Текст книги "Транссибирское Дао"

Автор книги: Валерий Уколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Следы Зудина так и затерялись в Париже. Есть версия, что он перебрался под другим именем в Штаты, куда переместилась психоаналитическая мысль, и даже работал психоаналитиком в трумэновской администрации, с чем и связывают возникновение доктрины Трумэна и начало Корейской войны. Но это лишь версия.

Мы выпили водки. Он и я смотрели на карту Европы, и мне показалось, что карта становится рельефной. Сверху карты выпуклыми буквами проступает надпись «Третий Рим». По карте снуют маленькие человечки с криками «Мы избранны! Мы избранны!». Затем поочерёдно, но очень быстро человечки превращаются в термитов в одеяниях античных варваров и вгрызаются во всё подряд, разрушая до основания. Карта ТретьеРимска рвётся на части и, поднимая пыль, падает на меня. Я бегу вон, отмахиваясь на ходу от самоизбранного народа.

Один соотечественник говорил мне, что страной – было время, – правили евреи и педерасты. Я сказал ему, что попадались и русаки. Говорят, он успокоился.

– Вы опять медлите! – это был тот быстрошагающий мужчина. – Все уже на встрече с американцами, – он указал на улицу, по которой шла делегация людей иностранного типа. Вокруг них клубились уверенность и оптимизм. Это шли американцы. Они были патриоты, и у них были доллары. Их сопровождали власти и толпа. Вся эта процессия подходила к клубу. Из клуба вышел пьяный мужчина в китайских трусах в виде американского флага. Мужчина упёрся головой в единственную колонну клуба и стал мочиться в трусы. Процессия замерла, дожидаясь финала процесса. На лицах американцев выразилось недоумение и что-то вроде гнева. Один из американцев спросил:

– Этот человек таким образом выражает протест против внешней политики Америки?

Смущённый представитель власти поспешно успокоил:

– Этот человек просто выпил. Он сделает то же самое в любые другие трусы.

Другой американец ехидно поинтересовался:

– А с трусами в виде российского флага он так же поступил бы?

– Я таких трусов ещё не видел, но, думаю, – представитель власти на секунду задумался, – думаю, и туда бы наложил.

Толпа засмеялась. Мужика быстро увели. Представитель власти пообещал постирать трусы за счёт бюджета области. Американцы выдавили улыбку и сели в джип ГРАНД ЧЕРОКИ. Я вспомнил, что ЧЕРОКИ – это название индейского племени, которое колонисты перебили вместе с бизонами. ГРАНД – дворянин высшего общества. Получался дворянин с томагавком. Затем я вспомнил их боевой вертолёт АПАЧИ. Это тоже индейское племя, которое также перебили. Каково же воевать в таком вертолёте? Как сказал мне один соотечественник, «умом нам Штаты не понять».

Я взял в баре банку пива и пошёл гулять. Смеркалось. Я не заметил, как забрёл на большое картофельное поле, где американское пиво вызвало во мне сильнейший приступ славянской сентиментальности. Я стоял в грязи и смотрел на звёзды. Проступившие слёзы были их продолжением. Вдруг звёзды замерцали сильнее, становясь больше и ближе. Вокруг всё поплыло, словно какие-то волны колебали воздух и землю. Каким-то чутьём я ощутил, что это токи Времени пронизывают пространство, создавая коллапс эпох. Отдалённо слышалось что-то похожее на голоса очень многих людей. Тем же чутьём я ощутил, что вошёл в ноосферу – разумную оболочку Земли. В этот момент звёзды покинули свои места и выстроились в светящиеся буквы. На чёрном небе появилась надпись: ОТ УМНЫХ РОЖДАЮТСЯ УМНЫЕ. Из-под этой надписи выходили светящиеся имена и даты, опускаясь за горизонт поля. Некоторые имена я узнал – там была и моя фамилия. Я понял, что это список погибших и репрессированных. Он длился нескончаемо долго. Меня трясло. Никаких мыслей. Мозг обнажался, открываясь ветру Времени. Наконец список кончился. Медленно распалась надпись. Звёзды заняли свои места в созвездиях. Светало. Меня трясло от холода. Славянская сентиментальность сменилась славянской нетерпимостью. Я стал орать благим матом, бегая по полю и понося всех и вся. Вдруг кто-то тихо сказал:

– Угомонись.

