Текст книги "Путь к озарению"
Автор книги: Валерий Талов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Карачаево-Черкесия – край юности моей, край радости и печали, край песни моей:
Белеют вершины в молчании строго,
Ручей устремился к ручью,
По горным дорогам, по горным дорогам
Веду я машину свою…
Эта песня на стихи Расула Гамзатова, звучавшая каждое утро из настенного репродуктора, так и осталась в моей памяти отзвуком самого счастливого и радостного времени. И именно под эту песню я, русский мальчишка Валерка Талов, впервые пошёл в свой самый любимый первый класс. Потому что и я, и страна, в которой я жил, тоже были самые-самые. Да и само время было самое-самое. Тысячи красных знамён, тысячи красных галстуков, развеваясь по всей стране, как будто говорили: «Советский Союз был, есть и будет всегда». А теперь представьте себе разбросанные у подножия гор небольшие селения. В них живут карачаевцы и черкесы, осетины и русские, аварцы и лезгины. И кто бы там ни жил, какой бы национальности ни был, кто бы чем ни занимался, всех нас объединяла крепкая и неразлучная дружба. На сенокос вместе, на прополку вместе, на праздник тоже вместе. Это было время, когда я только-только начинал понимать, что значит жить среди многонационального народа Кавказа. Я, до сих пор вспоминая об этих людях, говорю им: «Спасибо за то, что вы были в моей жизни, спасибо, что вы научили меня понимать вас, за любовь вашу, за доброту. Мне уже никогда вас не забыть». Вот так из года в год, набираясь ума и понемножку взрослея, я и шагал кривыми горными тропами в свою любимую школу. Ходить на занятия я действительно очень любил, но, несмотря на это, я их частенько прогуливал. А прогуливал, потому что моё настоящее счастье было всё-таки чуть-чуть да в стороне, среди окружавших школу высоких скал да заросших густым лесом тёмных ущелий. Бывало, прогуляю уроки, забреду куда-нибудь в горы и, выбрав самую высокую, упорно лезу на самую вершину. Иногда подъём был такой крутой, что мне приходилось находить козьи тропы и ползти по ним, как ящерица, иначе можно было запросто свалиться прямо в пропасть. Покорив вершину, я подолгу любовался горными пейзажами, а когда мне это надоедало, спускался в низину, а там уже просто бродил по лесу. То птиц погоняю, то какого-нибудь зверька вспугну, зверёк от страха в одну сторону, а я от него – в другую. Однажды я вот таким же образом столкнулся с заблудившейся коровой, зашумев кустами, она вышла прямо на меня, с перепугу мне показалось, что это медведь. Я задал такого стрекача, что потом ещё долго бежал от неё, пока совершенно случайно не выскочил на сказочной красоты лесную поляну. Задохнувшись от пьянящего запаха луговых цветов, я забежал в самую её середину и, забыв обо всех страхах на свете, упал в высокую траву и, катаясь по ней, долго и счастливо смеялся. Насытив свою душу чувством величайшего восторга, я переворачивался на спину и из глубины высоких трав с любопытством рассматривал плывущие по небу облака. И не было той силы, которая могла бы остановить меня от этих запретных походов. Но, несмотря на все мои приключения, учился я всё-таки очень хорошо. Да по-другому и быть не могло. По тем временам ничего не знать и не понимать во время занятий было бы просто преступлением. Несмотря на удалённость от краевых центров, школа у нас была двухэтажная, с просторными классами и большими светлыми окнами. Рядом со школой – столярка, приусадебный участок и даже гараж, где