Текст книги "«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!"

Автор книги: Валерий Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра – бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: «Цусима… Устроили нам самую настоящую Цусиму…»

– Тебе немцев хорошо видно? – спросил после паузы Гришин Шапошникова.

– С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.

А про себя Шапошников подумал: «Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток».

– Как с питанием? – спросил полковник Гришин.

– Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут – все остынет, а часто вообще не доносят.

Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение, да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов – от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.

– Как последнее пополнение? – спросил Гришин.

– Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, – вздохнул Шапошников.

– Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.

– Есть.

«Готовься… – подумал Шапошников. – Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю…»

Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.

В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу и живые прятались за убитых.

Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались.

– Это просто психологический шок, – доказывал он комиссару полка Наумову. – Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!

– Люди не хотят гибнуть напрасно! – отрезал Наумов.

– За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, – повысил голос подполковник Смирнов.

Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаева наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно.

– Смотрите, поднимаются! – Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.

Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке.

«Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, – думал Шапошников. – Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали».

– Первый, товарищ подполковник, – связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата.

– Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди, и немедленно представь к награде.

– Кто поднял людей, Александр Васильевич? – спросил Смирнов Шапошникова.

– Это Кадушин, товарищ подполковник, – ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев.

– Кто он по званию?

– Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, – ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.

Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев.

Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой.

Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.

Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой.

– Как он вчера плакал, что друга у него убили, – с сочувствием сказал сержант Корчагин.

– Ты про Гогичайшвили?

– Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости.

На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась – так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех – было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой.

– Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! – вскрикнул Корчагин. – Он же утром еще «Синий платочек» ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!

– Да, – с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, – пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию… Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: «Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче». Я ему: «Да ты что, брось об этом думать». И вдруг, откуда ни возьмись, разрыв мины на бруствере, и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил?

– Как тебе сказать… У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не думать. Я только знаю, что чем больше думаешь, что убьют, то тем скорее и убивают. Помнишь, рассказывал начальник первого отдела штаба дивизии, не помню фамилии, когда они на фронт ехали, у них один командир все время стонал, что убьют его, прощай жизнь. И первой же очередью с самолета, еще и до фронта не доехали.

Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли в траншею Фроленков и Шапошников. Корчагин посмотрел на них – оба что-то хмурые, не глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк, а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов.

– Что он приходил, Александр Васильевич?

– Людей просил взаймы, хотя бы взвод.

– Что уж, у него совсем никого не осталось?

– Тридцать активных штыков в полку.

– Ну, и дал?

– Нет. А сами с чем останемся?

Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал над бруствером, когда обходил убитых, и – пуля в грудь.

– Что ж вы так, товарищ старший лейтенант, я же предупреждал: пригнитесь, – говорил ему Корчагин, видя, как мутнеют у Манова глаза и быстро бледнеет лицо.

Врач, капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал раненого, помог положить его на волокушу.

– Не доедет он до госпиталя, – тихо сказал Шестаков Корчагину.

– Прощай, Михаил… – прошептал Манов. – Командуй теперь за меня. – Глаза его наполнились слезами, чувствовалось, что даже слабый вздох причиняет ему непереносимую боль.

Сержант Михаил Корчагин был ранен через каких-то полчаса пулей в шею навылет. Он упал в снег, захлебываясь кровью и теряя сознание, и последней его мыслью была такая: «Но не было же никакого предчувствия…»

Майор Фроленков был ранен, на этот раз тяжело, когда лично поднимал остатки своего полка в атаку.

Подполковник Смирнов был убит утром, прокомандовав полком всего сутки. Капитан Шапошников, когда убитого принесли в штабной блиндаж, невольно обратил внимание, какие стоптанные и старые сапоги были на подполковнике…

По приказу полковника Гришина Шапошников вновь заступил в командование полком, сменив за восемь месяцев войны четвертого командира. Но Гришина он предупредил, что сам свалится от болезни максимум через трое суток…

Вечером 21 февраля на КП дивизии позвонил начальник тыла майор Ровнов.

– Что там такое? – спросил Гришин Канцедала, видя, как он улыбается, разговаривая по телефону.