– Кто здесь, мать вашу?!

– Это мы, эльфы – духи этого картофельного поля. Стой спокойно. Скоро к тебе, как и ко всем остальным, спустится ангел и скажет, что нужно делать, чтобы было всё как надо.

Стало светло и тихо. Крупными хлопьями шёл снег. Сквозь него стал проступать лик ангела. Он внимательно всматривался в мои глаза и хотел что-то сказать. Затем в его лике появилось сомнение, но он всё же начал говорить. Я смотрел в его глаза и ничего не слышал. Потом до меня донеслись отдельные слова и обрывки фраз. Я хотел переспросить, но в его глазах блеснуло раздражение. Он махнул крылами и улетел. Завыла вьюга. Ангел бесновался в бессилии. Я с трудом выбрался с картофельного поля. Тут повстречался мне один соотечественник с мешком картошки и, указывая на поле, сказал: «Проба демократии в России сходна с введением на Руси картофеля: слышали, что вкусно, но не знают, что именно. Пока не клубни едим, а ягоды, потому и травимся».

Он ушёл, а я вышел на дорогу и услышал звон бубенцов. По снежному насту неслась тройка белых коней. За ней – сани в снеговой пыли. Возница в мехах с головы до ног – нипочём ему снежные брызги. Поравнялся со мной – одной рукой правит, другой – меня в охапку и в сани. Достал карабин и давай палить, аж уши заложило. А кони в лёт, вихри в гривах. Но – чу! От коней тех рёв разносится, потому не кони то, а танки в белый цвет выкрашенные. Выхлоп чёрный со снежной пылью мешается. Да и возница в маскхалате белом всё из карабина палит. Нагнулся ко мне и в ухо орёт: «Конституционный порядок наводить едем!». «Не хочу!» – закричал я и выпрыгнул в сугроб. А возница всё смеётся и по сугробу из карабина садит. Залёг я за дерево. Возница по нему – кора в щепки. Да увезли его танки. Едва их рёв затих, как другой послышался. Разбудила стрельба медведя. Вылез он – злой – из берлоги и ко мне. Я лес одним махом покрыл. Выбежал на поляну – там изба. Я уже был в избе, а в лесу ещё ревел русский медведь – бессмысленный и беспощадный.

Посреди избы стоял стол, за которым сидел мужичок в старом ватнике. Его глаза глядели на меня, но как будто не замечали. Он смотрел поверх большой бутыли с самогоном и был абсолютно невозмутим. Глаза его казались прозрачными, как и сам самогон. Эта чистота поразила меня. Какое-то время мы смотрели друг на друга без всякого интереса, погружаясь в состояние полного покоя. Затем еле уловимым движением глаз он указал на бутыль. Я налил самогона и выпил. И я понял, что ему не нужен собутыльник. Он питал ко мне чувство сопричастности к той сладостной нирване, в которую был давно погружён и куда погружался теперь я. Мы смотрели на бутыль как на предмет, наделённый магическим свойством связывать двух или нескольких существ, не способных соединиться напрямую, но обретающих в этом предмете источник взаимопроникновения. Я всё глубже погружался в его состояние. Я стоял у стола и стал медленно вращаться вокруг него и мужичка. Тот по-прежнему смотрел в бутыль. Я тоже не отрывал глаз от бутыли, но теперь уже, вращаясь по спирали, поднимался вверх. В избе стало невыносимо светло. Я вращался под потолком и видел, как бутыль, переливаясь огнями, будто сделанная из огромного алмаза, отрывается от стола и парит в воздухе на уровне глаз мужичка, чей ватник сделался белым. Алмаз безумно сиял ослепительным светом, резал глаза, завораживая взгляд. В недвижимой руке мужичка появилась дымящаяся беломорина. Дым пах благовониями и поднимался вверх, обволакивая кольцами парящую бутыль. Кольца дыма упирались в потолок, и я вращался вокруг них, вдыхая тончайший аромат. Беломорина догорала, кольца становились меньше, бутыль опускалась. Спускался и я, медленно вращаясь в обратную сторону. Я встал на ноги. Беломорина погасла. Ватник мужичка потемнел.