для старшеклассников стояли две грузовые машины, на которых они получали первые навыки вождения. А для девчонок была швейная мастерская, в ней же они проходили краткие курсы кройки и шитья. Педагоги, через одного заслуженные учителя Союза, совершенно разных национальностей, все они были объединены беззаветной преданностью и величайшей любовью к своей избранной профессии. Но самое удивительное было то, что директором школы был немец – Отто Давыдович Леманн. Откуда его занесло в наши горные края, толком никто не знал, всегда свеж, подтянут и, как полагается, по-директорски строг. Ну а как же ещё с нами справляться?! А вот про его методы воспитания без улыбки и не вспомнишь. Он приучал мальчишек, чтобы они при встрече с ним на улице обязательно останавливались, и если на ком-то был головной убор, то его надо было приподнять, а потом, слегка склонив голову, поприветствовать директора, сказав: «Добрый день, Отто Давыдович» (или, там, вечер). А если это были девочки, то, остановившись, они должны были кончиками пальцев взяться за край платья и слегка присесть и только потом поприветствовать директора. Все эти воспоминания, о которых я вам так подробно рассказываю, не выдумка, это чистая правда, это правда жизни того времени. Да и сейчас, если бы была возможность перемещения во времени, я бы с удовольствием порекомендовал нынешним студентам проходить практику именно в таких школах. Тем не менее, несмотря на величайшее счастье школьной жизни, сразу по окончании восьми классов я просто замучил свою маму просьбой о том, чтобы она отправила меня продолжать учёбу в какой-нибудь близлежащий к нам город. Несмотря на то, что впереди было всё лето, и, как мне казалось, времени для уговоров было ещё предостаточно, как только я почувствовал, что мама даже и не думает вспоминать наш разговор, я решил подстраховаться и больше не затягивать решение этого вопроса. И вот однажды, выбрав удобный случай, я снова пристал к ней с той же просьбой, только в этот раз я уже не упрашивал её, а, можно сказать, сделал самое настоящее заявление: не пойду, мол, в девятый, и точка, а если не отпустишь, убегу. После моего высказывания обычно доброе лицо мамы стало очень строгим, но, посмотрев в мои заплаканные глаза, она вдруг улыбнулась и примирительным голосом сказала: «Хорошо, только давай сделаем так: сначала я отправлю тебя в Москву к твоей крёстной; и если после возвращения ты не передумаешь, я сама отвезу тебя в твоё училище, но с одним условием: оно обязательно должно включать в себя среднее образование». Моему неожиданно свалившемуся счастью просто не было конца, а уже несколькими днями позже я уехал в Москву. Вот так в один день, резко изменив свои ориентиры, моя жизнь начала вырисовывать для меня уже совершенно другие, более радужные для меня перспективы. Но, несмотря на нашу прекраснейшую встречу с моей крёстной, на наши с ней частые поездки и на ВДНХ, и на различного рода экскурсии, при всей её доброте по отношению ко мне я всё-таки очень быстро затосковал. Здесь не было гор, и именно по этой причине я вскоре попросил свою крёстную, чтобы она отправила меня домой, что она и сделала. А уже в конце августа, так и не склонив меня вернуться в школу, моя мама вынуждена была выполнить своё обещание и увезла меня в город Грозный. Дождавшись моего зачисления в ГСПТУ под № 5, она подыскала мне жильё и, заплатив сразу за полгода, уехала. И вот с этого самого момента я уже был предоставлен только себе.
