Текст книги "Багатур"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 8,
в которой опять власть меняется

Наступило лето. Навалилась жарень. Олег то и дело выходил к реке – потоптаться босыми ногами по горячему песочку, по хрустким ракушкам, бултыхнуться в воду, смывая с себя пыль, пот, тревоги. Но вот выберешься на берег – и снова тобой овладевают беспокойные мысли.

Никто: ни боярин, поставленный заведовать перевозом на Днепре, ни рыбак, удивший сига на Волхове, ни купец, одолевавший Волок Дамский,[85]85
  Волок из реки Лама в Волошню, приток Рузы. Ныне – город Волоколамск.


[Закрыть] – никто не ведал, что ждёт их всех совсем скоро, поздней осенью, зимой и весной. Сухов знал – и что ему прикажешь делать со своим знанием?

А жизнь продолжалась, шла себе помаленьку – поскрипывало водяное колесо у Пасынчей беседы, глухо воркотали жернова, перемалывая зерно. Каждое утро начиналось с петушиных криков и пронзительных звуков свирели – это пастухи собирали коров со всей улицы и вели стадо за город, на пастбища.

Чёрные пашни подёрнулись зеленью всходов, подросли злаки, заколосились, зажелтели – приспело. Девки, подвернув понёвы[86]86
  Понёва – запашная юбка, полагавшаяся девушкам по достижении известного возраста и носившаяся поверх рубахи. Имела разрез спереди, из-за чего прозывалась разнополкой. Шили понёвы, в основном, из суконной ткани в клетку, причём размер клеток обозначал площадь земель, находившихся во владении семьи.


[Закрыть] «кульком», вышли в поле с серпами, колосок к колоску собирая в снопы.

А после и леса желтизной тронуло. Облетела листва, холодом потянуло, лужи стало ледком прихватывать. Задубела земля, ударили морозы. Повёл отсчёт дней ноябрь, приближая зиму.

Великий князь Ярослав Всеволодович нервничал всё сильнее, всё раздражённей становился, а однажды утром успокоился. Велел в поход собираться.

Тысяцкие да сотники роптали недовольно – и куда это князю нашему вдруг приспичило? Зима на дворе, а он нас с тёплых мест срывает! Один лишь воевода Олег Романыч понимал, что движет князем, но молчал. Как мог, утешил Олёну, вскочил на коня, да и повёл свой полк куда велено.

Князь отъезжал на любимом своём белом коне. Он был в кольчуге и в шлеме, с новгородской распашной шубой на плечах. Длинные рукава её болтались на ходу, хотя вшиты они были больше для красоты – шубу носили внакидку. Задумчив был Ярослав Всеволодович, рассеян и мрачен.

Киевляне высыпали на улицы, провожали князя хмурыми взглядами, воздыхали да плакали – не потому, что жаль им было расставаться с Ярославом Всеволодовичем. Просто понимали люди, что грядёт новая власть – всенепременно князь галицко-черниговский заявится. И опять им терпеть поношения да поборы, а всех разве накормишь? Известное дело: утробы княжьи – ненасытны.

– Только устроишься, и на тебе, – брюзжал Пончик, часто оборачиваясь, словно силясь запомнить городские пейзажи Киева.

– А что изменилось? – возразил Олег, оседлавший савраску. – Ты как был этим… лейб-медиком, так ты им и остался. Состоишь при особе великого князя. Чего тебе ещё?

– Да неохота мне переться чёрт-те куда! Опять есть из общего котла, спать, где положат, и не помыться, не побриться! Угу…

– Ты же в курсе, куда мы едем, – утишил голос Сухов.

– Да в курсе я… – буркнул Пончик. – Угу… До сих пор не могу поверить, что великий князь так под великим ханом прогнулся…

– Ярослав – подлый, хитрый, коварный, беспринципный тип, то бишь настоящий политик. Прогнулся… А что ему оставалось? Сам не прогнёшься, так тебя силком в три погибели скрючат!

– Ох, не знаю…

– Узнаем.

От войска Ярослава Всеволодовича осталось едва ли тыща народу – новики Олеговы, переяславцы да дружинники Акуша. Новгородцев князь тоже отправил по домам, не забыв наградить за службу. Правда, Акуш обещал призвать половцев своего дядьки, солтана Китанопы, но тех ещё уговорить надо было – степняки тоже не испытывали особой любви к перемене мест накануне зимы.

