Текст книги "Спасение на воде"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Потом я подтянул его к себе и влез.

Мы уже входили в спокойную Свирь.

Мы спокойно лежали на крыше, проходя Подпорожское водохранилище, Верхнесвирский шлюз, Нижнесвирский шлюз, Лутонинскую луду, лишь иногда приподнимались, чтобы посмотреть по сторонам, со снисходительной улыбкой вспоминая, как совсем еще недавно мы тут бедствовали…

Уже в темноте мы шли Новоладожским каналом.

Мы были в каюте, каюта была освещена только красным смоляным факелом, воткнутым в гнездо на последнем плоту.

Потом свет стал двигаться, наши черные тени в каюте переместились. Выглянув, мы увидели, что на краю плота стоит человек в сапогах и, подняв факел, смотрит на наш катер. Он постоял неподвижно, потом воткнул факел на место и ушел по плотам далеко вперед, к буксиру.

Было ощущение, что уже глубокая ночь, но когда мы пришли в Петрокрепость и встали на нашем коронном месте у стенки Староладожского канала, оказалось, что вовсе еще не поздно: светятся окна, гуляют люди.

Я вылез наверх, стал озираться.

Низко пролетел голубь, скрипя перьями.

По булыжной дороге шли солдаты, глухо переговариваясь, во тьме высекая подковками огоньки, похожие на вспышки сигарет в их руках.

Проснувшись утром, я быстро сел, посмотрел в окно. За ним была серая гранитная стенка канала. Я поднялся по трапу, влез на крышу рубки, с крыши вылез на набережную.

Никита стоял у входа канала в Неву. Размахнувшись спиннингом, он встал неподвижно. Потом я увидел, как плеснулась блесна далеко от берега.

– О! Виртуоз! – недовольно пробормотал он.

Утро было тихое и ясное.

– Думаю, надо плыть! – сказал я.

Никита посмотрел на меня.

– Охлаждение работает как бешеное… Давай!

Потом, стоя рядом на корме, мы выходили на катере в устье.

Мотор стучал, мы подходили к крепости. Показалась высокая башня, стоящая уже над Ладогой. Я быстро поглядел на крепость – темную, плохо видную из-за блеска воды.

Вдруг подул холодный, широкий ветер. Берега куда-то исчезли. Черная холодная вода, по ней – золотые нити травы. Пока еще рядом проходили буи – гулкие железные бочки, прыгающие на тросах. Далеко впереди, на горизонте, широко раскачивался белый высокий столб – выходной буй.

И вот выходной буй уже раскачивается рядом. Нас сразу окатила ледяная с далеко летящими брызгами волна.

Повернувшись, я увидел, что Никита что-то яростно кричит мне, показывая вниз, но слова выгибались, относились ветром.

Я глянул в рубку, снова работал «душ» – брызги воды, поднятые в рубке вращающимся ремнем, сверкали на солнце.

Кивнув Никите, я бросился вниз. Поскользнувшись на мокром дереве, я упал. Стоя на коленях, дотянулся до помпы, нажал рукой завод. Помпа затрещала, я задышал бензиновым дымом. Стоя на четвереньках на скользком деревянном полу, я, задрав голову, посмотрел вверх.

Никита, свесившись, посмотрел вбок, где должна бить струя помпы, и, ощерясь, кивнул мне: «Пошло!»

Я хотел встать, но снова упал на четвереньки. С тоской я услышал уже знакомое мне тяжелое завывание мотора, идущего на волну. По мокрому полу я заскользил к железному трапу, вцепился в него и посмотрел вверх. Никита, насквозь мокрый, в розовой, прилипшей к телу, ставшей прозрачной рубашке, расставив ноги, стоял за штурвалом. Я вылез наверх, хватаясь за леера, встал.

– Освежает! – увидев меня, прокричал Никита.

Я огляделся. Мотор прекрасно стучал, помпа качала. Ликование охватило меня. Я заметил, что и Никита в полном блаженстве, – рот его был приоткрыт, глаза сияли.

– В каюте… посмотри! – сквозь шум прокричал мне Никита.

Я сполз в каюту. Там все было вверх дном: постели наши упали с диванов в проход, графин выскочил из гнезда и катался по полу.