ГрозныйЭто был город моей самой заветной мечты, и хотя мне ещё не доводилось бывать здесь, я многое знал о нём из восторженных рассказов тех, кто уже жил в этих местах прежде или просто приезжал сюда по воле случая. Спрятавшийся в зелени многочисленных парков и аллей, Грозный считался одним из лучших городов Советского Союза. И даже вот сейчас по истечении многих лет я всё ещё тешу своё сердце воспоминаниями, светлыми да тёплыми, о нём. О своих друзьях, об училище, о моих учителях и особенно об одной учительнице. К своему стыду, всё, что я запомнил о ней, так это её милый образ, а ещё её голос: «Эй, мальчик гор, ты готов отвечать урок?» Я тут же вставал и, взметнув руку к голове, как это делают пионеры, весело отвечал: «Всегда готов!» Весь класс просто взрывался от хохота, а она, зная, откуда я приехал, хитро посмотрев на смеющихся ребят, продолжала: «А скажи-ка мне, Валерий, правда, что ваши горы самые высокие? Или всё-таки они чуть-чуть, да пониже наших?» При этом, изящно повернувшись в мою сторону, она мило улыбалась. Весь класс опять начинал дружно хохотать. Разве такую забудешь? Наверное, на всю Чечню одна-единственная такая, умница, да ещё и красавица. Она преподавала нам эстетику, проще говоря, «Культуру нашего поведения в обществе». И это были самые запоминающиеся для меня дни. То мы всей группой идём в театр, то на выставку, то на концерт. А если, не дай бог, кто-то из нас попадал в какое-нибудь неловкое положение, она уже тут как тут и так это, тихонько, на ушко подскажет что надо. Ведь даже несмотря на то, что она окончила институт с красным дипломом, и на её, как нам казалось, излишнюю тактичность, она всегда оставалась очень простой и открытой для нас. Но эта открытость, как и выбранный ею метод ведения урока, без окриков, без всякого нажима на свой авторитет, то, как она шутила с нами, улыбалась, – всё это не было напускным, а, видимо, заложено в ней самой природой. Не могу объяснить как, но такие вещи я замечал сразу. Может быть, даже в силу всех этих качеств её характера, именно ей впервые в своей жизни я доверил почитать свои первые стихи. А уже через неделю, когда она возвращала мне мою тетрадь, я услышал от неё слова, от которых так смутился, что тут же залился густой краской. «Милый, милый мой поэт! – с казала она, улыбаясь. – И ты так долго молчал об этом?» И вдруг, словно преобразившись, она встряхнула своими роскошными волосами, подалась всем телом вперёд и уже с совершенно отрешённым лицом начала на память рассказывать одно из стихотворений:
Шуршит листами ветер в книжке,
Любовь… люблю. Привет, малышка!
Пьянящий запах между строк,
Поспел в берёзе сладкий сок.
Влюблённый мальчик, и дневник,
И куст сирени к ним приник,
Сорвал цветок, вдохнул, заплакал,
Я столько лет тебя искал.
Любовь моя. Люблю!.. Люблю!..
Себя на смерть благословлю!..
Жизнь без тебя – одна тоска,
Скрипит под мальчиком доска.
Скамейка, сад, сирень, берёза,
Измятый лист, потёк, слеза,
Верёвка, сук от той берёзы,
Девчонка, серьги, бирюза.
С самых первых строк моя былая радость и даже некоторая гордость за себя сразу же куда-то улетучились, я стоял и просто сгорал от стыда. «Да разве такое можно было рассказывать?» – думал я. Теперь это стихотворение казалось мне слишком откровенным для посторонних ушей, оно было моим, личным, и больше ничьим. А она вон как!.. Да ещё так громко!.. А ведь в тетрадке было много других стихов: и об училище, и о местной природе, и о людях. Неужели она этого не понимает?.. Но у учительницы на этот счёт было, видимо, совершенно другое мнение. «Ах, какие строки!» – произнесла она, как только закончила своё чтение. «Ты слышишь меня?! Ты просто гений! Да не смущайся ты так, – как-то совсем уж по-простому сказала она. – Я ведь знаю, о чём ты сейчас думаешь. Ругаешь, наверное, себя за то, что вообще решился дать мне эту тетрадь. Ну, признавайся, я права? Или, может, выбранное мною стихотворение не понравилось?» Сбитый с толку её прямотой, я промолчал. «Понятно…» – сказала она. А после небольшой паузы добавила: «Раз уж ты доверился мне, то и я хочу быть перед тобой до конца