Воинство переправилось через Днепр и выступило в дальний поход.

Ярослав Всеволодович вёл своих людей не прямо на север, а склоняясь к востоку, так, чтобы пройти землями Черниговского княжества. Ведь ясно же, что Михаил обязательно займёт Киев! Так хоть нагадить напоследок государю галицко-черниговскому!

Уневеж, Всеволож, Блестовит, Хоробор, Болдыж, Кромы – всем досталось. Сам Чернигов войско обошло, а вот с городишек малых и окупы взимали, и брали всё, что нравилось, – отборное зерно на корм лошадям, «мясо, млеко, яйки».

– Это что… – вспоминал Акуш, жмурясь от приятных воспоминаний. – Вот лет шесть тому порезвились мы так порезвились – с размахом! Тогда Ярослав Всеволодович собрал полки со всех волостей своих, в набег пошёл на Михаила Всеволодовича. Серенск мы тогда пожгли, весь север Черниговщины опустошили! Да-а… Они тогда вместе с Даниилом Романовичем взялись князя черниговского извести. Да, союзниками были Ярослав наш с Данилой. У них же жёны – сёстры родные, обе – дочери Мстислава Удатного. То ещё бабьё… Змеищи! Паскудные – страсть!

– Вот и сбегают от них мужья, – усмехнулся Олег. – Отдыхают, воюя.

Акуш расхохотался, а Сухов с любопытством присматривался к этому половцу, что сумел узду накинуть на княжьих дворян. Летом окольничий не вредил ему никак, а по осени помирился даже. Особой приязни к бывшему вражине Олег не испытывал, дружбы с ним тоже не водил, но приятельствовал – чего зря-то беса тешить?

Ранним утром войско вышло к Оке, и Акуш напомнил князю о своём обещании призвать бойцов Китанопы. Ярослав Всеволодович кивнул и обратился к Олегу:

– Бери, Романыч, своих и дуй за Акушем. Сколько выделит Китанопа сотен, столько и приведёшь. Под твоей рукой будут, вот и поглядишь, чего товар стоит. Будем вас в Дебрянске ждать. Ступайте!

– Слушаю, княже, – поклонился Сухов.

Не мешкая, он окружил себя полусотней Олфоромея и припустил за окольничим – тот взял с собой Сатмаза да сотню половцев в полном боевом облачении. Сам Акуш щеголял в кожухе, в тёплых шароварах с лампасами и в бесформенной меховой шапке со свисавшими на спину лисьими хвостами.

– Я с тобой! – послышался заполошный крик Пончика, и «лейб-медик» догнал Олега, вызывая добродушные смешки ополченцев. – Что я один-то делать буду? Угу…

– А кому ж о здоровье княжьем печься?

– Да чего о нём печься? Здоровый же бычара, ни одна зараза его не берёт! Угу…

– Ладно, поехали.

И они поехали. Налегке, без обоза и долгих остановок, кони домчали «призывную комиссию» до реки Воронеж на второй день.

– Дядька стоит под Чёрным лесом, – махнул Акуш плетью, указывая направление. – Это рядом совсем, обедать будем уже в становище!

Лес действительно был тёмен и непрогляден. Окружённые со всех сторон степью, деревья будто сплотились, теснясь и сплетаясь ветвями. Тут, рядом с понятной ему чащей, Олегу стало спокойней – это в степи спрятаться негде, а лес укроет, не выдаст.

– Пришли, – сказал окольничий. Вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул.

И тут же из леса повалили всадники на конях степной породы, но не половцы – на всех долгополые бараньи шубы мехом вверх и шаровары из конской кожи шерстью внутрь, на головах остроконечные собачьи малахаи с наушниками и назатыльниками, и ноги в тепле – в сапогах-гутулах, выстланных войлоком.

Акуш тотчас же выхватил из-за пазухи круглую золотую пластинку, блеснувшую тремя рубинами, и воздел над собой. Конники почтительно объехали его и ринулись на полусотню Олега. Они мчались, крича: «Кху-кху-кху-кху!» – и налетели, сверкая надраенными доспехами, блистая начищенными саблями.

