, как маг,
проникаю на телеэкран.
 
 
Вот я в крепкой броне
на горячем коне
тёмным силам по шапке даю
и герою в пути
помогаю спасти
и умчать королевну свою.
 
 
Если с дальних миров
под родительский кров
я вернусь, перебив аппетит,
как бы ни был я крут
за нелегкий мой труд
мне от мамы неслабо влетит.
 
 

10

Украсив с привычной сноровкой
листочками рыжий свой мех,
лиса притворилась морковкой,
чтоб зайца завлечь без помех.
Но заяц, подвох предвкушая,
в сторонке вздохнул с хитрецой:
«Морковка такая большая
бывает обычно с гнильцой.»
Лиса, пообедать желая,
но скрыв нетерпенье внутри,
ответила: «Я не гнилая.
Попробуй – потом говори.»
Смеялся косой, убегая,
и, скрывшись из вида совсем,
лисе прокричал: «Дорогая,
я лучше капустки поем!»
 

Вещи с характером

Про зубную щётку

 
Зубная щётка рохлей стала:
ленилась корпус наклонять
и вскоре вовсе перестала
свою работу выполнять.
Она мечтала мыть машину,
когда с небес течёт вода,
и отскребать горы вершину
от облупившегося льда,
мечтала стать звездой журнала,
песок сметая с древних плит…
Лишь зубы чистить не желала,
как ей профессия велит.
Секрет её, добрейший Коля
хотел от мамы сохранить,
но не сумел – и поневоле
пришлось лентяйку заменить.
 

Приключение табуретки

 
Надумав здоровье
ходьбой укреплять,
пошла табуретка
по саду гулять,
но, в травке зелёной
заметив ежа,
с дорожки скакнула,
от страха дрожа:
она возомнила
на горе своё,
что ёжик мечтает
присесть на неё.
Бедняжка решила:
«Уж лучше не жить,
чем этой колючке
сиденьем служить.»
Гусак с удивленьем
нахохлил свой чуб,
когда табуретка
полезла на дуб
и рухнула с дуба,
и, в грядках кружа,
к дверям пробиралась
тайком от ежа.
И вот табуретка
с великим трудом
взошла на крылечко
и юркнула в дом.
С тех пор, коротая
досуг с кочергой,
она за порожек
уже ни ногой.
 

Вредные вещи

 
Сначала толкнул меня дверцей шкаф
и выбил из пальцев чашку,
потом я попал головой в рукав,
когда надевал рубашку.
Пока я справлялся с такой бедой,
гребя сквозь рукав наружу,
смахнул ненароком графин с водой
и сел, поскользнувшись, в лужу.
Стул крепкой ногою мне в бок поддал —
и только я прочь метнулся,
ботинок, наверное, просто ждал,
чтоб я об него споткнулся,
и штора притом сорвалась в окно,
а книги свалились в кучу.
Сестра моя, Зойка, твердит давно,
что я без конца канючу.
Не знаю, известно ли ей про то,
что мне не хватает духа
семье описать, как её пальто
хватает меня за ухо.
 

Коврик

 
Пыльный, потёртый немного,
но по краям голубой,
коврик лежал у порога
в полном довольстве собой.
Праздностью он не томился
и, воплощая мечту,
без понуканий стремился
в доме хранить чистоту.
Сделавшись важным в итоге
и распорядок любя,
каждому вытереть ноги
он предлагал о себя.
Пусть не великий размером,
службу неся без затей,
стал он достойным примером
для нерадивых детей.
 

Грустные вещи

 
Выглядел бледным гранёный стакан,
будто внезапно попался в капкан.
Хмур был и мрачен
(хоть и прозрачен),
как погружённый в тоску истукан.
 
 
Солнечный свет отразился в стекле.
Думал стакан, засверкав на столе:
«Чашку разбили,
блюдце сгубили —
скоро останусь один на Земле.»
 
 
Если он видел детишек в окне,
страхи его возрастали вдвойне:
«Вилку погнули,
зубья свернули.
Что уж теперь говорить обо мне?»
 