– Наши приехали! Делегация вернулась! Жена ваша, и к Туркину тоже. Горы студня, говорят, привезли.

Гришин улыбнулся, вспомнив лицо своей жены – Веры Глебовны. «Неужели я через несколько часов смогу ее увидеть?» – с удивлением подумал он. Но, вспомнив, что завтра предстоят похороны майора Гогичайшвили, Гришин опять нахмурился. Гибель его, всеобщего любимца, быстро ставшего среди ветеранов дивизии своим, не выходила у Гришина из головы. Он настолько привык к Гогичайшвили, что всегда, если вызовешь, придет подтянутый, стройный, симпатичный, что как-то и в голову не приходило, что его могут убить. «Еще бы суток трое – был бы под рукой, был бы жив», – с горечью думал Гришин. Приказ о назначении Гогичайшвили заместителем командира дивизии по строевой был подписан в штабе армии.

Раздумывая, как бы завтра сделать так, чтобы и похороны провести торжественно, как подобает, и в то же время делегацию встретить, Гришин засиделся на КП допоздна и во второй эшелон дивизии выехал за полночь.

Хоронили майора Гогичайшвили днем 22 февраля. Полковник Гришин сам помогал нести гроб. Опускали гроб в могилу под залпы. Начальник политотдела дивизии Кутузов сказал прощальную речь. Настроение у всех собравшихся было тяжелым, и впечатление от встречи с делегацией из дома было, конечно, смазано.

Политрук Николай Мазурин, приехавший с делегацией в дивизию, не мог и подумать, что попадет сразу на похороны, причем человека, которого он уважал и успел полюбить. Еще месяц назад он разговаривал с ним, а теперь вот нес его гроб и опускал в могилу.

Поездка на родину теперь казалась ему сном. После тыла снова попасть на фронт, снова видеть смерть, хоронить товарищей было непереносимо тяжело.

Вечером в штабе дивизии была встреча с делегатами-земляками. Узнав, что приехали из дома, в штаб дивизии то и дело приходили командиры, спрашивая новости и письма.

– Ну, рассказывайте все по порядку, – попросил полковник Гришин Мазурина, когда немного улеглась суета встречи.

– Так, с чего начинать… Туда добрались благополучно. Двадцать восьмого выехали, а первого февраля были уже дома. На дорогах заносы, то и дело приходилось толкать машину.

– А как Москва? – перебил его Гришин.

– Чувствуется настороженность во всем. Противотанковые ежи на улицах, следы бомб, но больших разрушений я не видел. Утром второго были уже в нашем обкоме, все четверо. Принимал нас сам товарищ Родионов – привет вам от него. Вошел в кабинет – ковры на полу, и как-то странно было видеть это после фронта, – улыбнулся Мазурин. – Встретил нас хорошо, с каждым за руку поздоровался, на стулья посадил. Я сказал, что командование нашей дивизии рапортует о делах, о подвигах, передал от вас привет, конечно. В кабинете было еще несколько человек обкомовских. Михаил Иванович зачитал им наш рапорт, потом о вас стал расспрашивать, о Канцедале. Потом предложил побывать в коллективах, рассказал, как много город делает для фронта: сормовичи – танки, самолеты, орудия, автозавод – «катюши». Даже папиросная фабрика переключилась на изготовление мин – начиняет их порохом. Люди, Иван Тихонович, сутками в цехах, народ трудится добросовестно. Я сказал, что кроме рапорта привез несколько статей для газеты. Родионов тут же позвонил Камчатову, редактору «Горьковской коммуны», спросил, сумеют ли они в газете дать целую страницу о нашей дивизии. После беседы Михаил Иванович угостил нас чаем, он вообще человек обаятельный. Как-то быстро располагает к себе.

Полковник Гришин вздохнул, задумавшись. Родионова он знал хорошо несколько лет, все заботы военных он всегда воспринимал как главнейшие в городе, а в снаряжении дивизии на фронт принимал такое живейшее участие, как будто сам должен был в ней воевать.