– Крепи по-штормовому! – свесившись вниз, прокричал мне Никита. Я стал запихивать постели под откидные сиденья, потом, допив воду, засунул туда же и графин. Иногда меня бросало, я оказывался на полу или на другом диване. Я быстро посмотрел в окно, оно было закрыто водой, словно мы шли на подводной лодке. Потом я увидел с удивлением, что у окна качается высокий белый выходной буй, – оказывается, мы еще не вышли в озеро.

Я вылез наверх, и Никита, почему-то радостно, показал на раскачивающийся рядом буй.

– Абсолютно не двигаемся! – прокричал он мне в ухо.

Мотор снова изменил тон: мы лезли на очередную гору.

Выходной буй качался рядом с нами, – казалось, можно его достать, только вот не упасть бы в волны. Потом он медленно стал отходить. И вот я обернулся, он прыгал на волнах сзади.

– Дойдем до шхер, – радостно закричал Никита, – а там уж!.. «Портфели форели!», «Сига до фига!» – сам слыхал!

Вокруг были только волны, лишь слева впереди торчал высокий белый цилиндрик.

– Осиновецкий маяк! – прокричал мне Никита. Я кивнул.

Мотор стучал ровно, лишь слегка захлебываясь при входе на волну.

Я вынес наших лещей, сел, свесив ноги с кормы, и стал чистить. Крупная чешуя стреляла далеко, переливаясь на солнце, Никита оглянулся, довольно кивнул.

…Ладога оказалась пустынной. Мы шли весь день и не встретили ни встречных кораблей, ни островов.

Мы уже привыкли к волнам. Иногда только, словно о чем-то напоминая, поднимался короткий порыв ледяного ветра, по волнам проходила словно бы дрожь, и такая же дрожь чувствовалась вдруг на коже.

Вокруг по-прежнему была только вода. Мы молча озирались, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме воды.

«Безумие – на скорлупке лезть в эту пустыню!» – такая мысль появилась у меня и, судя по долгому его молчанию, у Никиты.

Тем более, когда начало темнеть, почему-то стали нарастать волны.

– Ладога всегда расходится к ночи, – небрежно сказал Никита.

Мы, не сговариваясь, посмотрели на карту, придавленную на крыше рубки двумя гаечными ключами и иногда задираемую по краям порывами ветра.

…Пристать здесь было негде: вдоль берега на карте тянулись мелкие полукрестики, обведенные штриховыми кружками, – подводные камни.

Я понял вдруг: озеру совершенно безразлично, что нам абсолютно негде высадиться на берег!

Слева исчезало солнце, справа шла на нас страшная тьма. Только горела там одна-единственная звезда – и я заметил, что это не лучистая точка, а маленький светящийся шарик. Потом стало абсолютно темно, мы поднимались на высокую черную волну, потом, замерев, скатывались в пропасть.

Мотор неровно стучал, мы прислушивались к нему: вдруг заглохнет – тогда конец.

Мы стояли на корме, глядя вокруг, нигде не было видно ни огонька. Снова волна – выше предыдущей – и снова соскальзывание вниз, когда желудок поднимается к горлу.

«Но должен же быть этому конец!» – думал я, но, оглядевшись вокруг, понимал, что никто нам тут ничего не должен.

И никому тут не интересно, будет ли работать у нас мотор, не кончится ли топливо, не налетим ли мы в темноте на камни.

Вдруг, при подъеме на волну мне показалось, что впереди коротко что-то сверкнуло.

– Смотри! – закричал я.

– Где?!

Мы долго вглядывались во тьму, но ничего в ней не видели.

Мы снова скользили вниз.

«Когда-то должно это кончиться?» – думал я, но «это» и не думало кончаться, ему было безразлично, что чувствую сейчас я.

Потом, после долгих часов тьмы, мы вместе вдруг увидели проблеск лучистого огонька, но он казался слабее и дальше, чем висящая сбоку звезда.

– Коневиц! – сказал Никита.

Над слабо светящимся еще горизонтом возникли четыре горба. Сначала мы, испуганно сжавшись, думали, что это идущие оттуда на нас огромные волны. Потом заметили, что горбы неподвижны, и поняли, что это вершины острова.

Огонек маяка исчезал и появлялся. Мы посмотрели по карте, по секундомеру (проблеск – пауза – проблеск) – все верно, это был режим работы маяка острова Коневиц!