Мы смотрели друг другу в глаза. Мы знали друг о друге всё.

Я побрёл из избы, выдыхая едкий дым отечества.

Снег стаял. На дороге стало тепло и задумчиво. С проводов стекал блюз. Что-то мелькнуло в солнечных бликах, растворилось и появилось снова. Лёгкий прозрачный ангел в призрачном дуновении синего-синего неба. И этот голос уже привычного земного сияния, затмевающего небеса:

– Не бойся, это я. Я рождена для тебя. Я знаю.

Я узнал его. Он был и прежде, но я никак не мог дослушать до конца. Но что-то нисходит свыше, распахивая небеса, и ты можешь писать на них и непременно пишешь, что блаженные очи узрели-таки, а уши услышали, и покой постигшего сердца вобрал все небесные письмена и бережно опустил их на землю, дивясь полноте исполненного.

– Мы будем вместе, – голос взмыл вверх. Прозрачный ангел сопровождал его.

Всё успокоилось. Мир и тишина.

Я присел на обочине и задремал. Мне снился дивный сон: тройка, запряжённая породистыми рысаками, неспешно шла по вымощенной мостовой. Сияющая улыбка возницы дарила радость, приветствуя каждую пролетающую птичку.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

Я не успел ответить, как уже сидел рядом с возницей, заражаясь его радушием.

Мы въехали в большой и красивый город. Жители радовались и приглашали к себе. Они были хорошо одеты и излучали здоровье. Видно было, что их экономика на подъёме, а медицина на высоте. Потом я узнал, что их армия весьма доброжелательна и служат там с небывалым усердием, находя в том большое удовольствие, хотя и не знают, что такое оружие. Их космические корабли часто летали на орбиту, где вращались огромные телескопы и станции, оберегающие жителей от вторжения астероидов. Они все были очень приличными людьми, и у них был свой кодекс чести, обязательный для всех. Конкуренты там не воевали друг с другом, они даже не знали, что такое коммерческая тайна. Просто один конкурент приходил к другому (даже не звонил, а приходил сам) и сообщал, что собирается купить то-то или взять заказ у того-то, и если другой конкурент говорил, что не может дать больше или переманить заказ себе, то тот, первый конкурент жал ему руку, они обнимались и расходились весьма довольные. Если же второй конкурент говорил, что может дать больше или переманить заказ, то первый не обижался, а также жал руку второму, и они всё равно обнимались. Там не было судов и, боже упаси, тюрем. Если что-то случалось чрезвычайное, то обе стороны не искали виновного (у них вообще не было понятия вины), а улыбались и вместе пытались исправить недоразумение – именно так они называли подобные случаи. По телевидению шли комедии и одни только хорошие новости. Все жители любили праздники и умели их устраивать. Я узнал, что в науку и политику у них идут лишь самые добрые и мудрые люди. Их учёные достигли небывалых высот в познании мира. Они давно научились клонировать животных, но клонировали одних только барашков и отдавали их детям, а те играли с ними на изумрудных полянах и заботились о них. Безопасность жителей возводилась в ранг наивысших добродетелей, и за время, пока я там жил, не было ни одной техногенной катастрофы, никого не ударило током и ни один житель даже не обжёгся. У них никогда не было зим. Они пили настои из трав, соки и нектары. Улыбка не сходила с их уст. Они желали мне добра и возлюбили так, как любили самих себя, то есть то, что было в них заложено: радость, любовь, жалость. Мне было хорошо с ними, но я не понимал их. Они не замечали моего непонимания и по-прежнему радовались мне, но я не мог искренне радоваться вместе с ними. И вот в одну ночь я понял всё. Я понял, почему, живя с ними, не могу возлюбить их, как самого себя. Я не подобен им. Я не могу возлюбить самого себя, глядя на них и зная их. И вот я задумал сделать их подобными себе, чтобы возлюбить их, как самого себя. И я развратил их всех!