 
Зная, как пло́хи с посудой дела,
мыслил стакан: «Эх, была не была!
Чтоб не сломаться,
буду стараться
дальше держаться от края стола.»
 

 
Вьюга с плачем плавится,
ударяя в стёкла.
Варежке не нравится,
что она промокла.
Ждёт её лечение
от простуды – стирка,
и таит мучения
возле пальца дырка.
Мокрая, дырявая,
на пути сквозь вьюгу
потеряла Правая
Левую подругу.
Нравится, не нравится —
сушится бедняжка.
Ох, с морозом справиться
в одиночку тяжко.
 

 
За стеклом буфета
в серебре зеркал
фантик от конфеты
красками сверкал.
Трепеща, как бантик,
издавая хруст,
был несчастный фантик
безнадёжно пуст.
Кто-то съел конфету,
но рассеян был:
фантик из буфета
выбросить забыл.
И вздыхал бедняжка,
горя не тая:
«Жалкая бумажка —
вот кто ныне я.»
Сознавал он точно:
чтоб престиж вернуть,
нужно в себя срочно
что-то завернуть.
 

 
Шептались тапки у порога,
коря судьбу в который раз:
«За дверью дальняя дорога,
но, к сожаленью, не для нас.
Пусть там опасно и тревожно,
там шаг сбивается, скользя,
но сапогам и туфлям можно,
одним лишь тапочкам нельзя.
Из магазинной упаковки
в леса, в поля и в города
спешат ботинки и кроссовки —
нельзя лишь тапочкам туда.
«Так не удрать ли нам без шума
от этой будничной тоски?» —
ворчали тапочки угрюмо,
загнув потёртые мыски.
 

Сердитые вещи

 
С батальоном рубах
бьётся он, как герой,
только «пых!» или «пах!»
восклицая порой.
Он пыхтит оттого
всё сильней и сильней,
что смущает его
белизна простыней.
Взад-вперёд он снуёт,
несгибаем и строг,
и помятости мнёт,
как траву носорог,
все морщинки вокруг,
как газоны, стрижёт.
А помешкает вдруг —
мигом дырку прожжёт.
 

 
Нахохлилась щётка сурово,
с досадой за дело берясь:
ботинки, конечно же, снова
залезли бессовестно в грязь
и, мутной водой истекая,
свалились на коврик в дверях.
Ну что за хвороба такая
обслуживать этих нерях?!
Хоть приняли смирные позы
гуляки-ботинки, но всё ж
шуршала им щётка угрозы,
в углу ощетинясь, как ёж.
Счищая налипшую глину,
она им рычала, как зверь:
«Мазнуть бы на вас гуталину
и вытолкать с треском за дверь!»
 

 
Не режут ножницы батон,
всякому известно.
Кромсать бумагу и картон
им не интересно.
Но кто способен запретить
им взять да палец отхватить?
 
 
Не режут ножницы кирпич —
ясно это, право.
Но им и волосы подстричь
также не по нраву.
А кто потребует – вжик-вжик,
пол уха снимут в тот же миг.
 
 
Привыкли ножницы брехать
пастью своей острой,
что вскоре пустятся порхать
бабочкою пёстрой.
Едва ль от бабочки такой
мир воцарится да покой.
 

 
Сковородка на кухне шипела не даром,
наполняя квартиру вонючим угаром:
свой характер вполне проявила она
и котлеты в азарте сожгла дочерна.
 
 
Глядь, яичница чем-то её разозлила,
и она её в гневе сейчас же спалила,
а затем, очевидно, без всякой вины
непонятно во что превратились блины.
 
 
Даже после того, как конфорка погасла,
в сковородке стреляло кипящее масло,
и она продолжала безумно бурлить,
напоследок надеясь хоть что-то спалить.
 
 
В основном, себя смирно ведут сковородки,
но, к несчастью, бывают такие уродки,
что без грубых проделок не могут ни дня.
Хорошо бы их дальше держать от огня.
 