Наконец ветер стал стихать, волны уменьшились. Стало тепло, тихо, мы даже слышали теперь дыхание друг друга. Остров закрывал нас от ветра, не пропускал его к нам.

Никита шарил прожектором по берегу; вот показался на маленьком лесистом островке низенький, на двух подпорках, маяк.

Почему-то все маяки на Ладоге, к которым так долго стремишься, расположены на диких, лесистых, безлюдных островах!

Мы обогнули этот островок и пошли вдоль высокого, закрывающего небо острова Коневиц.

В луче прожектора появились часовня, несколько светлых камней у берега, белая изогнутая коряга в мелкой воде.

Мы сбросили якорь и некоторое время неподвижно сидели на носу, свесив руки.

– Да-а-а! – сказал наконец Никита, и я понял, что он хотел этим сказать. Потом он вдруг спрыгнул в воду, по колено в воде дошел до берега, и я долго с испугом слушал, как он там с треском что-то отламывает. Потом он вернулся, волоча за собой какую-то доску.

– Пригодится! – пробормотал он, бросив доску на корму, спустился в каюту и сразу почти что захрапел.

Когда я проснулся, было светло. На потолке сходились и расходились золотые нити. Я вылез на корму, посмотрел вверх – остров Коневиц поднимался высоко над нами – горы, поросшие красными соснами.

Мы обогнули Коневиц и снова вышли на бескрайний водный простор.

Потом мы увидели на горизонте высокие, до самого неба, изогнутые столбы дыма, расходящиеся на высоте, превращающиеся в дымку.

– Приозерск! – радостно сказал Никита.

Спокойно, под жарким солнцем мы шли к этим дымам.

Один из них сделался ближе, остальные словно отошли, рассеялись.

…Дым был какой-то странный, не похожий на фабричный. И слишком уж высоко тонким перекрученным стволом он уходил вверх… Скорее это походило на тучу, которая вдруг решила соединиться перемычкой с землей. Мы подошли ближе: точно – высокая страшная туча, соединенная с землей перемычкой, в которой что-то непрерывно двигалось.

– Похоже на ви-хырь! – задумчиво проговорил Никита. – Вихырь!

Мы подходили ближе. Вокруг становилось как-то сумрачно. Солнце, находящееся почти в зените, светило как сквозь закопченное стекло.

– Крепи все по-штормовому, – бросил Никита.

Я съехал по трапу вниз, все убрал в запирающиеся шкафы, со стола все убрал, завинтил винты на иллюминаторах. Страх мешался в душе с ликованием.

Быстро все закрепив, я выскочил наверх. Мы шли уже в сплошном мраке. Пахло почему-то горелым.

– Отставить крепить, – глянув в мою сторону, сказал Никита. – Лес горит.

Теперь было ясно (вернее, неясно) видно, что самый густой и высокий дым поднимается с острова, оказавшегося слева.

Никита свернул прямо к острову. Огня еще не было видно – один дым.

– Принеси мою брезентовую робу, – сказал Никита.

– Что?

– Робу, брезентовую!!! – тараща глаза, заорал Никита.

Преодолевая обиду, я достал из-под дивана новую, твердую, светло-зеленую робу. И вынес ему наверх. Придерживая рукой штурвал, Никита стал переодеваться.

Потом я вынес наверх нашу кастрюльку, привязал к ручкам веревки – для завязывания под подбородком. Никита, посмотрев на это сооружение, серьезно кивнул и надел на голову.

– Так… Лопату, топор.

Я быстро вынес.

– Облей меня, – быстро сказал Никита.

– Что?

– Облей! – заорал он.

Я взял наше помойное ведро, вытряхнул из него весь мусор, зачерпнул воду и вылил на Никиту.

Не отводя глаз от острова, он кивнул.

– К штурвалу, – тихо сказал он.

– Что?..

– К штурвалу!!

Я встал к штурвалу, Никита быстро перешел на нос, держа лопату и топор, готовясь к десанту.

Вдруг сверху – прямо над нашими головами – раздался оглушительный треск. Мы невольно присели, потом подняли головы. Низко над нами пролетел гидросамолет, по нашим лицам прошла его тень.

Потом мы увидели длинный ярко-красный железный катер, на рубке которого было написано «Прометей». С носа его и кормы две водяные пушки водили водяной струей по горящему лесу.

Вдруг из трюма выскочил человек, наставляя на нас ружье.