«Подстава!» – мелькнуло у Сухова. Он почувствовал бешеную, жестокую ярость, рвущуюся из него, и выхватил меч. Никогда прежде он не бросался в бой, испытывая только ненависть. Всегда и страх был, и опаска. А сейчас он не боялся. Совсем. Одна палящая злоба клокотала в душе, рождая лишь одно желание – убивать. И Олег убивал.

Ближнему из всадников, затянутому в грязную шубейку, он отсек руку, державшую саблю, а после вспорол живот. Кочевник выпучил раскосые глаза, и Сухов сбросил его с седла – корчиться и умирать в заиндевевшей траве. Развернулся, чтобы отбить саблю, ударившую справа. Противник его на чалом коне заверещал, скаля жёлтые зубы, и, прикрываясь щитом, плетённым из лозы, махал и махал своим клинком, да с оттягом, рубил и рубил. Неожиданно Олег раскроил круп чалому – конь вздыбился от боли, а всадник открылся. И тут же рухнул на мёрзлую землю, обливаясь кровью из подрубленной шеи.

Затравленно оглянувшись, Сухов увидел сотни воинов, съезжавшихся отовсюду, чтобы поспеть к зрелищу, визжавших, вывших на все голоса, улюлюкавших, круживших вокруг да около, натягивавших тетивы убойных степных луков. Ополченцы его гибли десятками – гудевшие стрелы пробивали тела навылет, пуская кровавые фонтанчики. Один Олфоромей ещё держался, крутясь вьюном, отбиваясь и огрызаясь.

Волосяной аркан упал на Сухова, мгновенно стягивая руки, сбивая дыхание, лишая меча. Могучий рывок – и Олега сдёрнуло с седла, бросило наземь и поволокло.

Он поднял глаза к шатавшемуся небу, ожидая резкой боли от калёных жал, но так и не дождался – чей-то голос, гортанный и властный, выкрикнул короткий, как резкий выдох, приказ.

И косоглазые всадники моментально остановились, осаживая лошадей, а то и поднимая тех на дыбы, освобождая широкий проход командиру, восседавшему на великолепном белом коне.

Это был Бэрхэ-сэчен. Его голову украшал позолоченный шлем с пучком пушистых перьев цапли, чешуйчатый панцирь-куяк тускло взблескивал на солнце, сабля в серебряной оправе позванивала о стремя.

– Вот и встретились, – усмехнулся монгол. Повернув голову к Акушу, не таившему злобного торжества, он церемонно кивнул: – Благодарю тебя.

Половец осклабился.

– Провожать врага на казнь, – сказал он, – это радость, минган-у-нойон.[87]87
  Минган-у-нойон – тысяцкий, командир тысячи воинов в монгольском войске.


[Закрыть]

Сухов устало перекатился, вставая на колени, с трудом поднялся с земли, кое-как ослабил петлю, стащил её с себя, переступая по очереди ногами – и незаметно вытащил засапожный нож.

– Убить врага самому, – медленно выговорил он, – радость куда большая.

И метнул клинок. Нож пронзил окольничему шею, войдя по рукоять. Акуш захрипел, выгнулся, хватая руками воздух, и упал, вытянулся, испуская дух.

Бэрхэ-сэчен отдал резкий приказ, указывая на Олега. Сухов в отчаянном прыжке метнулся к трупам убитых им монголов, кувыркнулся, подхватывая саблю, но уже натянулись тетивы луков, загудели, запели песню смерти…

– Ха![88]88
  Ха! – Стой! (монг.)


[Закрыть] – гаркнул чей-то басок, и опустились луки, вторижды уберегая Олега от смерти. Лицо Бэрхэ-сэчена перекосила злобная гримаса, но и он не посмел ослушаться.

Воины поспешно разъехались, пропуская худущего, длинного как жердь человека, с лицом цвета луковой шелухи.

В каждом движении длинного, в посадке головы, во взгляде читалось властное превосходство. Нетерпеливо махнув плетью, он послал к Олегу пожилого, но крепкого степняка в цветном войлочном клобуке с меховыми отворотами и в тулупе, обшитом красными тесёмками.