Когда я начал свои попытки, я вспомнил, что что-то подобное уже снилось кому-то, и я знал, чем всё это может кончиться. Но у того человека всё вышло как-то случайно, я же имел цель и был уверен, что у меня-то всё будет по-другому. Я понял, что у всех этих людей когда-то произошёл генетический сбой. У них напрочь отсутствовала генетическая память развития человека от самых доисторических времён. В зародышах их детей не было подобия жабр, и никто из них не ведал, что такое животные инстинкты. Я не хотел им зла, но я сильно увлёкся и видел в них материал для утверждения своей теории: так могут ли они возлюбить себя и меня, пробудив в себе животных?

Я начал с того, что поселил в них сомнение: я сказал, что их станции и телескопы ненадёжны и пропустят угрозу из космоса. Они улыбались и пытались успокоить меня. Но я повторял это много раз и стал описывать космические катастрофы. Я пугал их ядерной зимой и рассказывал, что такое холод. Они добродушно смеялись. Я спел им песню о замёрзшем ямщике. Они выразили жалость. Я поведал их учёным, что из их достижений можно создать оружие. Они даже не спросили – зачем. Но я был упрям, и это свершилось. Они засомневались. Сомнения породили страх. Я говорил им: «Страх – это всего лишь рефлекс. Не бойтесь страха, это простительно и естественно». Я рассказал им о законе «побеждает сильнейший» и «каждый за себя». Я растолковал им, что такое естественный отбор и как привнести в него элементы искусственного. После этого один конкурент пришёл к другому и задушил его. Задушил грубо и некрасиво. Он даже не додумался нанять киллера. Но это по незнанию. Я стал рассказывать дальше и поведал, что такое основной инстинкт. Я прочёл им Фрейда, и они попеременно кидались в паранойю, истерию и невроз. У них появились сексуальные отклонения. Я научил их гнать водку и выращивать опиумный мак. Телевизор блевал порнухой. Учёные изобретали оружие, но военные тут же продавали его противнику. Все стали торговать. И если спросить их, что такое коррупция, они отвечали: коррупция – это мы.

Но настал день, и я ужаснулся делам своим. Я прозрел. Я попытался остановить их. Но они боготворили меня: «Ты дал нам знания, в них сила. Теперь мы знаем, что мы подвергались опасности. Ведь любой пришелец из космоса мог поработить нас, но теперь мы во всеоружии. Мы теряли генетическую связь с нашими многочисленными предками, но сейчас у зародышей наших младенцев появились жабры. Ты привил нам порок, и теперь мы живучи. Что ещё нужно?». Они оберегали в себе животных. Я говорил им: «Возлюби!», но они жали мне руку и отвечали: «спасибо!».

Я опять вспомнил того человека с его похожим сном. Всё повторилось. Но теперь я всё узнал на собственном опыте, а он дорог сам по себе. Так я размышлял, расхаживая между ними и слыша от них одни благодарности. А сон мой кончился вот как: к Земле подлетел гигантский астероид. Он вошёл в атмосферу как раз в тот момент, когда в генералитете царили очередные интриги и кадровые передряги. Космические войска бездействовали и пропустили небесное тело. Город был обречён.

Я вздрогнул и очнулся. Мимо проходил путник.

– Что с вами?

– Мне снился сон о моём опыте, давшем людям знание непомерной ценой.