– В редакцию пришли, – продолжал Мазурин, – там сразу аврал, срочно начали номер готовить. Да, я ведь его показать-то вам забыл! – Мазурин вытащил из планшетки пачку газет, развернул одну. – Вот наш рапорт городу, моя статья, а это – Коваленко написал.

– Даже фотографию вашу дали, – удивился Канцедал.

На снимке в центре номера были Мазурин, адъютант комдива Мельниченко, политрук Оленин и шофер сержант Катушев.

– Еще в одном номере должна быть моя статья о дивизии, обещали прислать на днях, – сказал Мазурин.

– А на каких заводах были? Как там вообще в тылу настроение? – спросил Канцедал.

– Я был в Канавине на кожзаводе, это за «Двигателем революции», ремни там делают, портупеи. Настолько трогательная была встреча… Слушали все исключительно внимательно, жадно даже. Когда стал рассказывать о зверствах немцев, то многие плакали, потом кричали все: «Смерть палачам!» Я от них еще больший заряд ненависти получил. Многие нас спрашивали о мужьях, как воюют, но мы ведь мало кого знаем… Подарили нам новые ремни и голички хромовые. Были и в обкоме комсомола, Кудряшов собрал всех своих работников, выступали. Особенно всех их интересовало, как воюют комсомольцы. И так – каждый день: встречи, разъезды, беседы.

– Иван Тихонович, посмотри, – удивился Канцедал, взглянув на объявление на четвертой странице газеты, – все кинотеатры работают. В «Паласе» «Александр Невский» идет, как будто и войны нет. Неужели где-то в кино люди ходят?

– И мы ходили, в «Прогресс». Все там, как до войны. Только в середине сеанса зажгли свет, и патрули стали проверять документы. Идет обычная тыловая жизнь, – сказал Мазурин. – И кино, и театры, и даже филармония работает. Хотя, конечно, чувствуется, что война: то и дело на площадях попадаются прожектора, а то и зенитки.

– И в Горьком налеты были? – спросил Гришин.

– При нас два раза, – сказал Мазурин. – Но, конечно, не такие, как на фронте.

– В ноябре часто летали, а теперь раз в неделю, а то и реже, – вступила в разговор Вера Глебовна.

Мазурин отметил про себя, как они похожи с Иваном Тихоновичем. Такая же ладная, сбитая. Удивительно длинная и красивая коса.

– Как у вас там со снабжением? – спросил жену Гришин.

– Конечно, не так, как до войны, но жить можно. На рынке все дорого: мясо – сто сорок рублей, молоко – двадцать.

– Я тебя не спросил: как ты в состав делегации сумела попасть? – спросил ее Иван Тихонович.

– Это Лизы Туркиной инициатива, но все официально, через горвоенкомат.

Своему адъютанту Ивану Мельниченко, который тоже ездил в Горький, поскольку у него со дня на день должна была родить жена, Гришин строго-настрого приказал ни в коем случае не брать с собой на фронт Веру Глебовну, как бы ни просилась. Но она все же сумела убедить секретаря обкома партии Родионова в необходимости этой поездки.

Догадавшись, что Гришиным надо поговорить и о своих домашних делах, Мазурин оставил их и подошел к редактору дивизионной газеты Васильеву, сидевшему в штабе за соседним столом.

– Ну, Дмитрий Михайлович, теперь у нас настоящая газета будет. Своя материальная база – автомашина, печатная машина, шрифт.

– И как же ты сумел все это выбить? – удивился Васильев.

– Товарищ Родионов помог. Да и я же – старый газетчик. Представляете, пришел к себе в редакцию – как налетели все, расспрашивали да расспрашивали, как будто и газет не читают.

– Хорошо, значит, дома… – позавидовал Васильев.

– Конечно, как в другом мире. Патефон, шампанское, занавески на окнах – так отвык от всего этого.

– А ты же говорил, что у тебя жена с сыном где-то под Москвой сейчас.

– Да, вот заехать не получилось, надо было двигаться строго по маршруту. А дома я был – у сестры жены. Если бы Вязники стояли далеко в стороне от маршрута, я бы к вашим не сумел заехать.