Степняк подъехал, сохраняя дистанцию, и заговорил на половецком:

– Достопочтенный Бурундай спрашивает, кто ты такой?

Сухов выслушал его и ответил:

– Меня зовут Олег, сын Романа.

Половец понял его корявую речь.

– Зачем ты убил воинов великого хана? – спросил он.

– Они напали. Я их убил. Ты тоже хочешь умереть?

– Не надо, Олег! – взмолился Пончик, вырываясь из цепких рук. – Они убьют тебя! Это ж монголо-татарское иго!

Сухов пожал плечами, но саблю опустил.

– Брось саблю! – скомандовал половец-толмач.

– Пожалуйста! – добавил Александр дрожащим голосом.

Сухов покачал саблю в руке – и разжал пальцы. Клинок с шорохом погрузился в слежавшуюся траву.

Бурундай заговорил спокойно, без тени гневливости. Сухов ничегошеньки не понял, но половец угодливо поклонился начальнику и перевёл:

– Слово достопочтенного таково: ты убил великих воинов, Таргутай-Кирилуха и Шихи-Хутага. Значит, ты и сам багатур. Будешь ли верно служить великому Бату-хану, Хельгу, сын Урмана?

Олег посмотрел на хмурое серое небо и подумал, до чего же ненастье подходит его несчастью… В масть.

– Буду, – твёрдо сказал он.

Часть вторая
НАШЕСТВИЕ

Глава 9,
в которой Олег сначала получает подарок, а после теряет его

…Осенняя степь, бурая под нависшей хмарью, белёсой и серой, вселяла бесприютную тоску. Вселяла бы, останься Олег наедине с нескончаемым простором, но теперь он волей-неволей стал нукером,[89]89
  Нукер – «друг», воин (монг.).


[Закрыть] боевой единицей степного воинства, а в орде от коллектива не очень-то оторвёшься.

Сухов вздохнул. Опять он всё утратил – друзей, положение, всё, что нажито непосильным трудом… Даже меча его лишили. И шубу спёрли, и кольчугу сняли. Хорошо хоть коня не отобрали – этого добра тут навалом. Табуны!

Сухов снова испустил тяжкий вздох. Да разве в том горе, что ему холодно без шубейки? Олфоромея жаль. Упорствовал Лысун, не стал кумиру, изображавшему Великого Чингисхана, поклоняться и обряд очищения пройти тоже отказался. Там и надо-то было меж двух костров пройти, ан нет. «У вас своя вера, – спокойно заявил ополченец, – а у нас своя. Вы бесам кланяетесь, а мы Богу молимси». И зарубили Олфоромея…

Пончика в невольники записали, но за него Олег не переживал особо – этот везде устроится. Понч только с виду хлюпик да нытик, по натуре же своей он хитёр, просто прибедняться любит. А вот за Лысуна сердце щемило…

Сухов даже продолжительные диалоги вёл сам с собою, доказывая тени Олфоромеевой: не потому я, дескать, к хану служить пошёл, что забоялся. Нету во мне страха. «А почему тогда?» – допытывался Лысун, сгинувшая душа христанская. «Так сразу и не скажешь, очень сложно всё… И очень просто». Проще некуда…

Он искал управу на князей, и он её нашёл – тумены пройдут по всем землям русским, безжалостно истребляя непокорных, милуя покорившихся – и облагая данью. И накладывая запрет на междоусобные разборки. И принуждая выпрашивать ярлык на княжение. И приставляя к князьям наместников-баскаков. Что, унизительно сие? А пускай! Так им и надо! Как Владимир Святой насаждал новую веру? Огнём и мечом! И правильно – иного способа скрепить Русь общим порядком да единым законом не найти…

…Олег вывел коня на вершину плоского холма. Савраска охотно подчинился, балуясь и фыркая. Игривый ему достался скакун…

Сощурившись, Сухов осмотрелся. Куда ни глянь, везде люди, люди, люди… Пешие и конные, простые нукеры и важные нойоны, пастухи-харачу и рабы-боголы, жёны воинов с детьми на повозках-тэргэн и суетливые возницы, погонявшие волов, резко вскрикивая: «Ач! Ач!»