Озорные вещи

 
Завертевшись, как циркач,
и подпрыгнув вдруг,
прошмыгнуть стремится мяч
мимо ног и рук.
То он тихонький на вид,
то чудит всерьёз
и заехать норовит
в ухо или в нос.
Нелегко его кидать
в горку, а с горы —
он не хочет соблюдать
правила игры.
 
 
Надутый недотрога,
привык он свысока
считать себя намного
главнее игрока.
 

 
Мыло скользило, мыло скакало
и пузыри между пальцев пускало —
вырвавшись вдруг
на́ пол из рук,
белую пену
роняло вокруг.
 
 
Прыгало мыло, точно лягушка,
и удирало, как мышка-норушка:
мол не зевай,
майку снимай,
вымыться хочешь —
а ну-ка, поймай!
 
 
После погони, словно от скуки,
мыло давалось нечаянно в руки —
как егоза,
лезло в глаза,
чтобы с них градом
катилась слеза.
 
 
Пальцы водою глаз промывали,
но дожидалось их мыло едва ли:
мол, чур-чура́ —
прыгать пора!
Что тут поделать,
такая игра.
 

 
Репей собирают штаны, как магнит,
и в грязь норовят угодить.
В карманах у них что-то глухо звенит,
мешая бежать и ходить.
Приличные с виду штаны
ведут себя, как шалуны.
 
 
Штаны обожают хвалиться порой
заплатами в разных местах,
но, если одет в них отважный герой,
они застревают в кустах.
Подобный обычай не нов
среди своевольных штанов.
 
 
Когда злые силы бушуют кругом
и требуют рыцаря в плен,
во время блистательной битвы с врагом
спадают штаны до колен.
Зачем же, ей-богу, нужны
коварные эти штаны?!
 

 
Карандаш играл бумажкой,
юркий, как хорёк,
цифры ставя вверх тормашкой
или поперёк,
и порхая деловито —
вот, мол, я каков! —
вместо знаков алфавита
выводил жуков.
Продолжая так резвиться,
в сумке для вещей
рисовал он чьи-то лица
в форме овощей.
И устроив на бумаге
этот раскордаш,
от веселья и отваги
стёрся карандаш.
 

Чудесные зимние вещи

 
Катают меня озорные коньки
не только по скользкому льду,
но живо находят кусты и пеньки,
чтоб врезаться в них на ходу.
Морозное небо блестит синевой
и шапка сползает на лоб,
когда я, как птица, вертя головой,
лицом устремляюсь в сугроб.
Пускай развязался шнурок на бегу
и хрипло ворона орет,
пока я барахтаюсь носом в снегу,
коньки меня тащат вперед.
 

 
Самый резвый шарф на свете
во дворе, смеша народ,
только лишь подует ветер,
норовит заткнуть мне рот.
Этот шарф такой затейник,
что за несколько шагов
обирает весь репейник
и глазурь от пирогов.
В снегопаде хорошея,
нос он любит щекотать,
так обвив при этом шею —
вчетвером не размотать.
 

 
Я рвусь вперед, а дом не ближе —
отодвигается фасад.
Загвоздка в том, что эти лыжи
упрямо пятятся назад,
в снег зарываются без то́лку
и, нанося штанам урон,
всё норовят объехать ёлку
одномоментно с двух сторон.
И оглашается дубрава
моими воплями, когда
одна из лыжин тянет вправо,
другая – в космос, как всегда.
 

 
На прогулке мои рукавицы
обожают сосульки срывать,
и притом воробьи да синицы
прилетают с них крошки клевать.
Рукавицы топорщатся круто,
отбиваясь от рук на бегу,
и в трескучий мороз почему-то
ухитряются мокнуть в снегу.
И они же в январском тумане
или солнечным мартовским днем,
отдыхать не желая в кармане,
дыры мастерски делают в нем.
 

