Текст книги "Все мои уже там"

Автор книги: Валерий Панюшкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

И вот, когда эта сука стала шеф-редактором Издательского Дома, установила новый внутренний распорядок, уволила четверть сотрудников и заменила в уборных приличную туалетную бумагу дешевой, она принялась за меня.

Чуть ли не каждое утро в четверть десятого она входила в мой кабинет и требовала показать ей, как продвигается работа над очередным номером. Вообще-то так поступать не принято. Шеф-редактор Издательского Дома, заручившись согласием совета директоров, может, конечно, уволить руководителя любого из изданий, но лезть в дела главного редактора, перекраивать верстку, менять фотографию на обложке, переписывать заголовки – это не барское дело. В издательском бизнесе негласно действует средневековое правило «вассал моего вассала – не мой вассал», и никогда в жизни ни один шеф-редактор не стал бы через мою голову руководить моими подчиненными.

Эта сука руководила. А я бесился, но терпел.

Каждое утро я слышал в коридоре стук ее каблуков, и через минуту тонкая ее фигура появлялась в моем дверном проеме.

– Доброе утро, Алексей Константинович.

– Алексей, просто Алексей, если можно.

Успешная карьера наложила на ее внешность тот особый отпечаток, который так точно подметили и так ловко воспроизвели киношники в фильме «Дьявол носит Прада». Я наблюдал метаморфозу. Когда моя бывшая секретарша получила должность обозревателя моды, а потом редактора отдела, из тоненькой ломкой девочки она стала на глазах превращаться в этакую здоровенную бабищу с толстыми ляжками, налитыми икрами, круглыми сильными руками и стремительной походкой. Став главным редактором журнала, она принялась изнурять себя разнообразными диетами, поездками к доктору Шено и консультациями у доктора Волкова. Года через три она стала более зависима от этих своих диет, чем я зависим от алкоголя. Потом она вышла замуж за богатого, но совершенно безвольного человека и родила ребенка, несчастного мальчика, забитое существо, долженствовавшее бесперечь читать взрослые книжки, демонстрировать свободное владение тремя иностранными языками и всякую фразу начинать со слова «простите». Естественные изменения, которые претерпевает женское тело в связи с материнством, совершенно свели эту суку с ума, и по нескольку часов в день она стала посвящать пилатесу, фитнесу, йоге, шатсу, ватсу… Одновременно в дело пошли массаж, уколы ботокса, хирургические подтяжки кожи, рефлексотерапия и еще какая-то огненная терапия, ставшая вдруг модной и совсем уж граничившая с культом Вуду. В результате эта красивая от природы своей женщина превратилась в совершеннейшую мумию, стала похожа на богомола. Ее идеально растянутое и отполированное тело не содержало ни капельки лишнего жира, ни единой лишней складочки, ни одного неучтенного волоска и при этом не выражало ничего: ни призыва, ни страха, ни нежности. А в ее глазах не было ни довольства, ни радости, ни горя, ни сомнений – одна только сухая решимость, бог знает на что нацеленная и чему служащая.

Каждое утро эта мумия с решительным видом входила в мой кабинет и говорила:

– Почему бы вам не сделать что-то совсем сумасшедшее? Не просто так снять героя, а вот, например, позвать фотографа Пинхасова, чтобы главный материал номера превратился в игру колористических пятен…

– Пинхасов работает в «Магнуме», – пытался возражать я. – Разве у нас есть бюджет на фотографа из агентства «Магнум»?

– Конечно есть! Не важно, сколько мы инвестируем, если мы рассчитываем в результате извлечь прибыль!

Я соглашался. Звонил Пинхасову. Он никак не мог взять в толк, чего я хочу, потому что я не мог объяснить. От неловкости я предлагал милейшему Пинхасову двойной гонорар. Пинхасов недоуменно соглашался, и очередной номер выходил действительно набитый бессмысленными колористическими пятнами вместо главного материала.