– Убирайтесь!.. Живо!.. – закричал он.

Мы уже готовились швартоваться к их борту, и крик этот нас совершенно подкосил. Я даже в дыму заметил, как Никита побледнел.

– Ну, стреляй! Стреляй! – заорал он.

Вдруг пушка на корме развернулась и ударила струей прямо в него. Никита захлебнулся яростью и водой.

Потом он стал трясти топором, но мы уже проходили мимо.

Несколько человек, оказавшихся на палубе «Прометея», хохотали.

Никита стянул с себя мокрую робу, швырнул в рубку лопату и топор.

Мы обходили остров.

С этой стороны огня не было.

Мы обиженно молчали.

– Странное название для пожарного катера – «Прометей»! – сказал я.

– Точно! – обрадовался Никита.

Заставив нас снова пригнуться, гидросамолет низко прошел над нами, и вдруг рядом с бортом что-то плюхнулось.

– Каблограмма! – взволнованно закричал Никита.

Он вытащил подсачником – это была всего лишь пустая бутылка.

Никита тряс кулаком вслед гидросамолету.

– Разгильдяи,  – бормотал Никита, – спохватились, когда до неба уже дым.

Мы шли дальше. Дым позади нас, на горизонте, словно осел, съежился.

– Где же Приозерск? – недоуменно спросил Никита.

Мы плыли еще час, потом – еще час, и ничего не было.

Мы уже не знали, где плывем, и вдруг, подняв головы от приборов, увидели впереди длинные, в горячем мареве острова, словно мы оказались вдруг в Полинезии! Два колючих острова слева, и длинная, ровная, лилового гранита, освещенная солнцем стена третьего острова на горизонте.

По вечерней, неподвижной воде мы вплыли в узкую шхеру, встали у высокой гранитной стены, зацепившись за росший на этой стене кустарник, и сразу уснули.

…Утром я вылез наверх и увидел, что куст, к которому мы вчера привязались, весь усыпан крупной, мягкой, просвеченной солнцем малиной. Я стал есть малину. Никита уже сидел на нагретой солнцем крыше рубки, свесив босые ноги. В воде плавал бордовый, похожий на редиску поплавок.

Вдруг, сразу, без предупреждения, поплавок нырнул, удилище согнулось, затрепетало, Никита, напрягшись, выдернул на катер большого темного окуня.

– Та-ак! – Никита дрожащими руками снял с крючка окуня и бросил его через верхний люк прямо в каюту.

С крыши катера я влез на гранитную стену, зацепившись сначала за куст малины, потом – по скошенным зубцам в граните. Тяжело дыша, я вылез на поверхность огромного валуна. Камень был покрыт мягким глубоким мхом, среди мха росло несколько сосен. Валун уходил вдаль, спускаясь боком к протоке, уютной и заросшей. Камень плавно уходил в воду, вода была холодная, словно выталкивающая тебя!

На той стороне протоки я увидел под маленькой сосной черный груздь, подскочил к нему, стал ломать – груздь громко вдруг запищал – смерзся за ночь!

Мы плавали в шхерах, среди высоких гранитных берегов, шесть дней. Было тепло, уютно, рубка задевала свисающие с обрывов кусты малины, и темные, слепленные из шариков ягоды падали на крышу.

На седьмое утро я вылез на корму, закинул, как всегда, удочку, поплавок легко плюхнулся в воду – и вдруг рядом с ним упал желтый листик, поплыл, как кораблик, по сморщившейся вдруг воде.

Между скал было еще тихо, но верхушки деревьев наверху широко раскачивались.

Зевая, вылез Никита, посмотрел вверх.

– Какое сегодня? – мрачно спросил он.

– Двадцать пятое вроде.

– А когда в школу тебе?

– Первого, как обычно.

Никита мрачно задумался.

– Успеваем! – сказал я.

Но я понимал уже, что пора назад!

К тому же выяснилось, что кончилась еда. Я пошел искать магазин. Где-то здесь, по карте, должен быть карьер, где ломали гранит, и поселок.

С треском я пролез через крапивно-малиновые заросли, перешел старый скрипучий мост и вышел на берег.

Я долго шел по пустынной дороге. Слева были жидкие кусты, справа – обрыв, под обрывом – широкое ровное пространство, залитое мелкой глинистой водой. Потом я увидел столбик над обрывом, на фанерке было написано: «Внимание! С 8 до 16 часов производятся взрывные работы. Предупреждение – три длинных гудка. Отбой – один гудок. Соблюдайте осторожность!»