– Это вам только снилось, – успокоил путник. – А я расскажу о действительном опыте с реальными последствиями. Вы, конечно же, помните о чернобыльской аварии. Но никто не знает истинной её причины. А я знал того человека, который всё это устроил. Мы занимались с ним в кружке «Юный биолог». Впоследствии он стал доктором биологических наук и специализировался в радиобиологии. Он защитил диссертацию, был видным учёным, но мечтал о Нобелевской премии. Эта мечта сделала его маньяком. Его психика всё больше надламывалась. Он подыскивал полигон для новых открытий и решил сделать им окрестности атомной станции. Под чужим именем он устроился на АЭС в операторский блок. Каким-то способом сумел отвлечь персонал станции и отключить защиту реактора. Но защита отключилась быстрее, чем он рассчитывал, и времени на безопасный отход не было. Реактор взорвался, и радиобиолог получил чрезмерную дозу облучения со всеми. Поначалу его здоровье не вызывало опасения, и он кинулся в работу, изучая животных-уродцев и растения-мутанты. Но вскоре к его психическому расстройству добавилась лучевая болезнь, и он сам стал превращаться в мутанта. На его спине вырос горб, который светился в темноте. Во лбу появился третий глаз, а позже из горба выросли страусиные крылья. Он совершенно сошёл с ума и пытался летать. Когда он уставал от неудачных попыток, то садился и писал книгу «Как я взорвал АЭС». Однажды его поймали и посадили в психушку. На прогулке он сумел взобраться на крышу высотного корпуса и стал громко читать свою книгу и, отрывая страницы, бросал их вниз. Когда санитары добрались до крыши, он дочитал её до конца. На последней странице его рукой было написано: «Нобелевскому лауреату». Он прижал эту страницу к груди и шагнул с крыши. Санитар успел схватиться за кончик страусиного крыла, но так и остался наблюдать с пером в руке, как тело слегка вспорхнуло, затем зависло на секунду – в эту секунду тело сложило свои страусиные крылья – и рухнуло вниз. Я не скажу вам его фамилию. Он хотел прославиться, а я не признаю геростратовой славы. Ну, ни пуха вам.

Путник продолжил свой путь.

Я прикрыл глаза и забылся. Мне почудился страшный грохот, будто огромный астероид врезался в АЭС. Я вскочил. За поворотом поднималась пыль. О, чёрт – опять тройка! Мне почему-то представилось, что на этот раз она непременно будет запряжена конями Апокалипсиса. Я ринулся в лес, и вихрь, летевший с дороги, подхватил меня и понёс помимо моей воли в громадину храма.

Ко мне наклонился сутуловатый человек в очках.

– Вижу, плохо тебе. А ты помолись, легче станет, а то и спасёт. Под Москвой на мой окоп танк наехал и кружил долго. Я все молитвы перебрал. По второму разу пошёл. Танк убрался, только окоп подрушился.

– Так ведь зимой земля мёрзлая, танк и не достал.

– Может и так, но других-то подавил. Так что молись, и спасёшься.

Я встал с пола и начал молиться, глядя на роспись купола. На нём был изображён вознёсшийся Христос. Но вот купол становится прозрачным. Изнутри видно, что это гора с тремя крестами на фоне закатного солнца. У подножия лежит снятый с креста человек. Последним усилием, приоткрыв глаза, он шепчет: «Скорей, вложи руки в раны».

Не могу двинуться. Человек закрывает глаза и тяжело выдыхает.

Купол затягивается, возвращая роспись. В эти мгновения с купола капает кровь…

Купол затянулся. Всё вернулось. Я вышел из храма и натолкнулся на безногого нищего, ползающего по ступеням. Шёл дождь, и нищий смотрел, как вода смывает кровь с моей головы и течёт ему под руки.

– Вот видишь, – сказал нищий, когда вода стала чистой, – нужно быть очень мужественным, чтобы осознавать, что он больше не вернётся, и всё зависит теперь от тебя. Ты и я, мы все – его продолжение, но эта вера может быть верой даже одного человека. Он тоже был тогда одинок. Один оставался, и тот воин.

«Какой ещё воин?», – подумал я, но спросить не успел: удар молнии отбросил меня куда-то очень далеко.