 
Разносится смех детворы,
и ветер хохочет в ответ —
несут меня санки с горы
знакомой дорогой в кювет.
И в этот волнующий миг,
когда торможу я ногой,
овраг, как нарочно, возник,
а следом за ним – и другой.
И, словно приятель-шалун,
не смея со мною шутить,
в сторонку отпрыгнул валун,
чтоб санки мои пропустить.
 

В королевском дворце и около

Грустный король

 
Просишь ты сказку? Ну ладно, изволь.
Быль или небыль – звучит она так:
в давние годы отважный король
жил в окруженье друзей и собак.
 
 
Часто сидел он на белом крыльце,
строки Шекспира шептал наизусть.
Все веселились в богатом дворце,
только монарха туманила грусть.
 
 
Страхом крепил он державу свою,
волю папаши в дела претворяя:
грозных врагов в беспощадном бою
он разгромил и прогнал за моря.
 
 
Ну а теперь хоть из дома беги:
ни на кого положиться нельзя.
С честью и совестью были враги,
воры да мразь оказались друзья.
 
 
…Танцы и музыка в залах дворца.
Грустный король затаился сычом.
Лишь иногда он уходит с крыльца,
чтоб кого надо пугнуть палачом.
 
 
Может быть, спросишь ты: в чем же здесь соль?
Соль налицо, хоть сюжет простоват:
если грустит в одиночку король,
то, вероятно, он сам виноват.
 

Королевский пёс

 
Любимый песик короля
ел мармелад и кренделя,
притом не лаял, а визжал
и никого не уважал.
Все генералы, как один,
пса величали «господин»
и, гладя мех его густой,
вслух прибавляли: «Гав Шестой.»
А пес на это, не солгав,
надменно отвечал им: «Гав!» —
и ел телячью колбасу.
И все завидовали псу.
 
 
Но по соседству жил злодей —
весьма искусный чародей,
большой пройдоха и хитрец.
Проник он ночью во дворец
и сотворил там чудеса:
министром первым сделал пса
и, завертевшись колесом,
себя коварно сделал псом.
 
 
Как только солнце поднялось —
ой, мама! – что тут началось!
 
 
Любимый песик короля
не смог смотреть на кренделя.
Всем было странно и смешно:
он пристрастился пить вино.
Министр вдруг принялся чудить:
на четвереньках стал ходить.
Он всем зубами угрожал
(притом не лаял, а визжал)
и на любой вопрос простой
твердил одно: «Я Гав Шестой.»
Затем, ворвавшись в тронный зал,
пса-чародея искусал.
От этих жутких перемен
король сбежал и сдался в плен.
 
 
Такие вот, друзья, дела.
Вот к чему зависть привела!
 

Просто сказка

 
Зажав конфету в кулаке,
качался гномик на цветке.
 
 
А мимо шел один юнец
к одной принцессе во дворец.
 
 
Он шел и песни распевал,
и все подряд цветы срывал,
 
 
и вот явился наконец
с большим букетом во дворец.
 
 
Сбежав с высокого крыльца,
принцесса встретила юнца
 
 
и прошептала в тишине:
«Ах, неужели это мне?»
 
 
В ответ на нежные слова
гном топнул ножкой: «Черта с два!»
 
 
(Он до сих пор сидел в цветке,
зажав конфету в кулаке.)
 
 
И завопил: «Ну нет, мадам!
Конфету вам я не отдам!»
 
 
И учинив такой скандал,
гном спрыгнул наземь и удрал.
 
 
Ну а принцесса и юнец
вошли смущенно во дворец.
 

Король и луна

 
Чтоб серебро текло в казну
и возрастал доход,
король задумал на луну
прорыть подземный ход.
Порукой честь —
всё так и есть:
подземный тайный ход.
 
 
Пока народ беспечно спал,
в полночной тишине
подземный ход король копал
к серебряной луне.
Порукой честь —
всё так и есть:
подземный ход к луне.
 