В другой раз она говорила:

– Надо сохранять свой стиль. Пусть главный материал будет строгим, даже консервативным…

Я соглашался. Велел фотографу консервативно фотографировать, а интервьюеру консервативно интервьюировать, и в результате получалась такая скука, что даже корректоры засыпали, не долистав материал до конца.

Через год шеф-редактор пригласила меня к себе в кабинет, разложила передо мной на столе двенадцать номеров моего журнала и спросила, как я сам оцениваю свою работу. Я ужаснулся: от номера к номеру действительно не прослеживалось ни единого стиля, ни сколько бы то ни было внятной редакционной политики. Я подумал: «Вот сука!» А еще я подумал: «Вот старый дурак! Старый безвольный дурак! Попался!»

Шеф-редактор сообщила мне, что на завтра назначен совет директоров, на котором предполагается решить, что делать с моим журналом. Можно было не сомневаться, что к совету директоров шеф-редактор припасет и графики падения моих тиражей, и графики скукоживания моих рекламных площадей, и завышенные вдвое гонорары Пинхасова. Можно было не сомневаться, что эта сука целый год в отдельном файле копила компрометирующие меня материалы и сделала все от нее зависящее, чтобы совет директоров меня уволил.

И все же я решил побороться. Все же в совете директоров продолжали заседать несколько моих старых товарищей, с которыми двадцать лет назад мы вместе начинали этот бизнес.

На следующее утро я встал, как это свойственно алкоголикам, очень рано. Руки мои дрожали, но я не пытался унять дрожь шотландским народным средством. Я ограничился гипотензивными препаратами и тридцатью каплями корвалола. Потом я вышел на улицу и предпринял часовую прогулку в лес. Собаки были счастливы. Стояла ранняя весна. Лес был еще прозрачный, но уже живой и веселый от проклюнувшихся почек и гомонящих птиц.

Потом я вернулся домой, тщательно побрился, выдал идеальный стул, что в данном случае могло трактоваться как род медвежьей болезни, ибо обычно меня мучают запоры. Я принял контрастный душ, позавтракал Татьяниной раблезианской яичницей и тщательно оделся: серая рубашка Лоро Пиана, твидовый пиджак, вязаный галстук. Я считаю, что, когда идешь разговаривать с директорами, надо надевать на себя те же предметы, которые надевают на себя директора, но предметы должны быть не директорскими. Надевая галстук, ты как бы говоришь: «Я знаю правила, я готов к переговорам». Но, надевая вязаный галстук, вместо блестящего, ты как бы говоришь директорам: «Учтите только, что я не директор, я другой, я человек свободной творческой профессии, и с этим надобно считаться, если хотите удачно провести переговоры…»

Словно бы догадавшись об ответственности этого дня, Сережа тщательно вымыл машину. У нас было полно времени. Мы выехали часов в семь. Наталья еще спала. Даже с учетом утренних пробок мы должны были попасть в контору минут за сорок до совета.

По дороге к Москве пробки, разумеется, были, но не экстраординарные. Мы двигались худо-бедно. Сережа помалкивал, зная, что я не люблю утренних разговоров. Я читал газету. Из шестнадцати встроенных в автомобиль колонок негромко звучал Майлз Дэвис. Мы уже почти въехали в Москву, когда зазвонил телефон. Наталья не то что кричала, а верещала:

– Я его убила! Убила! Убила!

– Что ты? Кого? Тихо! Тихо!

А она продолжала верещать:

– Вор! Вор! Два вора! Я стреляла! Я его убила! Он забрался в дом! Я стреляла!

– Тихо! – прикрикнул я. – Охрану вызвала?

– Таня вызывает сейчас! А еще у меня ранена рука! А еще я стреляла и попала себе в голову!

– Девочка моя, – самым нежным голосом я произнес много лет уже не произносившиеся в адрес Натальи нежные слова. – Девочка моя, тихо! Я сейчас приеду. – И скомандовал Сереже: – Разворачивайся, поехали домой быстро!

А Наталья продолжала верещать:

– У меня кровь! Кровь! У меня из головы кровь!

И она бросила трубку. То есть буквально бросила на пол: я слышал, как трубка упала на ковер, и продолжал слышать в трубке шаги и беспорядочные крики.