откровенной. Знаешь, что с тобой сейчас происходит? Скорее всего, ты и сам ещё не до конца понимаешь настоящую силу и красоту этого стихотворения. И, судя по твоей реакции, это только потому, что тебе ещё никогда не приходилось слушать свои стихи со стороны, вот и всё. А лично для меня именно в этом стихотворении, как ни в каком другом, за твоими, казалось бы, совсем ещё детскими, наивными строчками прячется ни с чем не сравнимая есенинская боль. Но даже если брать во внимание, что от стихов Есенина я всегда просто сходила с ума, я не имею никакого морального права льстить тебе. Тем не менее я не боюсь повториться, у тебя действительно есть талант, но предвосхищать твоё будущее я всё-таки не могу. В общем… всё в твоих руках. Пиши, твори, поступи в институт, и кто знает, может, в недалёком будущем из тебя действительно получится прекрасный советский поэт, а может, даже известный на всю страну писатель». К сожалению, этот наш первый с ней такой доверительный и совершенно откровенный разговор оказался последним, потому что состоялся он совсем незадолго до выпускного вечера. А потом, когда я получил аттестат, всё у меня как-то закрутилось, завертелось, и череда не зависящих от меня обстоятельств повернула ход моей жизни совершенно в другое русло. Буквально через пару дней после окончания училища мне неожиданно пришла повестка из военкомата, так что, хотел я этого или нет, надо было идти в армию. Служил в авиации, старший механик по самолётам и двигателям, правда, вначале мне ещё пришлось окончить специальную школу, и только потом уже я был отправлен в действующую часть. Часть оказалась секретной, обслуживал самолёты Ту-95, стратегические, дальние, и это всё, что я мог об этом говорить. Служба оказалась нелёгкой, но как раз по моей душе, так что время, проведённое в армии, пролетело для меня, как один день. Страстно влюбившись в самолёты, я даже после демобилизации, не заезжая домой, продолжил свою работу в гражданском аэропорту. Но за те три с небольшим года, которые я посвятил авиации, моя любовь к самолётам постепенно угасла. Хорошо ещё, что как память о том прекрасном, как я его называл, «крылатом времени» у меня каким-то чудом сохранились вот эти коротенькие строки:
О, век мой двадцатый, я твой современник,
Я смена эпох, я вектор, черта,
Я стою пред тобой, за плечами столетья,
Но я строг, многозначен, ведь я чья-то мечта.
Ну а что за мечта без полёта, без крыльев,
Без шума людского, без рёва турбин?
Все куда-то спешат, все сегодня в движении,
Только я вот на службе, я хозяин машин.
Я хозяин порта, воздушного флота,
Я символ его, я его торжество,
Я шагаю по взлётке под гул самолётов,
Я в белой рубашке, мой галстук – бобо.
Мне б с толпою смешаться да в Париж улететь
Иль в горах у костра песни громкие петь,
Мне бы счастья, как всем, да хорошей погоды,
Но я строг, многозначен, моя жизнь – самолёты.
Моя жизнь – это небо, воздушная гавань,
Я хозяин её, я её торжество,
Я шагаю по взлётке под гул самолётов,
Я здесь ангел-хранитель, я почти божество.
Да, всё верно, строки остались, но, бесславно закончив свой небесный вояж, я всё-таки вынужден был вернуться домой. Впрочем, через три месяца я снова уехал. Куда? Да мало ли куда. Главное, что это была уже совершенно другая, ни на что из прежнего не похожая жизнь.
Глава 2
Взлёты и падения«И даже курица, имеющая крылья, но так и не научившаяся летать, не перестала называться птицей».
Иногда самые банальные вещи приводят к очень серьёзным последствиям. Вот взять хотя бы меня: моя привычка перечитывать что-нибудь из старого подвела однажды к тому, что, взяв в руки пьесу Александра Островского «Гроза», я вдруг понял, что вообще её не читал. «Какой стыд», – подумал я и всё-таки положил книгу на прежнее место. Но не тут-то было! Как только я отошёл от книжного шкафа на несколько шагов, моя совесть тут же начала нашёптывать мне самые обидные слова. Всё, мол, тебе некогда, всё-то у тебя какие-то дела, а вот-де все умные и интеллигентные люди давно уж прочли эту пьесу. А подойди сейчас кто-нибудь из них, да и спроси тебя, дурака: «Ах, а это что, мол, у вас на полке?! Уж