 
Предстала утром взорам слуг
в покоях короля
большая яма, а вокруг —
засохшая земля.
Порукой честь —
всё так и есть:
лишь яма да земля.
 
 
Алел за окнами восход,
и спряталась луна.
«Ау, король!» – в подземный ход
рыдала вся страна.
Порукой честь —
всё так и есть:
рыдала вся страна.
 
 
Но на ауканье страны
подземный ход молчал:
дорывшись, видно, до луны,
король не отвечал.
Порукой честь —
всё так и есть:
король не отвечал.
 
 
И вскоре жители страны
могли бы рассказать,
что ночь за ночью диск луны
вдруг начал исчезать.
Порукой честь —
всё так и есть:
диск начал исчезать.
 
 
Пускай король творил добро,
подкоп ведя к луне,
но где, простите, серебро,
добытое казне?
Порукой честь —
всё так и есть:
нет ни гроша в казне.
 

Погоди!

 
От рассвета до заката,
чёлку стряхивая с глаз,
Королева Самоката
демонстрировала класс:
как ракета, мчалась в гору,
лихо прыгала в длину,
от гусей давала дёру
через яму по бревну
и, вертясь на самокате,
танцевала свой балет.
Королеву звали Катя,
ей исполнилось шесть лет.
Королева Самоката!
Обожанье затая,
от рассвета до заката
ей завидовала я.
И она мне улыбнулась,
промелькнула впереди
и навстречу развернулась:
«Эй, малявка, отойди!»
Я в сторонку отбежала,
оскорблённая опять:
«Погоди, воображала!
Мне, во-первых, скоро пять.
Во-вторых, готовься к чуду:
пусть финтов твоих не счесть,
но я буду, буду, буду
королевой ровно в шесть!»
 

Вопросы и загадки и тайны-непонятки

Чёртово яйцо

 
Как от кислятины, сморщив лицо,
в дюйме от края стола
чёртик резиновый катит яйцо
из голубого стекла.
Будучи явно себе на уме,
серенький, как воробей,
чёртик хихикает мне в полутьме:
«Ну-ка, рискни да разбей!»
Можно бесплодно гадать без конца,
что замышляет хитрец:
то ли болезни пойдут из яйца,
то ли возникнет дворец.
И потому, что б он там ни брехал,
я с ним в общении тверд:
хоть и резиновый этот нахал —
он по профессии чёрт.
Смех или злость у него на лице,
вряд ли удастся понять.
Что он скрывает в стеклянном яйце,
я не хочу выяснять.
 

Коробка

 
Дыханье затая,
крадусь поближе:
коробку эту я
впервые вижу.
 
 
А вдруг в ней пистолет?
А вдруг машинка?..
Ну, почему же нет
на ней картинки?!
 
 
Топчусь я у стола —
что за секреты?!..
А вдруг там пастила?
А вдруг конфеты?
 
 
А может, её взять
и спрятать ловко,
и ночью развязать
на ней верёвку?
 
 
Оттуда выйдет Дух,
отдаст полцарства…
А вдруг там пара мух?
А вдруг лекарство?
 
 
Не верю я ничуть,
что там конфеты!..
А может, просто пнуть
коробку эту?
 

Тайна

 
Кто-то из дома шагнул на крыльцо,
молча скрывая под шляпой лицо.
Солнце над шляпой сверкало и жгло,
но заглянуть под нее не могло,
и, озадаченно этим слегка,
солнце с досады ушло в облака.
Вот почему, по ступенькам сойдя,
кто-то почувствовал капли дождя.
Дождь с любопытством скакал у крыльца,
но не увидел под шляпой лица.
Кто-то отправиться дальше хотел,
но ветерок на него налетел
и, вероятно, преследуя цель,
шляпу швырнул на высокую ель.
Кто там под шляпой? Чуднее всего:
вдруг оказалось, под ней – никого.
Выглянув, солнце дивилось с небес:
кто-то куда-то бесследно исчез.
Как бы то ни было, ясно одно:
кто был под шляпой, узнать не дано.