Толком вообразить себе побоище, произошедшее в то утро у меня в доме, я не мог. Из Натальиного верещания выходило так, что в дом забрались воры, и она стреляла в них, а они стреляли в нее и ранили ее в руку. И, видимо, еще они боролись, потому что иначе как бы она могла сама себе попасть в голову. Но, видимо, пуля прошла по касательной, и, видимо, Наталье удалось вывернуться и застрелить одного из нападавших. А другой где? Бежал?

Много лет назад, когда мы только стали жить в большом доме, я купил гладкоствольный карабин «Сайга» и у себя в кабинете оборудовал по всем правилам оружейный шкаф. Карабин стоял в запертом шкафу, патроны лежали отдельно. Немало усилий я потратил на то, чтобы научить Наталью заряжать карабин и стрелять из него. В то время жена моя еще не проявляла признаков сумасшествия, но оружия уже боялась панически. Она говорила:

– Зачем? Зачем мне стрелять?

Я объяснял спокойно, что вот, уезжаю, дескать, на целый день. И Сережа уезжает со мной. И в доме остаются только женщины. И если вдруг что… Если вдруг в дом полезут грабители…

– Как ты себе это представляешь? – кричала Наталья. – Я заряжу это твое страшное ружье и выстрелю в человека?

Я объяснял спокойно, что в человека стрелять не надо. А если в дом полезут грабители, то надо зарядить карабин, выйти на балкон кабинета и выстрелить в воздух. А потом запереться в кабинете, вызвать охрану и ждать приезда охраны, запершись в кабинете с карабином в руках.

Насилу после долгих уговоров мне удалось все же убедить Наталью посмотреть, как карабин заряжается. С четвертой или пятой попытки ей удалось снять карабин с предохранителя и поставить обратно на предохранитель. Выстрелить же Наталья так ни разу и не решилась.

Мы неслись в сторону дома. Я разговаривал с начальником нашей поселковой охраны, который был изрядно смущен и уверял меня, что «усиленный наряд на объект убыл». И только на подъезде к дому мне пришло в голову позвонить своей секретарше и велеть ей сообщить совету директоров, что по семейным обстоятельствам я прошу перенести заседание. Секретарша ехала в метро. Я слышал ее крики «Алло! Алло!» и шум поезда. Дрожащими пальцами я написал секретарше эсэмэску и нажал кнопочку «отправить» в тот самый момент, когда автомобиль въезжал в ворота моего дома.

Глазам моим предстала удивительная картина. Под балконом моего кабинета в саду лежал на земле человек. Он обнимал руками голову и нечленораздельно что-то мычал. Рядом лежала огромная отломанная ветка столетней липы, растущей посреди сада. А вокруг человека и ветки стояли семеро парней из вооруженной охраны нашего поселка и буквально покатывались со смеху. Наталья сидела на веранде и тоже истерически хохотала. Голова у Натальи была забинтована, и теперь Татьяна под руководством одного из охранников прибинтовывала к Натальиной руке деревянную лангету. Они собирались везти Наталью в больницу и делать рентгеновские снимки, а пока они собирались, я восстановил события.

Действительно сразу после нашего отъезда, думая, будто в доме никого нет, через забор перелезли двое незадачливых грабителей. Наталья еще спала, но их увидела горничная из окна кухни. И подняла крик. Перепуганная Наталья пошла-таки к оружейному шкафу, открыла его и, кроме карабина, обнаружила там еще старый мой «ПСМ» и «магнум» с тридцатишестисантиметровым стволом, который я купил когда-то просто из любви к оружию, из уважения к идеальному механизму этого крупнокалиберного револьвера.

Почти что игрушечный карабин показался Наталье все же слишком большим и слишком страшным. Наталья решила дать предупредительный выстрел из какого-нибудь оружия поменьше. Но «ПСМ» она не сообразила как зарядить. А как зарядить «магнум» патронами повышенной мощности она сообразила, потому что наизусть помнила ту сцену из фильма «Хороший, плохой, злой», где Клинт Иствуд чистит револьвер.