Сотни костров горели по степи, вознося чад к серому небу, и словно соединяли земное с вышним. Тысячи юрт покрывали степь, будто пупырышками, белыми, бурыми, чёрными. Ржали кони, кричали верблюды, мычали коровы.

Семь туменов шли воевать Запад, шли покорять русские княжества – разобщённые уделы, погрязшие в распрях.

Знатнейшие царевичи-кюряганы, виднейшие полководцы вели сильнейшее в мире войско, направляя на запад множество племён, накрепко спаянных железной дисциплиной и суровыми законами. Степняки, горцы, лесовики, а все вместе – монголы, что значит – «побеждающие».

Белая Орда, предводительствуемая Бату-ханом, неторопливо и неотвратимо наступала, продвигаясь к дальним границам княжества Рязанского.

Олег подышал на пальцы, разминая суставы. Прижал ладонь к уху. Холодина какая… Стёганый гамбезон грел плохо, да и ноги мёрзли отчаянно.

– Ой-е, – послышался насмешливый голос, – совсем заколел багатур!

Сухов с трудом развернулся в седле. На него, склонив голову к плечу, смотрел давешний толмач, старый рубака из половцев, восседавший на верном гнедке.

На толмаче был шлем из толстой бычьей кожи, обложенной узкими железными полосками, начищенными до блеска. Шлем был напялен на лисий малахай – его длинные наушники куман[90]90
  Куманы – самоназвание половцев.


[Закрыть] завязал сзади. Чешуйчатый куяк, сплетённый из прочных ремней, туго обтягивал грудь и плечи; на голубом шёлковом поясе спереди висел нож с серебряной чеканной рукояткой, сбоку – кривая сабля в зелёных ножнах, украшенных медными кольцами; носки замшевых гутул упирались в бронзовые фигурные стремена; к седлу был приторочен саадак для лука, расшитый цветными нитками.

– Д-да, – согласился Олег, – не душно.

– Пошли, – скомандовал толмач и повернул коня.

Сухов, не спрашивая, куда и зачем, двинулся следом.

Савраска фыркнул довольно, то ли радуясь движению, то ли предвкушая угощение.

– Я арбан-у-нойон[91]91
  Арбан-у-нойон – десятник.


[Закрыть] в тумене Бурундая, – сообщил половец деловито, – будешь служить под моим началом. Правила простые – внимание и повиновение! Я приказываю, ты исполняешь. Я посылаю в бой, ты побеждаешь врага. Если струсишь и побежишь, тебя зашьют в воловью шкуру и оставят в степи. Это смерть медленная. Или попросту сломают хребет – это смерть быстрая.

– Я не побегу, – серьёзно сказал Олег.

– Верю, – кивнул арбан-у-нойон и неожиданно спросил: – Ты орос, Хельгу?

– Орос, – признал Сухов. – Только я уже лет двадцать как тут не живу.

– Неважно сие – орос везде орос. Можешь называть меня Изаем Селуковичем – это моё имя. Так меня крестили.

– Ты христианин?

– Есть маленько… Двадцать зим назад я служил у Ингвара Игоревича, князя рязанского. Ва-вай… Крещёные все, а хуже поганых нехристей. Помню, был случай – князья Глеб и Константин Владимировичи пригласили на «почётен пир» в село Исады пятерых своих двоюродных братьев и одного родного, Изяслава. И всех их зарезали. Ингвара Игоревича тоже звали, да он не поехал. Оттого и уцелел. И стал князем рязанским. Ему наследовал сын Роман, потом его сменил брат Юрий… Почему и как сменил, не знаю – два года тому назад князь Ингвар помер, а я ещё раньше покинул Рязань, к становищам ушёл. А Юрий Ингваревич до сих пор княжит… – Половец вздохнул, покачал неодобрительно головой. – Всё делят и делят Рязань бедную, никак поделить не могут. Уже на десять уделов расчленили княжество, а им всё неймётся – рубят и колют друг дружку, травят, слепят… Подсылают убийц, держат в залоге женщин с детьми, нарушают крестное целование… Города берут, девок портят, людей побивают без счёту, грабят, а что унести не могут, жгут… Хуже всякого вражья княжьё русское![92]92
  Заметим, что не в одном лишь Рязанском княжестве творился беспредел, так было везде, во всех землях, кои лишь Иоанн Васильевич, прозванный Грозным, скрепит в единую Русь. А на её северо-востоке, куда и пришёлся главный удар Батыя, лишь один 1235 год вписан в летопись так: «Мирно бысть…»


[Закрыть] Потому я и ушёл в степь…

– И как? Лучше в степи?