Мазурин уже рассказывал Васильеву подробно, как он со всей делегацией на обратном пути побывал у него дома, также подробно пришлось рассказывать об их семьях и Канцедалу, Бабуру, куда он отвозил письма и гостинцы. После этих рассказов он почувствовал, что стал как-то ближе к Канцедалу, в неофициальной обстановке тот не был таким суровым и недоступным. До этой поездки в Горький Мазурину как-то и в голову не приходило, что у всех командиров дома остались жены и дети, что каждый из них – муж и отец.

Разговор за столом давно стал общим, делегаты подробно рассказывали о жизни в тылу, фронтовики вспоминали минувшие бои – для них это был редкий повод собраться за столом всем вместе, хотя бы немного забыть о войне и смерти. Но все равно все разговоры так или иначе сводились к войне.

– Товарищ полковник, – спросил Гришина один из делегатов, рабочий с «Красного Сормова», – нам бы передовую завтра посмотреть, своими глазами увидеть войну.

Гришин взглянул на часы, было уже за полночь.

– Тогда уж не завтра, а сегодня. Давайте-ка, товарищи, отдохнем, и вы устали с дороги, и нам завтра еще воевать надо.

Утром делегатам показали передовую. Издали, конечно. Начался бой, и в полки идти было опасно, но и то, что видели делегаты, почувствовал Мазурин, потрясло их. Хотя и не в окопах, но и не в кинозале – война показалась всем такой, какая есть: с убитыми, искалеченными. Утром делегаты увидели десятки измученных до предела бойцов, разбитую технику и деревни, от которых остались одни печные трубы.

Делегаты раздали подарки из тыла и уезжали домой без того настроения, с которым приехали. Лейтенант Иван Мельниченко даже услышал, как один из делегатов, пожилой заводской рабочий, с вызовом спросил Гришина: «Почему вы так много губите людей?» – «Потому что война без жертв не бывает», – неуверенно ответил Гришин.

Гришин был даже рад, когда делегация, наконец, уехала. Гости приезжали, в общем-то, и не вовремя: бои шли тяжелые и неудачные, все время на нервах, а тут еще на гостей надо отвлекаться.

Политрук Николай Мазурин все же добился у начальника политотдела разрешения съездить на передовую, на речку Березуйку. В «долину смерти», как ее теперь называли в дивизии. На следующий день после отъезда делегации из Горького Мазурин вместе с политруком Скородумовым из политотдела выехал на санях в 624-й полк.

Чем ближе к передовой, тем чернее был снег от разрывов снарядов и мин, редкие деревья стояли словно обгрызенные в бешенстве каким-то чудовищем, то и дело попадались трупы лошадей. Ехали Окой, берега реки прикрывали от гитлеровцев, но на повороте они все же попали под пулемет – стреляли с церкви из Чегодаева.

Комиссар 624-го полка Михеев, встретив их у блиндажа, удивился:

– Умные люди к нам и ночью-то не ездят, а вы днем рискуете.

С последней встречи, заметил Мазурин, Михеев заметно сдал. Огромное напряжение и нечеловеческая усталость сказались и на нем. Заметив, как Скородумов вслушивается в вой пролетающих над головой снарядов, наших и немецких, Михеев сказал:

– А мы уж и привыкли к этому, не замечаем, как мух летом. Если свистит, значит, не наш. А наш все равно не услышим.

– Командир полка у вас новый, товарищ комиссар? – спросил Мазурин.

– Да, майор Кондратенко, – вздохнул Михеев, – а от Фроленкова вчера было письмо из госпиталя. Надолго его на этот раз уложили.

– Как обстановка сейчас? – спросил Мазурин.

– Смотрите сами, – Михееву явно было не до разговоров.

Мазурин долго смотрел в бинокль на позиции противника. Хорошо были видны блиндажи, ходы сообщения. На нейтральной полосе стояло несколько наших подбитых танков. На проволоке перед окопами немцев висел в белом полушубке какой-то убитый в атаке командир.