Она вышла с револьвером в руках на балкон и выстрелила в воздух. Отдача от выстрела была такова, что револьвер, разумеется, сломал Наталье руку в запястье, вылетел у нее из руки и рассек ей лоб. Так часто бывает с неопытными стрелками.

Но вот эффект, произведенный Натальиным выстрелом, можно считать поистине беспрецедентным. Пуля попала в ветку липы, ветка переломилась и рухнула прямо на голову одного из грабителей, да так удачно, что тот потерял сознание, а второй грабитель бежал, оставив товарища распростертым под балконом моего кабинета. Это-то и рассмешило охранников, когда они прибыли на место.

Но мне было не до смеха. Я безнадежно опоздал на совет директоров. Любые мои объяснения выглядели бы жалко. А если бы я рассказал правду, так и вовсе сошел бы за завравшегося школьника. Я предпочел молчать, ограничившись звонком в приемную шеф-редактора со словами, что личные обстоятельства делают мое присутствие на совете директоров невозможным.

После этого я повез Наталью в больницу. Совет директоров тем временем прошел без меня. Члены совета, включая даже моих старых товарищей, были оскорблены моим отсутствием. А эта сука разложила перед ними на столе разношерстные мои журналы, представила отчет о чрезмерных моих расходах, да еще и намекнула, что не пришел я на совет директоров по той простой причине, что не сумел с утра преодолеть похмельный синдром.

Одним словом, к тому времени, как на руку моей жены наложили гипс, я уже был уволен. Приезжать на работу мне стоило теперь лишь для того, чтобы забрать из кабинета личные вещи.

Вы даже не представляете себе, сколько личных вещей накапливается в рабочем кабинете за двадцать лет. У меня ушло несколько дней на сборы. Опустошая ящики стола, чего я только не нашел. Фотографию Картье-Брессона с дарственной надписью, начертанной твердою стариковской рукой… Керамическую пепельницу, которую купил да и подарил мне Терри Гиллиам, пока мы бродили по какой-то ремесленной ярмарке в Тоскане… Вырезанный из картона следок детской ноги, какие делают, чтобы без примерки купить ребенку обувь… Следок ноги моей дочери, которая давно уже выросла и живет в несчастливом браке за неудачливым адвокатом в Новой Зеландии…

Когда я полез на шкаф, чтобы снять оттуда многочисленные статуэтки, символизирующие многочисленные полученные мною журналистские премии, то среди них обнаружил и аккуратно припрятанную видеокамеру. О господи! За мной еще и шпионили! У этой суки есть, стало быть, терабайты видеозаписей, на которых я пью виски в своем кабинете, выдергиваю волоски из носа, ковыряюсь пальцами в зубах, переодеваю штаны, сплю на рабочем месте, закинув ноги на стол. Пару раз спьяну я даже мастурбировал за рабочим столом, глядя интернетное порно и пытаясь утешить себя в том смысле, что все еще способен на эрекцию. Господи! И это у нее есть. И из этого она нарезала видеоролик, чтобы представить его совету директоров? Сука!

Пока я собирал вещи, в Интернете, разумеется, разгорелся вокруг моего увольнения нешуточный скандал. Временами я не выдерживал и залезал в Живой Журнал посмотреть, что пишут про меня в блогах. Эти виртуальные вылазки неизменно заканчивались сердечным приступом. Сплетни были самыми невероятными. Обиднее всего было читать, что зарплата у меня, дескать, была пятьдесят тысяч долларов в месяц, и что, несмотря на такую зарплату, я выписывал авторам астрономические гонорары, а половину денег требовал отдавать мне наличными в качестве отката.

Больше всего я боялся, что на Ютубе появится видео, демонстрирующее мою частную жизнь за запертой дверью кабинета. Но видео не появлялось: этой суке хватало все-таки великодушия не растаптывать совсем и без того уж поверженного врага.