– Порядку больше. Яса[93]93
  Яса – «Запреты». Собрание высказываний Чингисхана; нечто среднее между сводом законов и цитатником.


[Закрыть] Чингизова всех струнит – и нукеров, и ханов. Орда не за кровью идёт, а за данью. Дашь им – и отступятся, не дашь – силой возьмут, перебьют всех, кто против. Зато Яса пытать не велит…

– Изай Селукович, – усмехнулся Олег, – что ты меня всё уговариваешь?

– А я тебя не уговариваю, – строго сказал половец, – я душу твою заговариваю, чтоб не болела зря. Знаю я вас, оросов…

Изай спешился у небольшой юрты, крытой чёрным войлоком, и бросил поводья подскочившему агтачи – конюшему. Отворив деревянную резную дверь, он махнул Сухову рукой – заходи, мол, да поживей.

Оставив саврасого на попечение агтачи, Олег вошёл в юрту, раздвигая дверной полог. Под ногою заскрипел порожек.

– Запомни, – сказал арбан-у-нойон назидательно, – наступать на порог юрты – это тяжкое оскорбление хозяину.

– Извини… – пробормотал Сухов.

– Ничего, переживу.

В юрте было тепло, в очаге горел огонь, под ногою прогибались толстые войлока. Шёлковая занавеска-перегородка была отдёрнута, не пряча постель, застеленную одеялом из верблюжьей шерсти. Жерди-уни ничем не покрывались изнутри, всё было по-простому, по-походному, а на крюке, поближе к огню, висела попона-потник, добавляя жилищу вони.

На маленьком коротконогом столике стояли две чашки с кумысом и медная тарелка с желтоватыми лепёшками сушёных молочных пенок и рассыпчатым творогом.

– У меня сегодня лишь «белая еда», – сказал Изай, – зато она не тяжелит.

Пройдя к дальней стенке, он ухватился за пару тюков и вытащил их на свет. Порывшись в одном, половец вынул синюю шубу и швырнул под ноги Олегу.

– Одевайся! Как добудешь что получше, вернёшь.

Добавив к «приданому» меховые штаны, гутулы и заячьи носки, Изай сунул руку во второй тюк, с мехами, и достал оттуда малахай. Сухов не стал кочевряжиться – скинув гамбезон, переоделся в «зимнюю форму». И быстро согрелся.

– Хорошо… – вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. – Тепло…

Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка – к дымогону поплыла сладковатая гарь.

– Саблю я тебе тоже выделю, – сказал он, – а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.

– Возьму, – твёрдо сказал Олег и поинтересовался: – Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?

Куман кивнул и ответил:

– Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк – мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник – его законное место. Скажут ему – напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя – видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?

– Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?

Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.

– Ведомо тебе, – сказал Олег, – что тысяцкий послом был?

– Наслышан.

– А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?

Изай с интересом посмотрел на Олега.

– Не знал о том, – сказал он, – но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.

– Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.

– Ого!

Половец нахмурился, покачал головой.

– А я ещё и пожурил его за это… – досадливо сморщился Сухов. – Хватило ж ума!

– Если об этом прознает хан Гуюк… – протянул арбан, – то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!

– А это мы ещё посмотрим, – пробурчал Сухов.

После продолжительного молчания он сказал:

– Изай Селукович, научите меня монгольскому.

Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.

– Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом – чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно – на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, – сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, – хурут.

– Хурут, – повторил Олег.

– Это… – половец хлопнул по доспеху.

– Куяк! – ввернул Сухов.

– Худесуту хуяг, – поправил его арбан и щёлкнул по шлему: – Дуулга.

– Дуулга.

Указав на щит, висевший на вогнутой стене, Изай выдохнул:

– Халха.

– Халха.

Половец потянул саблю из ножен:

– Хэлмэ!

– Хэлмэ… Сабля – хэлмэ или ножны?