не Островский ли? Уж не пьеса ли “Гроза”? А вот, дескать, сейчас только и разговора что о Катерине да Варваре! А как, мол, вам тот монолог?» И что ты ответишь? Ситуация, как вы понимаете, стала безвыходной. Взяв пьесу, я присел на край подоконника и, с неохотою листая страницу за страницей, начал читать. Но постепенно я так погрузился в чтение, что даже сам того не заметил, как стал невольным участником этой давно минувшей семейной драмы. И вот я уже и прочёл всю пьесу, и в какой-то мере пришёл в себя, а перед моими глазами всё ещё продолжали витать одухотворённые мною образы моих главных героинь. А в моих ушах слышался их задушевный разговор. «Отчего люди не летают так, как птицы?» – спрашивала Катерина Варвару. «Знаешь, – продолжала она, – мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?» Ну и как вам сей монолог? Вы сами-то хоть понимаете теперь, почему именно он стал столь популярен? Молчим? То есть вы так ничего и не поняли? Или вам просто лень размышлять на эту тему? Так, что ли? Да, господа хорошие, не ожидал я от вас такого, а ведь здесь действительно есть над чем задуматься! И знаете, что я вам сейчас, пожалуй, расскажу? Как этот монолог видится мне. На самом-то деле всё очень просто. Чтобы уйти от земных проблем, Катерина выбирает для себя совершенно необычное для того времени решение. Какое?!. Стать птицей и просто улететь от всех этих проблем. Ну разве это не Апофеоз человеческой мысли, господа?!. Не божественно ли?!. А вы, я смотрю, и теперь не очень-то в восторге!.. А я, признаюсь, был просто потрясён! Я как будто очнулся, во мне будто проснулись дремавшие до этой поры демоны, а моё имя наполнилось глубочайшим смыслом. Оно начало трубить, призывать и требовать, и я вдруг совершенно чётко осознал, что я всё-таки не Катерина, что я – Валерий! И то, что для Катерины, как женщины, являлось всего лишь душевным порывом, для меня оказалось прямым направлением к действию. Не удержав своих чувств, я, мои дорогие друзья, побежал к ближайшей горе и, тут же оттолкнувшись от неё, полетел. О, что это был за полёт!.. Что за неописуемые ощущения!.. Впрочем, если кому-то из вас уже приходилось испытывать на себе это состояние, то он поймёт, не останови тебя, полёт может и затянуться. Может, так оно и было бы, может, и я так и продолжал бы летать по сей день. Но, когда я уж было начал подниматься к самым облакам, я совершенно неожиданно подвергся нападению сокола. Казалось бы, две птицы – и вдруг такая агрессия, хорошо ещё, что мне повезло, и я остался жив, но летать после этого мне уже больше не хотелось. «Нет, – подумал я, – рисковать своей жизнью ради того, чтобы впустую размахивать крыльями, уж лучше стану я президентом. Один – и на всю страну!» И я взвалил на себя государственную ношу. Но она оказалась для меня неподъёмной. Потом я примерил от всей страны край, потом область, а потом пришёл к выводу, что и этот труд не просто тяжёл, но ещё и не благодарен. И я опустил планку самооценки до самого обыкновенного обывателя, решив просто ничего не делать. А почему нет? Например, небезызвестный нам господин Обломов, так тот, как вы помните, вообще не знал, что такое труд, и ничего, Гончаров даже роман назвал в его честь. Вот так, милостивые государи, взяв себе в пример для подражания образ господина Обломова, я и стал самым настоящим бездельником. И кажется, почему бы мне не порадоваться за себя, почему бы не сказать себе, что наконец-то и моя жизнь удалась? Ведь, помимо самого Обломова, я обзавёлся и массой его друзей, и мы очень мило болтали, и меня нисколько не смущало, что они были лишь в моём воображении. Мы разговаривали между собой в полный голос, и всех всё устраивало. Но нет, в какую-то минуту одних видений и образов мне стало мало, и я подумал, а не заняться ли мне самому писательством. Конечно… вы можете сказать: «Вот, мол, бездельник, и занятие-то нашёл по себе». Простите, господа хорошие, но тут вы не правы, поначалу я тоже так думал: ну что тут, мол, особенного, заточенный карандаш, побольше бумаги, и всё, садись да пиши. Но всё оказалось гораздо, гораздо сложнее. Или вы опять