Я по поводу своего увольнения никаких интервью и никаких комментариев не давал. А вот шеф-редактор нашего Издательского Дома интервью давала, всюду заявляя, что я ушел на почетную и заслуженную пенсию. Однажды только в блоге одной из ее подружек я прочел, что эта сука опасается, дескать, как бы ответственность за неудачи моего журнала совет директоров не переложил на нее и не уволил бы ее с должности шеф-редактора. Не знаю, что уж там у них произошло и почему она так сказала.

Я у себя в блоге написал только, что в последний свой рабочий день жду всех, кто меня любит, на прощальный коктейль в кафе «Иль Джардино». Я нарочно попросил, чтобы никто не приходил из вежливости, а чтобы пришли только те, кто меня любит. Мне казалось, что не придет никто.

Но народу была уйма. В тот вечер я получил в подарок так много цветов, как если бы я был народным артистом и как если бы я умер. Один за одним гости мои произносили торжественные речи, чокались со мной, обнимали меня… Но никто не предложил мне даже самой завалящей работы.

Уже под конец вечера к дверям кафе подъехал вдруг желтый «Порш Кайен», двери распахнулись, и вошла эта сука с букетом полевых цветов явно из цветочного бутика «Сады Сальвадора». Она вручила мне букет, взяла бокал шампанского и сказала в микрофон:

– Алексей просил прийти сюда только тех, кто любит его. И вот поэтому я здесь…

Потом следовала прочувствованная речь о том, как я был первым ее учителем, основателем, основоположником и все такое. Закончив говорить, эта сука звякнула своим бокалом о мой стакан с виски и поцеловала меня в щеку.

И я подумал: «Вот сука!»

И дальше я плохо помню. После этого эпизода я быстро, решительно и технично напился. Вышел на улицу, ни с кем не попрощавшись. Погрузился в машину, решив не забирать из кафе ни цветов, ни подарков. И поехал домой.

По дороге я пил виски, курил сигару, поспал немного… Проснулся, опять выпил виски… приехал домой совершенно пьяным.

Сережа хотел довести меня до постели, но я отказался. Изрядно покачиваясь, я взобрался на второй этаж, открыл дверь кабинета и включил в кабинете свет.

За моим рабочим столом, беспечно откинувшись в кресле и положив ноги на стол, сидел совершенно незнакомый мужчина лет тридцати.

2

Я бросился к оружейному шкафу. Я понимал, конечно, что пьяному мне, скорее всего, не хватит координации движений, чтобы распахнуть шкаф, зарядить какое-нибудь оружие, обернуться и выстрелить прежде, чем вор поднимется из-за стола и собьет меня с ног. Но я все же бросился к оружейному шкафу и распахнул дверцу.

Ни карабина, ни «магнума», ни «ПСМ» в шкафу не было. Зато в тот самый миг, когда я распахнул дверцу, из недр шкафа вылетел кукиш на пружинке и щелкнул меня по носу. Кукиш был довольно искусно слеплен из папье-маше в натуральную величину крепкой мужской руки.

От этого щелчка по носу я опешил и безвольно опустился на стоявший возле оружейного шкафа пуф.

– О! – констатировал мужчина за моим столом. – Великая сила искусства! – и засмеялся тихим счастливым смехом.

Я хорошо знаю этот смех. Так смеются люди, когда им удается воплотить в жизнь талантливый и творческий замысел. Так, полагаю, смеялся Пушкин, когда дописал «Бориса Годунова»: перечел, расхаживал по спящему дому и приговаривал «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Я не Пушкин, конечно, но в моей жизни было несколько, много, полным-полно эпизодов, когда я смеялся таким тихим счастливым смехом.

Из-за этого картонного кукиша и из-за этого смеха я вдруг почувствовал с молодым человеком, забравшимся в мой кабинет, какое-то странное родство. К тому же, с меня совершенно слетел хмель. И я сказал:

– Что вы здесь делаете? Кто вы?

– Здравствуйте! – молодой человек поклонился, не снимая ног с моего стола. – Я Обезьяна. Не говорите только, что вы обо мне не слыхивали. Вы даже оставляли пару раз смешные комментарии в моем ЖЖ.