– Сабля, – подкинув нож, Изай назвал его: – Хутуг.

– Хутуг.

Арбан дотянулся до ножен с мечом и постучал ногтём по рукоятке:

– Мэсэ. Меч, значит.

– Мэсэ.

– Лук – номо.

– Номо.

– Стрелы – тумер булсуу.

– Тумер булсуу.

– Топор – алма хунэ.

– Алма хунэ.

– Булава – гулда.

– Гулда.

– Копьё – жада.

Повторить Сухов не успел – за стенами юрты гулко забили барабаны. Подняли хриплый вой длинные кожаные трубы-карнаи, и чей-то пронзительный голос завопил:

– Дэр-халь! Хош-халь!

– «Сейчас и повеселее», – перевёл арбан-у-нойон, торопливо поднимаясь с места. – Сбор!

Изай стремительно покинул юрту, Олег поспешил за ним следом. Агтачи бегом подвёл коней.

– Хельгу, неси попону! Живо!

Сухов метнулся в юрту и вынесся обратно, держа в руках нагретый потник – пусть коню будет приятно.

Олег потрепал саврасого по холке, будто извиняясь, и положил на его спину ненагретую попону – негде ему пока греть. Поверх попоны – чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак – седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами. Затянув подпругу, снял оброть[94]94
  Оброть – конская уздечка без удил, с одним ремнём.


[Закрыть] и надел уздечку, плетённую из узких ремешков. Готов к труду и обороне.

А вот Изаю Селуковичу приходилось решать ту же задачу в два действия – его гнедому тоже полагался доспех. Надо было скрепить на спине коня две обширные боковины из толстой кожи, опускавшиеся ниже колен, за седлом увязать накрупник, спереди – нагрудник с нашейником, а на голову гнедку конскую маску надеть.

Олег приметил, что Изай сам собирался в поход, исполняя все воинские повинности, а вот юрту сворачивали боголы арбана. Разделение труда.

Пока половец споро затягивал ремешки, собрался весь его десяток – крепкие парни в поперечно-полосатых куяках, расписанных зелёными, розовыми, красными, оранжевыми красками и украшенных вышивками. Нукеры никогда не мылись, но и не воняли особо, от них шёл запах дыма и мускуса. Изай крикнул им что-то непонятное, и те стали представляться по одному:

– Хасар! Джарчи! Судуй! Чимбай! Тайчар! Курух! Хуту! Итурген! Алтан! Джельмэ!

Олег вскочил на саврасого и громко отрекомендовался:

– Хельгу!

Трое или четверо из десятка дружелюбно оскалились, остальные хранили каменную непроницаемость. Сухов, правда, не шибко-то и расстроился – новичков нигде особо не жалуют. Ничего, стерпится-сдружится…

Показался сотник Эльхутур, за ним следом ехали барабанщик с двумя барабанами, трубач с рогом на перевязи и щитобоец с большим медным щитом-гонгом.

Придирчиво проверив, в порядке ли оружие у его подчинённых, Изай взлетел в седло и махнул рукой: за мной! Десяток потрусил следом за командиром. Олег завертел головой. Десяток? Сотни, тысячи, десятки тысяч стронулись с места! Женщины с пронзительными песнями разбирали юрты, сворачивали войлоки, сдвигали косые решётки и вьючили всё это на верблюдов, вместе с медными котлами, железными таганками и чувалами с пожитками. Одноколки-тэргэн скрипели нещадно громадными колёсами, несчётные табуны топтали степь, поднимая тучи пыли, смешанной с сухим снежком.

Вся орда порысила, покатилась, понеслась на север, следуя напрямки «аяном» – «волчьим ходом», ускоренной тропотой.[95]95
  Неправильная конская рысь.


[Закрыть]

Время «Великого приказания» пробило, начиналась война.