…Какую соблюдать осторожность?.. Спрятаться было негде. Я пошел дальше. И тут услышал низкий, глухой, словно из-под земли идущий гудок. После долгой паузы – второй, после тишины – третий. Я посмотрел вокруг – спрятаться было негде. Я отошел от обрыва, встал, закрыв ладонями уши, как можно шире открыв рот.

Я долго так стоял, замерев… Потом раздался гудок – отбой.

Я пошел дальше, и снова вдруг пошли длинные, глухие, вытягивающие душу гудки, и опять – ничего!

Наконец гудки кончились. Пошел лес, но горелый – черные торчащие палки, разводы сгоревшего мха, зола. Потом уже пошла сплошная гарь! Я быстро шел, хрустя сгоревшим мхом. От волнения я нашел в кармане несколько семечек, оставшихся еще с Петрокрепости, и на ходу, не замечая их, грыз. Одна семечка, видимо, оказалась горелой, и я вздрогнул от неожиданности, почувствовал вдруг гарь и в себе.

Потом появился поселок, состоящий из серых стандартных домов. Я зашел в магазин. Потом я сидел в стеклянной столовой, ел, все время поглядывая из окна на небо, на набирающиеся в нем черные тучи.

Неужели надо плыть обратно? Я вспомнил, как ночью мы мчались к далекому, одинокому острову Коневиц, то взлетая, то падая в темноте, сжавшись, оцепенев от отчаяния. Вспомнил маленький красный маяк на маленьком островке среди тьмы. Неужели снова предстоит идти через эти пространства?.. Ведь можно же доехать! Рядом со столовой была остановка, от нее ходил автобус до Громова, а там уже поезд!

Можно отказаться плыть, но тогда Никита, безумец, поплывет один! Ну и что? Почему же я должен из-за него страдать? Неизвестно, для чего еще требуется большее мужество: чтобы молча плыть или чтобы отказаться?

Когда я вернулся, я увидел Никиту, быстро упаковывающего снасти.

– Все! Домой!.. Хватит! – злобно говорил он. – «Портфели форели!», «Сига до фига!» Как же!

Оставив его упаковываться, я ушел в каюту и лег. Эта постоянная его ярость начала мне надоедать. Потом я слышал, как он яростно заводил двигатель. Потом я почувствовал, что мы отплываем. Пока мы шли среди островов, вода была гладкой, зеркальной. Крайний лесистый остров с длинным песчаным мысом, похожий на ежа, отражался в воде. Мы шли до темноты, и в темноте начали подниматься волны. Брызги летели из темноты. Вдруг неожиданно большой волной скатило с крыши рубки весло, багор и подсачник. Никита, побелев от злости, дал мне штурвал и ушел в каюту. Я поднял удочку, чтобы убрать ее с края катера, и услышал, как ветер свистит у размотавшейся лески. Никиты наверху не было, я был один.

Я вел катер, с тоской глядя по сторонам, и вдруг снизу раздался громкий хруст. Никита выскочил, вырубил двигатель, потом в одних трусах стал метаться по корме. Вдруг, не говоря ни слова, он вылез за корму, скрывшись в темноте, а через секунду появился снова.

– Винт в порядке, – пробормотал Никита.

Потом он быстро поднял настил кормы и с фонариком полез вниз. Я поглядел вниз – Никита освещал тусклым фонариком коленчатый вал. Вал состоял теперь из двух половинок – соединительная крестовина развалилась!

– Простыню! – сказал Никита.

Я спустился в каюту, там оказалось по щиколотку воды! Уже по воде я дошел до шкафчика, вынул туго сложенную квадратами крахмальную простыню. Зачем вообще нужно так крахмалить? И потому что я разозлился на крахмал, я понял, что уже нервничаю.

Мы привязали хлопающую, бьющуюся простыню нижними концами к лееру рубки, одним верхним концом – к стояночному огню и другим – к веслу. Я долго лежал в сравнительной тишине за рубкой, стараясь забыть о нашем положении, натягивая веслом угол паруса, словно тащил бредень. Потом снова встал на ледяной ветер и увидел, что нас уносит: последний ориентир – какой-то длинный мыс, чернеющий в темноте, – исчез, вокруг были только волны.