Теперь, приглядевшись, я сообразил, что за моим столом и впрямь сидит интернетная знаменитость – жж-юзер Обезьяна, блог которого в хорошие дни читает, если верить счетчикам, что-то триста тысяч человек, а постоянных подписчиков его блога, если я не ошибаюсь, сорок или пятьдесят тысяч.

Этот самый Обезьяна возглавлял (или вдохновлял) группу «Холивар» – объединение молодых художников, уличных клоунов или хулиганов, которые учиняли на улицах Москвы и Петербурга остроумные шалости, про каковые шалости невозможно было сказать, то ли это художественный перформанс, то ли политическая демонстрация, то ли веселая игра, то ли жест отчаяния.

Больше всего группа «Холивар» прославилась, нарисовав на Литейном мосту в Петербурге огромный фаллос. Ночью, когда мост развели, великанская елда поднялась вертикально вместе с пролетом Литейного моста да встала так удачно – что как раз напротив бессонных окон Управления Федеральной Службы Безопасности по Санкт-Петербургу. Я этой акции аплодировал вместе со всем прогрессивным человечеством.

Другая блестящая акция «Холивара» осуществлена была в Москве. Один из участников группы надел на голову синее пластмассовое ведро, изображавшее проблесковый спецсигнал, то бишь мигалку, с которыми только и перемещаются теперь по улицам столицы автомобили сильных мира сего. С ведром на голове молодой человек бросился прямо возле Кремля наперерез одному из правительственных автомобилей, вскочил на капот, перебежал через крышу и спрыгнул с багажника. Опешившие водитель и охранник сидевшего в машине важного правительственного чиновника не сразу сообразили остановить наглеца, а когда выскочили из машины, молодой человек с синим ведром на голове несся уже к Большому Каменному мосту, завывая на манер сирены. Так они его и не догнали. А видеоотчет об этой акции побил в ютубе все мыслимые рекорды популярности. Я опять аплодировал в меру сил.

Третья акция группы «Холивар» не то чтобы мне слишком понравилась. Акция называлась «В пизду вашу роскошь!» и состояла в том, что несколько молодых женщин вошли в один из самых дорогих продуктовых бутиков Москвы и украли оттуда довольно много деликатесных продуктов, запихав их себе во влагалища и так пронеся мимо охраны. На этот раз я не аплодировал. Я не мог согласиться с воровством идеологически, даже если воруют у богатых. Эстетически, как бы это сказать… Меня подташнивало во время просмотра любительского видео, в котором интеллигентного вида блондинка запихивала себе во влагалище копченого угря.

Четвертая акция «Холивара» была совсем уж сомнительной в идеологическом смысле и кончилась плохо. Молодые люди почему-то решили, взявшись дружно, переворачивать стоявшие на улицах Петербурга милицейские патрульные машины. К нашим стражам правопорядка я, разумеется, отношусь с таким же пренебрежением, как и вся остальная страна, но, во-первых, не вижу причин корежить технику, приобретенную на деньги налогоплательщика, а во-вторых, полагаю, что лучше иметь на улицах дурную патрульную службу, чем не иметь никакой. Молодые люди, ночным моим непрошеным гостем вдохновленные, но не предводительствуемые, перевернули несколько милицейских машин, снимая свои похождения на видео. В большинстве случаев сидевшие в машинах милиционеры терялись, слишком много времени тратили на то, чтобы открыть двери и выбраться из перевернутых машин. И давали нападавшим достаточную фору, чтобы убежать. Но однажды двери одной из перевернутых машин распахнулись в мгновение ока. С недюжинной ловкостью наружу выскочил великанского телосложения прапорщик, закричал «А-а-а, блядь, щенки!» и выхватил из-за пояса дубинку. Великовозрастные озорники бросились врассыпную, но прапорщик поймал одного из них, повалил на землю и избил насмерть, орудуя дубинкой и тяжелыми ботинками. Избиение было зафиксировано видеооператором, на месте которого я бы, наверное, попытался спасти товарища. Видео разошлось в Интернете. Жестокий прапорщик получил прозвище Янтарного, потому что носил на запястье янтарный браслет. И все на свете правозащитные организации принялись требовать от властей привлечь Янтарного прапорщика к уголовной ответственности за превышение должностных полномочий.