Я очнулся на поросшем травой холме между бетонными глыбами и кусками арматуры. Вокруг холма висели остатки колючей проволоки с ржавыми табличками «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. СТРЕЛЯЮ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ». Но самое удивительное: я мог видеть сквозь холм. Я лежал и видел, что находится подо мной. Глубоко вниз уходила огромная шахта. Я понял, что это пусковая шахта большой баллистической ракеты. Она была завалена бетонными обломками и кусками покореженного железа. Её взорвали по договору о ядерном разоружении. Ещё глубже и чуть в стороне находился бункер управления шахтой. Его тоже взрывали, но взрыв получился слабый. Бункер треснул, вход обвалился, сквозь трещины сочилась вода, но помещение сильно не пострадало. Даже оставшиеся приборы – те, что ещё не вынесли, – уцелели, и работало аварийное освещение. В этом бункере за пультом управления сидел майор ракетных войск, опустив голову на руки, и плакал. На экране приборной доски, как отрывки документального фильма, проходило его недавнее прошлое. После последнего боевого дежурства майор сильно выпил. Он уснул в подсобке, не слыша как минировали помещение, и очнулся от сотрясения бункера с сильной контузией. Чтобы выжить, майору пришлось есть крыс. Позже он приручил крота, который таскал с близлежащих огородов овощи.

На экране исчезало изображение плачущего человека. Экран погас. Майор говорил с собой:

– Почему я? Почему меня не заметили при эвакуации? Или же оставили специально? Я как-то возразил полковнику, уже и не помню по поводу чего, но возразил мягко, корректно, и когда его лицо вспыхнуло гневом, я взял свои слова обратно и прилюдно извинился. Неужели он не забыл? Нет, полковник сюда не опускался. Он должен был дать приказ. Но кто б на это пошёл? Кто минировал бункер? Вспомнил! Это мой бывший приятель по училищу, тот капитан. Конечно, он не простил того, что я трахнул его жену, когда мы были ещё лейтенантами. И то, что, когда мы обмывали капитанские звёзды, я разбил ему машину. А когда он, наконец, получил квартиру, я подрался с ним на кухне, опрокинув горящий примус, и квартира выгорела. Он хотел пристрелить меня во время ночного дежурства, но я вовремя проснулся и проломил ему голову табуреткой. Нас развели по разным гарнизонам, и я забыл о нём, но теперь понимаю, почему он в последний месяц так часто писал рапорты с просьбой о переводе в мою часть. Сейчас я понял, почему очнулся при взрыве под брезентовым тентом. Он накрыл меня мертвецки пьяного, чтобы не заметили при эвакуации. Да и взрыв устроил не сильный, чтоб только завалить вход, и я б остался в этом склепе навсегда, медленно умирая. Неужели человек способен на такие подлости?

Майор уткнулся головой в пульт управления. Замигали лампочки. Дисплей засветился, обозначая цели.

– Что за чёрт! Я включил режим готовности одновременного запуска ракет! Они забыли отключить код пуска. В этой шахте нет ракеты, зато есть в других. Отсюда, используя единую программу управления, я смогу дать команду пуска, и сотни ракет полетят на Штаты и Европу, а те пустят свои на нас! Теперь я не просто майор ракетных войск, я – бог, начинающий так давно обещанное нам действо Апокалипсиса! Я устрою вам глобализацию по-своему. Я переживу ядерную зиму в этом бункере и выберусь отсюда. Я должен выбраться, чтобы увидеть содеянное, иначе – зачем начинать!

Майор поднёс руку к кнопкам. Она дрожала и сильно потела. Затем резко отдёрнул руку и вскочил, схватившись за голову. Отошёл к дальней стене бункера, повернулся к ней лицом и слушал, как капает вода, и крот, вернувшийся с огородов, затаскивает свеклу.

– А ведь тогда она будет заражённой. Да нет, тогда ничего не будет!

Он снова подошёл к кнопкам и занёс руку. Рука дрожала, капал пот. Майор укусил себя за предплечье занесённой руки, вскрикнул и отскочил в угол бункера.

– Как же я выберусь отсюда? А если нет? Кто-то может остаться в живых и не будет знать, кто всё это устроил. Надо написать послание.

Он написал:

«Я, майор ракетных войск, находясь в здравом уме…». Нет, не поверят.