будете придираться ко мне и говорить, что это только я так всё усложняю?.. Не знаю, может, вы и правы. Но давайте, например, возьмём не меня, а обыкновенную курицу. Вы когда-нибудь наблюдали за курицей? Нет. А я наблюдал. И вот видно же: и зёрна лежат не съеденные, и водичка есть, а курица всё ходит по двору, да ходит, да всё что-то там выискивает. Бывает, что и найдёт что-нибудь своё, куриное, да остановится, да, повернув головку эдак боком, смотрит на тот предмет, думает. Потом гребанёт лапкой, да опять смотрит, да опять задумается. Вот так и человек, как та курица, только он об этом не догадывается, а ведь интерес у человека и курицы порою общий: найти рациональное зерно. Я это всё к чему говорю, вы вот, может, сейчас лежите себе спокойненько да почитываете какую-нибудь интересную книжицу. А я в это же самое время если и лежу, то не просто так, а лежу, да ещё и размышляю. О чём?.. Да о вас, мои дорогие! О том, какой бы мне вам совет дельный дать, ну, например, как найти своё место в жизни. С моим-то опытом, почему бы и нет. Человек я самый что ни на есть обыкновенный, а это должно нас сроднить, живу я где-то среди вас, а это даёт мне понимание того, что мы ничем не отличаемся друг от друга, и мне вполне можно доверять. Вот я и решил: а почему бы мне и в самом деле не порекомендовать вам дорогу, которая уже опробована мною, которая, собственно, и привела меня до самого её конца? Я даже и название ей придумал: «Путь к озарению!». Ну как, нравится?! Вот то-то! Только я сразу же хочу вас предупредить: если вы вдруг почувствуете, что во время следования за мной вас стало что-то настораживать, то вы своей кончины не ждите, а лучше сразу поворачивайте назад. Ну а тем, кто смел и настойчив, я попрошу набраться как можно больше терпения и упорно идти по моим следам до тех пор, пока кого-то из вас будто кирпичом по голове ни шибанёт. И вот тогда, если избранный всё ещё останется жив, то его обязательно озарит. Правда, бывает и так, что после удара вас может лишь слегка осенить, но это тоже неплохо, разве что как личность вы будете выражены менее ярко, чем, может быть, вам самим того бы хотелось. Впрочем, даже не сходя с этого места, вы можете ещё подождать. Допустим, пока на вашу голову вместо кирпича вдруг возьмёт да и упадёт то самое яблоко. Надеюсь, вы понимаете, о каком яблоке идёт речь?.. Вот и чудесно! Единственное, тем, кто решит всё-таки остаться здесь, хотелось бы напомнить, что одним только падением на вашу голову яблока здесь тоже не обойтись. При выборе пути Архимеда вас ещё будет ожидать полное погружение в ванну с водой. Но если даже случится так, что объём вытесненной вашим телом воды совпадёт с вашим весом, то и этого будет не достаточно. Вот так вот, прямо нагишом, вы должны будете выскочить на самую оживлённую улицу и с криком «Эврика!!!» бегать по ней до тех пор, пока на вас не станут обращать внимание как можно большее количество людей. Вы готовы к этому? Нет? Честно говоря, вполне ожидаемая мною реакция, и, судя по выражению ваших лиц, моё предостережение вам явно не понравилось. Ну что же, как говорится, кто предупреждён, тот вооружён, и я считаю, что на эту минуту я сделал для вас всё, что смог. Теперь же, раз уж вам перехотелось сидеть на этом месте и вы уже окончательно решились идти за мной дальше, будьте готовы к самопожертвованию. Нет… нет… вы не ослышались, именно так и будет, просто я забыл вам сказать, что впереди вас ещё будут ждать очень и очень серьёзные испытания. Какие, я вам пока не скажу, иначе пропадёт эффект неожиданности, а ведь именно он и заставит проявить вас самые лучшие качества вашего характера. Да не переживайте вы так, ведь, прежде чем найти своё место в жизни, я тоже набил себе немало шишек. Но и наградой мне за моё терпение было величайшее озарение, после которого я, собственно, и стал настоящим писателем. Я, конечно, понимаю, что предлагая вам следовать за мной, не каждому будет дано стать писателем, но пройдя весь путь, вы уже всё равно будете не просто там абы кем, а личностью, да ещё и ярко выраженной, может быть, даже более яркой, чем я сам!