Тут, бросив весло, я быстро слез в рубку, стал включать и выключать прожектор – SOS! И больше всего меня испугало, что Никита, который, сопя, стоял рядом, не сказал: «Прекрати!» – а вместе со мной смотрел в окно на луч прожектора, но свет кончался удивительно близко, в двух метрах.

Потом Никита стал заводить помпу, но помпа не заводилась. Никита бил ногой по коротенькой ручке помпы, ручка, чавкая, отскакивала назад, и помпа молчала.

Вдруг, громко выстрелив, простыня вывернулась обратно, ветер непонятно сменился – и тут же огромная ледяная волна, вдруг все закрыв собой, заполнила рубку.

Дрожащими руками я сорвал с крепления помойное ведро, выбросил в это страшное озеро, кичащееся своей чистотой, весь мусор, зачерпнул, выплеснул, но меня снова накрыла волна, наполнив ведро холодной водой.

Я зачерпывал воду, но тут же накрывала волна и меняла воду в ведре на свежую.

При сильных наклонах вода уже лилась из катера в озеро.

Я оглянулся (нас несло кормой вперед). Позади (то есть впереди) был широкий черный разлив до горизонта, весь покрытый ровными белыми барашками волн. Но длинный черный мыс опять показался!

Меня вдруг подняло под мышки, понесло, и я почувствовал, что под ногами у меня нет опоры! Я стал лихорадочно грести, но в основном – по вертикали!

Волны шли сзади, беспорядочно накрывая меня. Я уже захлебнулся несколько раз, сипел горлом, пытаясь вдохнуть.

«Неужели это последнее, что я вижу в своей жизни, – подумал я, – только черные волны с белыми барашками, темное, низкое, быстро летящее небо?»

Вдруг рядом, в провале волн, показалась голова Никиты.

– Привет, – сказал он.

– О!.. Ты как здесь? – проговорил я.

– Ладно! – заорал Никита (мы поднялись на волну). – Думаешь, легко тут тебя искать?

– Хорошо… Думаю, здесь не место для споров, – сказал я, улыбаясь и чувствуя, что по щеке текут горячие слезы.

– Ну, извини! – сказал Никита, тоже вдруг заплакав.

Волна сделалась круче, меня вдруг ударило коленом об камень. Потом я увидел темный силуэт Никиты, идущего пешком. Я осторожно пополз по камням; меня сбило, оглушило, потащило назад. Потом, сильно дрожа, я лежал за высоким камнем, спрятавшись от ветра. Потом вдруг пошел дождь – необыкновенно крупные капли падали в темноте. Я подставил ладонь, посмотрел – это был снег!

Я встал на четвереньки, стал карабкаться на высокую булыжную гору, поднимающуюся круто вверх от воды, залез наконец наверх и с изумлением увидел залитую солнцем долину, словно я (как человек со знаменитого рисунка в учебнике) прошел темноту, пробил головой небесный свод и смотрю теперь вниз, на землю.

Вдали я разглядел дым, поднимающийся в деревьях. Я побежал вниз и увидел за деревьями избушку. За дверью, в темноте, я сбил ведро, и звон его прозвучал для меня прекрасной музыкой. Я открыл вторую дверь. В кухне, залитой низким горячим солнцем, женщина что-то варила на плите, маленькая девочка, с усилием нажимая ладошкой, топила в тазу куски газеты.

Потом я сбегал за Никитой (озеро продолжало тупо бушевать), и мы вместе стали носиться по этой горячей долине. Потом я увидел слезающих с горы солдат с зелеными погонами пограничников.

…Мы ехали в газике среди цветов.

– Всыпать вам надо как следует! – сказал шофер.

– Конечно, конечно! – радостно согласился я.

Мы въехали в раздвинувшиеся темно-зеленые ворота с двумя выпуклыми красными звездами. Потом мы оказались в белом пахучем медпункте. От запаха лекарств меня вдруг вытошнило – видно, наглотался воды. Врач выслушал сердце, потом стал запихивать зонд. Я энергично стал его жевать…

– Да не жуйте вы зонд!.. Глотайте! – закричал врач.

Потом я спустился по ступенькам… Зеленая скамейка, клумба, обложенная кирпичом, горячий запах какао из кухни!

После «спасения на воде» ликованье и общительность душили меня.