Ему стало тоскливо. Он представил себя мумией, обглоданной крысами.

– Какая мне разница. Зачем эти письмена! Нет, уж лучше перед тем как взорвать этот мир сделать хоть маленькое доброе дело, например, придушить этого крота, чтоб не воровал овощи у людей. Так и людей не будет!

Он нервно засмеялся и вдруг вспомнил своё детство, тот момент, когда он семилетним мальчиком разгребал осенью кучу листьев и наткнулся на большую полусонную жабу. Тот мальчик испугался и не мог двинуться. Он с ужасом глядел, как жаба медленно приоткрыла глаза, но сон почти овладел ею, и она не шелохнулась. Мальчик очнулся, вскочил и, поняв, что жаба никуда не денется, стал колотить по ней палкой, выгоняя из себя страх.

– Мир – это сонная жаба! Решительность – вот что нужно!

Он занёс руки над кнопками и застыл. Укус в предплечье заныл. Тогда майор взобрался на край пульта:

– Сейчас я сделаю строевой шаг и наступлю на кнопки. Нет, я сотворю движение вальса, это будет красиво, но мир не спасёт.

Майор громко засмеялся.

– Да нет же, я просто прыгну на них. Вот так!

Он закричал и прыгнул на пульт. Лампочки мигнули. Дисплей погас. Аварийное освещение отключилось.

– Как же так? Ничего не сработало. Это проделки капитана. Гадёныш переделал пульт, создав иллюзию управления. Сколько жестокости в людях!

Майор плакал.

– Господи, неужели мне в скорби моей суждено, что земля своими запорами навек заградит меня, или всё же, подобно Ионе, буду извергнут из бетонного чрева. Не думай, Господи, я гласом хвалы принесу тебе жертву!

На поверхности шёл грозовой ливень. Рядом со мной опустилась шаровая молния. Я уже не видел, что делается под холмом. Огненный шар вошёл в широкую трещину в бетоне и опустился в шахту. Я побежал от холма. Земля содрогнулась. Я добежал до железной дороги, по ней как раз шёл поезд. На повороте он сбавил ход, и я сумел впрыгнуть в один из вагонов. Вагон оказался общим. Я сидел, потрясённый, и не обращал ни на кого внимания. Я думал о том, что, если я мог видеть сквозь холм, то смог бы я остановить майора, если б запуск срабатывал?

– Что с вами? – молодой человек тронул моё плечо.

Я огляделся. Я понимал, что мы едем в общем вагоне, но даже это обстоятельство не оправдывало такой убогости толпы. Я посмотрел в окно: там лежал снег и стелился дым.

– Куда мы едем? – спросил я молодого человека.

– В Петербург.

– А почему за окном всё время дым?

– Обычное дело, паровозный дым.

– Паровозный дым? Простите, я забыл какой месяц сейчас?

– Февраль.

– А год?

– Да что с вами! Впрочем, одна тысяча восемьсот восьмидесятый.

– А зачем мы едем в Петербург?

– Да что такое с вами? Впрочем, я еду повидаться с писателем Достоевским. Он обещал мне встречу.

– Я пойду с вами.

Стемнело когда мы пришли на угол Кузнечного и Ямской.

– Вот здесь, на второй этаж, – указал молодой человек. – Только прошу вас, тише. Сейчас поздно, Анна Григорьевна уже спит.

Мы поднялись наверх. Молодой человек тихо постучал. Было слышно, как за дверью нервно ходят. Дверь отворилась. Из полумрака комнаты проступили очертания невысокой фигуры. Это был Достоевский. Он отошёл и глядел на нас снизу и вполоборота, захваченный какой-то давней думой. Я нащупал в кармане фотоаппарат – «мыльницу». Я испугался скоротечности происходящего и, быстро вынув «мыльницу», нажал на спуск. Сработала вспышка. Достоевский закрылся руками, отшатнулся назад и упал. У него начинался припадок. Мы кинулись к нему и приподняли голову. Я спросил:

– Может, позвать Анну Григорьевну?

– Нет. Держите голову, я сейчас.