Некоторое время Министерство внутренних дел пыталось замять это дело. Имя прапорщика скрывали. Но через несколько дней, когда к расследованию подключились Хьюман Райтс Вотч, президент Российской Федерации и госсекретарь США, имя жестокого милиционера все-таки назвали. Только прапорщик к тому времени уже исчез в неизвестном направлении, и никто не мог или не хотел его найти.

Обезьяна покачался в кресле:

– У меня есть для вас работа.

– Вы вломились в мой дом, – усмехнулся я, – в половине второго ночи, чтобы предложить мне работу?

– Ну, полноте! Зато как эффектно получилось!

Мне нравилась его манера речи. Мне нравились все эти его архаизмы типа «не слыхивали» или «ну, полноте». И мне нравилась его внешность. Лицо он имел узкое, но более чем мужественное. Глаза были отчаянно голубые. И две глубокие морщины вертикально пролегали по его щекам, даже когда он не улыбался. А телосложение у него было атлетическое. Более того: он был сложен с тем особым звериным атлетизмом, каким могут похвастаться разве что только цирковые артисты. Он мне нравился. К тому же его неожиданное появление действительно впечатлило меня. И, наконец, мне действительно очень нужна была работа.

Я медленно поднялся, доковылял до ореховой горки, налил себе виски и жестом предложил выпить Обезьяне.

– Нет, благодарствуйте, я не пью.

– Тогда рассказывайте.

– Что рассказывать? Мы поймали Янтарного прапорщика.

– Поздравляю. Теперь вы хотите его убить за то, что он убил вашего товарища?

– Нет, это было бы слишком просто.

– Хотите сдать его властям?

– Нет, это слишком бессмысленно. Мы придумали художественную акцию.

Обезьяна соскочил с кресла так легко, как если бы все тело его скреплялось на пружинках и шарнирах. Он совсем меня не опасался. Повернулся ко мне спиной и подошел к окну. В темном окне отражалось его лукавое лицо и гибкий торс.

– Мы хотим его перевоспитать! – отражение Обезьяны подмигнуло в окне моему растерянному отражению. – Мы хотим запереть его на время в загородном доме, перевоспитать и вернуть обществу полноценного, я бы даже сказал, хорошего, совестливого, образованного и во всех отношениях культурного человека. Возьметесь?

– Вы хотите запереть его в моем доме?

– Помилуйте! – Обезьяна засмеялся. – У нас есть загородный дом, больше похожий на крепость. Нам нужен учитель. Представьте себе, что Янтарный прапорщик – что-то вроде Элизы Дулиттл, а вы – профессор Хиггинс. Если профессор Хиггинс превратил Элизу Дулиттл в настоящую леди, то почему бы вам не превратить Янтарного прапорщика в настоящего джентльмена?

Я отхлебнул виски. За окном было то предрассветное и беспросветное время, что называется волчьим часом. Я отхлебнул виски, сел на диван, закурил и сказал:

– Ничего не получится.

– Почему? – полюбопытствовал Обезьяна.

– По множеству причин, молодой человек. Во-первых, Элизу Дулиттл и профессора Хиггинса выдумал Бернард Шоу. На самом деле так не бывает. Во-вторых, Элиза Дулиттл, хоть и была простушкой, но мечтала стать леди, а Янтарному Прапорщику даже и в страшном сне не привидится стать джентльменом. В-третьих, где критерий успеха? Элиза Дулиттл должна была научиться вести себя как леди, одеваться как леди, говорить как леди. И ее навыки можно было проверить на первом же светском рауте, потому что все вокруг знали, что такое леди. Скажите-ка мне, что такое джентльмен в сегодняшней России? Чему именно должен научиться Янтарный прапорщик, чтобы стать, как вы говорите, полноценным, хорошим, совестливым и… как вы сказали?

– Культурным, – буркнул Обезьяна.