Хмурым ноябрьским утром вышли тумены на берег реки Воронеж, обтекавшей край Чёрного леса. Никто не ждал, что ордынцы вообще способны не вольной степью скакать, а пробираться извилистыми лесными тропами. Но так и случилось – войско Бату-хана скрытно подошло к пределам княжества Рязанского. Правда, те же половцы считали всю южную половину княжества своими исконными владениями, ибо степь продолжалась в этих пределах, степь, хоть и с частыми рощами да чащами, сил не имевших скрепиться в непролазные дебри. И эта лесостепь тянулась до самой реки Прони, вот её-то куманы вполне справедливо считали границей владений рязанцев. Оттого и воевали с княжеством. Воевали часто, ещё чаще мирились – князья замуж брали дев-половчаночек, а воины-куманы частенько службу несли у разных Всеволодовичей да Романычей.

Однако подчиниться ханам из Орды им было куда как вольней – свои всё ж, как ни крути. Степная кровь. Хотя как раз воли Батый половцев лишил – в его воинстве только он один был волен, все же прочие были повязаны жесточайшей дисциплиной. А дабы лишний раз убедиться в верности призванных куманов, булгар, буртасов и оросов, Бату-хан прямо на берегу Воронежа потребовал от «новиков» принести ему клятву верности. Новобранцы не возражали, сочтя это делом обычным – и правом хана.

«Новики» выстроились на обширном лугу, сошли с коней и склонили головы. Олег находился тут же, оглядывая исподлобья тех, кто будет биться с ним в одном строю.

Сдержанным гулом поднялись голоса, повторявшие присягу:

– Передовым отрядом преследуя врагов… мы будем доставлять тебе… пригонять тебе прекрасных дев и жён… дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жён и девиц… прекрасных статей меринов. При облавах на дикого зверя… будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху сполна… сдавать, стянувши стегна.

– В дни сечи, если мы в чём нарушим твой устав… – выговаривал Олег, присоединяя свой голос к могучему хору, – отлучай нас от наших стойбищ, жён и женщин… чёрные холопские головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой… отлучай нас от наших холопов, от жён и детей… бросай нас в бесхозяйной, безбожной земле.

Бату-хан, восседавший на белом коне, дослушал клятву, а после поднял руку и возгласил своё слово.

– Когда пределы земель урусов будут очищены от смутьянов, – прокричал толмач перевод, – и всё, что уцелеет от меча, преклонит голову перед начертанием высшего повеления, все вы возвыситесь! Но помните крепко: если из вашего десятка в бою бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все десять будут умерщвлены! Точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют, то их также умерщвляют! А если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются!

Хан опустил руку. Тишина опустилась на поле, и тогда вперёд вышел грузный, волочивший ногу Субэдэй-багатур, воспитатель-аталык Батыя, и выхватил нож, острый как бритва. Новобранцы уже знали, какую причёску носят в монгольском войске, и дружно скинули меховые колпаки и башлыки. И принялись друг друга оболванивать.

Здоровенный булгарин-великан, улыбаясь не по росту робко и просительно, обрил Олегу макушку наголо, спереди оставляя клок волос, состриженный до бровей, а два клока по бокам головы заплел, закрывая обзор по сторонам – чтобы воин даже думать не смел, что происходит сзади, а двигался только вперёд.

Бритьё всухую причиняло боль, но Олег всё же улыбнулся невольно, угадывая в стрижке сходство с «полубоксом» далёкого детства. Улыбка, впрочем, быстро пропала – причёска сама по себе была клятвой…

Кряхтя, он отряхнул с себя состриженный волос и сказал великану:

– Наклонись, а то я не дотянусь до твоей башки!

Булгарин слов не понял, но красноречивым жестам внял – и склонил свою голову…

А вскоре по степи разнеслось протяжное:

– Дэ-эр ха-аль! Хо-ош ха-аль!

…На правом берегу реки Воронеж, на мысу, стояла невеликая крепость Онуза, передовой форпост княжества Рязанского на границе леса и степи, пажитей и Дикого Поля. Не шибко высоко задирались бревенчатые башни, крытые тёсом. Стены, рубленные из дуба, почернели от дождей.

Три глубоких рва окружали Онузу, два ряда валов вставали на пути ворога. Поближе к крепости тулился посад – избушки вразброс. Редкий лес дымов поднимался к провисшему небу серыми косицами, расплетавшимися в сизое облако.

Первый снег уже выпадал – он лежал белыми заплатами на чёрной пашне, оттеняя недалёкий тёмный лес, подступавший к частоколу, ограждавшему посад.