Изо рта пошла пена. Молодой человек подбежал к столу, взял ложку из стакана с чаем и засунул её в рот Достоевскому, пытаясь достать язык. Припадок был недолгим. Дыхание стало реже, и вскоре Достоевский пришёл в себя. Мы не поднимали его, боясь повторения. И лишь когда он сам попытался приподняться, мы помогли ему сесть.

Пошло за полночь. Достоевский сидел на стуле, держа руки на коленях, и задумчиво глядел в пол. На его лбу оставалась испарина. Было видно, что давешняя мысль снова овладела им. Он тихо сказал:

– У меня был Суворин, издатель. Мы говорили о недавнем взрыве в Зимнем дворце. Вы, должно быть, слышали: хотели взорвать царя, но убили десять и покалечили пятьдесят солдат Финляндского полка. У общества странное отношение к этим преступлениям. Оно как будто сочувствует им или, ближе к истине, не знает хорошенько, как к ним отнестись. Вот представьте себе, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Я спросил Суворина: «Вы пошли бы?». Тот сказал, что нет, не пошёл бы. И я бы не пошёл. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Вот нравственный образец и идеал есть у меня один – Христос. Христос взорвал бы Зимний дворец? Нет! А донёс бы полиции на тех, кто взрывает? Вмешался бы в дела Кесаря? Я долго перебирал все причины, которые могли бы меня заставить донести на взрывателей. Причины основательные, солидные. И затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния.

Достоевский умолк. Молчали и мы. Я подумал: как всё изменилось. Тогда, когда взрывали царей, была боязнь прослыть доносчиком. Теперь, после чудовищных взрывов жилых домов, когда могут взорвать любого из нас, не то чтоб сообщили, а, заметив тех, кто это готовит, придушили бы, не обременяя себя русской проблематикой девятнадцатого века. Неужели для создания цельного гражданского общества нужен террор для граждан? Я размышлял и начал говорить вслух:

– Не знаю, как вы, а я бы сообщил об адской машине в Зимнем. Я бы спас тех солдат, спас бы и взрывателей, ведь их повесили б. Да, думаю – так гуманно. Гуманизм – это количество жизней. Да, количество жизней.

– Человеколюбие и адская машина. Что же спасёт? – Достоевский вздрогнул. – Дети – вот что меня спасает. Любовь их спасает, – Достоевский встал. – Я открою вам. Вы поймёте. Это же плоть от плоти.

Он отодвинул этажерку от стены. В стене была дверца, обклеенная такими же обоями, как и вся стена. Достоевский открыл её. За ней была древняя массивная дверь. Достоевский толкнул дверь, она легко поддалась. За ней плавало сумеречное пространство. Плавно колеблясь, оно надвигалось на дверь и уходило в стороны. Что-то прояснялось, подплывая к двери. Сначала проступила тонкая сеть, подобная бесконечно разветвлённой паутине. Затем – очертания множества фигур, и стали видны глаза. Все фигуры переплетались этой бесконечной паутиной. Они уплывали в стороны, и только две фигурки подплыли близко к двери – так, что можно было их разглядеть. Я понял, что эта разветвлённая паутина – нервные переплетения или что-то вроде них. В одной фигурке угадывалась девочка, в другой – мальчик. Фигурка мальчика была небольшая, а девочки – совсем крошечная. Достоевский протянул к ним руки. Глаза детей были приоткрыты и смотрели, как будто сквозь сон. Их фигурки выглядели невесомыми, и сквозь них проходили колебания пространства.

– Вот, – сказал Достоевский, – это Софьюшка и Алёша. Они не отпускают меня. Помните духов? Взрослых духов? Они впускали в себя духов маленьких, рано умерших детей, и через себя учили их взрослеть. А меня учат Софьюшка и Алёша оттуда – из последней обители. Они впускают меня к себе – в свою маленькую детскую любовь. Потому я и пишу о ней. Но я и боюсь. Я многому верю. Я знаю, что скоро умру, а любимые дети часто идут следом, и что моя любовь потянет за собой Любашу. Я боюсь этого.