– …вот именно! Культурным человеком! Чему именно он должен обучиться? Есть ножом и вилкой? Завязывать галстук? Читать «Зе Нью-Йорк ревью оф букс»?

– Да… – Обезьяна потер подбородок. – Недоработка. Вы правы. Это мы не допридумали. Но… Но мы допридумаем. Мы же талантливые…

Я растянулся на диване.

– Молодой человек, в вашем таланте я нисколько не сомневаюсь. Но, сделайте одолжение, оставьте старика спать. Полагаю, вас не затруднит покинуть мой дом так же незаметно, как вы в него проникли.

Я поставил стакан на пол и закрыл глаза. Я лежал и слушал, уйдет ли Обезьяна или нет. Насколько я мог разобрать, он все еще стоял у окна. Через минуту он сказал.

– Вам нужны деньги.

– Очень, – отвечал я, проваливаясь уже в тяжелый сон.

– Сколько вы хотите, чтобы взяться за этот проект?

– Сто тысяч долларов, – прошептал я. – Половину вперед, вторую половину по завершении проекта. Если проект длится больше года, гонорар удваивается…

– По рукам! – сказал Обезьяна, раньше чем я успел придумать еще какое-нибудь заведомо невыполнимое условие. – Изволите получить задаток?

Тут я открыл глаза. А Обезьяна расстегнул небольшой холщовый рюкзачок и принялся выкладывать на стол одну за одной пачки стодолларовых ассигнаций.

И тогда я встал. Подошел к столу и пощупал деньги. Потом разорвал все пять пачек и тщательно все пересчитал. Доллары были настоящие. И было их пятьдесят тысяч.

Меньше чем через час мы неслись вдоль реки Истры к Новому Рижскому шоссе, чтобы пересечь его по Бетонке и направиться куда-то в сторону Ильинского. Мы неслись так быстро, что я только диву давался, обнаружив под капотом своего почтенного «Ягуара» этакую прыть, а в собственном средостении почувствовав не свойственную мне прежде боязнь скорости. Обезьяна был за рулем. Он дал мне час на сборы, и я собрал чемодан так, как будто уезжал в длительную командировку. Потом я разбудил прислугу. Заплатил Сереже и Татьяне зарплату за месяц вперед и передал им все полученные от Обезьяны деньги, со словами, что нашел, дескать, новую службу и вот уезжаю.

– Ой, бо! Ну, слава бо! – причитала Татьяна. – Я-то, грешница, думала, вы нас уволите! А мы с дитем! Ой, бо! Благодетель.

И подарила, разумеется, вязанные из собачьей шерсти носки, думая, что раз уж человек нашел работу и уезжает – так непременно на Крайний Север. Галинка спала безмятежно и сосала во сне палец. Татьяна обняла меня, поцеловала в плечо, а я строго-настрого велел им денег Наталье не давать, ни в каких капризах ей не отказывать и всякий раз, как спросит обо мне, показывать ей записку: «Любимая, я поступил на новую службу. Срочно вынужден уехать в командировку. Буду в роуминге, поэтому часто звонить не смогу. Не беспокойся». Полагаю, она бы и так не беспокоилась, совершенно забыв о моем существовании и лишь временами восклицая: «А где Ленечка?» Вот для таких случаев и предназначалась записка.

Мы вышли на двор, ворота раскрылись, Сережа всерьез расстроился, увидев, что мы уезжаем на «Ягуаре», а за рулем – незнакомец. И расстроился еще больше, когда «Ягуар» рванул с места. Крикнул вслед: «Дак-дыка-те!» Взмахнул руками. И больше я его никогда не видел, славного моего Сережу.

Тот час, пока я собирал вещи, Обезьяна посвятил рисованию. Молодой человек разорвал мое служебное удостоверение, вклеил внутрь новую бумагу, вооружился набором гелевых ручек и что-то над моим удостоверением пыхтел, высовывая язык, как делают рисующие дети. Когда же мы подъехали к пересечению Бетонки и Новой Риги, я смог узнать, для чего предназначалась эта работа.