У ворот я увидел часового, который показался мне почти ровесником.

– Слушай! – сказал я. – Слышал уже небось про наше крушение?!

Он почему-то молчал.

Жестикулируя, я стал рассказывать.

…Я несколько увлекся и чуть не пропустил момент, когда он, внезапно блеснув слезой, вдруг передернул затвор, дослав патрон в патронник.

– Все! Все! Ухожу! – подняв руки, сказал я.

Потом я залез на вышку – запыхавшись, оказался на высокой деревянной площадке под крышей. С края, высунувшись наружу, стоял на треножнике длинный светло-зеленый бинокль (дальномер?). Я пригнулся к нему, стал смотреть. Прямо перед глазами оказался светлый бревенчатый дом, окруженный расплывчатым радужным повторением. Я узнал тот самый дом, в который вбежал после спасения. Потом я со скрипом повернул дальномер и оказался вдруг среди высоких волн. Я испуганно отвернул дальномер и вдруг увидел торчащую среди камней рубку нашего катера! На крыше сидела чайка, окруженная таким же радужным ореолом.

Мы перелезли булыжную гору и увидели наш катер, застрявший в камнях. Быстро жонглируя на скользких камнях, мы добрались до него. Я первый залез на высокий нос. Катер, скрипя, стал медленно перевешиваться. Вода, переливаясь внутри, бухнула в нос.

– Странно! – сказал Никита, присев под катер. Обшивка цела. Откуда же столько воды? Ну-ка, перейди на корму!

Я, как на качелях, перевесил катер на корму.

– Так. И спереди цело! – сказал Никита, заглядывая под катер.

С трудом сдвинув размокшую, разбухшую дверь, мы влезли внутрь. По колено в воде мы прошли в каюту. Вода была мутная (размокла мука!), плавали перья из подушек, и матрешка, которой мы накрывали заварочный чайник.

Корма, соответственно, поднялась, вода перелилась к нам (стало по пояс), и мы вдруг услышали, как в корме звонкой струйкой льется откуда-то вода… Вот она иссякла, и стало тихо.

– Ясно! – радостно сказал Никита. – Губит проклятая жадность! Надень я на стык выхлопа трубу дюрита подлинней – и не попадала бы вся вода, оказавшаяся в выхлопе, в катер!

Мы еще раз качнули катер – и точно: выхлоп, выходящий в воду ниже ватерлинии, зачерпнул воды и, когда поднялся, вылил ее всю в катер.

– Урра-а! – почему-то радостно закричали мы.

– Еще же вал сломан, – сказал я.

– Ерунда!

Мы быстро сняли крестовину соединения коленвала, выползли по камням на берег.

Потом мы радостно бежали по лесной дороге. Тепло, сухо, иногда пунктиром блеснет паутина.

Мы пробегали мимо заставы, и тут я увидел выходящего из ворот своего знакомого – часового. Я бросился к нему.

– Слушай! – закричал я. – Знаешь, в чем оказалось дело? Нужна труба дюрита подлинней, и все! Слушай! У вас же есть, наверно, дюрит!.. Слушай! Дело есть! Надо катер с камней стащить! У вас есть же, наверно, вертолеты там, транспортеры?

Он резко повернулся и ушел обратно.

Через час мы выходили с погранзаставы с трубой дюрита. Мы помчались в поселок, где, как нам сказали, можно получить остальную техническую помощь.

В мастерской было темновато, пахло машинным маслом. Сварщик вставил в зажим нашу крестовину, кивком сбросил на лицо маску с мутным слюдяным окошком.

Тракторист со стоящего здесь трактора подробно расспрашивал меня о причинах нашего бедствия и время от времени издевательски повторял, подмигивая остальным:

– Правильно говорит городской мальчик!.. Правильно говорит приезжий мальчик!

– Ну, все! – сказал сварщик. Толстый светящийся шов на нашей крестовине быстро гас. Сварщик передал крестовину слесарю, тот, зажав ее в тиски, долго обшаркивал напильником.

– Да ничего!.. Неважно! – сказал я.

– Правильно говорит городской мальчик! – сказал тракторист.

– С камней-то как будете сниматься? – спросил сварщик.

Никита пожал плечами.

– Катки надо. По каткам снимете.

– А где их взять?

– У дядя Миши спросите, у лесничего.

– А он даст?

– За пол-литра он все даст! – сказал сварщик.

Когда мы вышли из мастерской, солнце уже садилось. День, можно сказать, пошел на сварку.

Мы шли по улице и вдруг увидели идущего зигзагами старичка.

– Кто это идет? – взмахивая руками, кричал он. – Это дядя Миша идет! Кто-о здесь хозяин?.. Здесь дядя Миша хозяин!

– Дядя Миша! – подошел к нему Никита. – Нельзя ли для катков бревнышек из сухостоя, катер на воду спустить?

– Счас! – подумав, сказал дядя Миша.

Он ушел в дом, и долго его не было. Потом вдруг оттуда раздались крики:

– Кто это идет?.. Это дядя Миша идет!.. Кто здесь хозяин?.. Здесь дядя Миша хозяин!

Решившись, мы вошли в дом.

– Дядя Миша! – сказал Никита. – Ну что тебе сделать? Санитарную рубку? Рубку ухода? Рубку осветления? Ведь загажен же лес!

Взгляд дяди Миши остановился вдруг на Никите.

– Один плыл али с красной девицей? – неожиданно нараспев заговорил он. (Я понял вдруг, что мы имеем дело с колоссальным жуликом.)

– Да я не о том! – с досадой сказал Никита.

Тут дядя Миша стал долго пить чай, бормоча примерно одно:

– Вот ужо… распогодится… ободняется… Вот ужо – выпью водушки…

– «Водушки» – это что-то новое! – сказал Никита.

Тут дядя Миша, всхлипывая, стал вспоминать какие-то «березушки», которые он, видимо, продал.

Никита, яростно ощерясь, схватил его и начал трясти:

– Ты, гнида! Ты будешь работать или нет?!

Потом, сам испугавшись своей ярости, Никита отпустил его, и мы вышли. К ночи мы снова вернулись к катеру.

Катер, накренясь, белел среди абсолютной тьмы. Только волны, пробиваясь через камни и выходя на ровное место, с шипеньем растекались, словно кто-то растягивал в темноте белую резинку.

Мы пролезли по скользким камням до катера. На волны я не обращал внимания уже, они меня больше не волновали.

Мы зажгли на катере свет, поставили коленвал, натянули на выхлоп черную тугую трубу дюрита.

Когда рассвело, вышло солнце, я бросал, уже с кормы, спиннинг. Однажды, когда я подматывал, рядом с моей блесной шла маленькая рыбка, – видимо, думала, что нашла подружку, хотела подружиться.

Потом вдруг раздался стук – и по камням подъехал дядя Миша. На телеге был навален сухостой.

– Семнадцать шестьдесят!.. Брут-та! – бодро закричал дядя Миша, соскакивая. – Деньги давай!

– «Брутто», – усмехнувшись, сказал Никита, – это значит вместе с ним, и с лошадью, и с телегой!

Мы сгрузили с телеги стволы. Дребезжа по камням, дядя Миша бойко умчался.

Мы стали таскать бревна на камни. Вдруг мы услышали громкий треск. Вдоль берега ехал трактор. Трактор остановился, с него спрыгнул тракторист.

– Та-ак! Правильно делает городской мальчик! – закричал он.

Он быстро разделся, залез в воду, стал ворочать с Никитой бревна. На руке синела надпись: «Слава доблестным соколам!»

Потом он уплыл с тросом, завел трос за далекий одиночный камень, потом, вернувшись, надел петлю на швартовы катера.

Прямо мокрый, плюхнулся на сиденье трактора, трактор заревел, трос страшно натянулся… Катер, дернувшись, прокатился по бревнам и с размаху плюхнулся на чистую воду.

…За это время я отварил картошки, потом полез на катер за консервами. Но когда вернулся, тракториста уже не было, только валялись на полдороге вилка с наполовину откушенной картошкой, – так стремительно он уехал.

…Долго рассказывать, как мы шли обратно, снова через всю Ладогу, через всю Неву.

При входе в Неву у нас кончилось масло, потом – солярка, стрелки стояли на нуле, но мы как-то шли.

Никита ложился в поддон мотора, вычерпывал старое, переработанное масло, процеживал его сквозь марлю в банку и снова заливал в двигатель.

– Как идем! – время от времени восхищенно говорил он. – Масло на нуле. Солярка на нуле!

И вот показался высокий мост Володарского, потом другие мосты.