Знакомых у Мазурина в 624-м полку почти не осталось. Кто был убит, кто попал в госпиталь. Да и вообще людей в полку оставалось всего несколько десятков. В разговоры с ним все вступали неохотно, чувствовалось общее переутомление. Мазурин собрал материал всего для нескольких заметок, на настоящую статью впечатлений было мало.

В блиндаже, который назывался так только потому, что был накат, было тепло, когда Мазурин со Скородумовым пришли туда вечером, но даже сесть было негде, поэтому ночевать пришлось в окопе. Прикорнули вместе с группой бойцов, прижавшись друг к другу. Заснули быстро, хотя то и дело вокруг раздавались короткие пулеметные очереди.

Еще до рассвета Скородумов растолкал Мазурина:

– Николай, мы с покойниками спим!

Боец, спиной к которому прижался Мазурин, был действительно мертв. Был ли он убит еще днем и лежал здесь давно или умер ночью, они не знали. Еще полгода назад Мазурин содрогнулся бы от такого соседства, а теперь поймал себя на мысли, что даже не удивился.

Вернувшись к полудню в политотдел, Мазурин сдал материал Васильеву и тут же лег спать до вечера. Когда Васильев его разбудил, поехали в типографию печатать номер газеты.

От картин, увиденных на передовой, настроение у Мазурина было мрачное. Васильев тоже был не в духе. Обычно разговорчивый, сейчас он угрюмо молчал.

– Да, действительно «долина смерти», – задумчиво произнес Мазурин.

– Знаешь, почему, оказывается, так упорно хотим взять это Чегодаево? – спросил, наконец, Васильев. – Есть такой слух, что командованию передали: этими боями интересуется сам товарищ Сталин. Вот и стремятся взять Чегодаево во что бы то ни стало. Пять дивизий здесь топчутся, сколько людей потеряли, а толку никакого. Ты в медсанбате был? Завтра съездим, хотя сейчас там не то, что было неделю назад. Командир медсанбата Востроносов рассказывал мне, что в иные дни они по шестьсот-семьсот раненых в сутки обрабатывали.

Старший военврач 409-го полка капитан ветеринарной службы Набель еще по приказу майора Тарасова должен был находиться в первом эшелоне как начальник службы. Хотя сам ветлазарет располагался во втором эшелоне. Впрочем, лошадей в полку почти не было, а те, что оставались – больные и здоровые, – работали одинаково.

В деревушке осталось всего два целых дома. В одном из них разместился штаб полка, а во втором санрота. Набель решил перейти туда, он был хотя и конский, но все же доктор. В доме кроме хозяев жили и все медики санроты, человек двадцать, врачи, фельдшеры, санитарки, повозочные. Все время несколько человек сидели за столом – процедура питания шла беспрерывно.

Вечером приносили и клали на пол солому, покрывали ее плащ-палатками и ложились спать впритык. Из-за тесноты спать можно было только на боку. Если требовалось повернуться на другой бок, то приходилось сначала вставать, разворачиваться на одной ноге, втиснуться опять на свое место можно было с большим трудом. Вытянуть ноги опять же из-за тесноты было некуда.

Спали в этом доме на столе, на печке и на нарах, которые изобрел фельдшер Богатых. Но все равно было тесно. Хозяин, худой старик, спал обычно, сидя на пороге.

Раза два за ночь открывалась дверь, и кто-то кричал: «Раненые!» Все вставали и выходили на улицу. Изба быстро заполнялась стонущими ранеными и запахом лекарств. А на столе под светом коптилки начиналась работа. Врачи Пиорунский и Гуменюк, фельдшеры, медсестры меняли повязки и делали жгуты, инъекции, и все быстро, как на конвейере. Санитары едва успевали снимать раненых со стола.

Повар тут же давал раненым горячий чай, по сто граммов водки, санитары относили их на пол, на солому, и люди почти сразу же засыпали.

Когда был обработан последний из партии раненых, всех по одному поднимали с пола и уносили в сани. Надо было везти их дальше, в медсанбат. С пола убирали окровавленные бинты, и санитары ложились досыпать.

Когда ночью привозили раненых, Набеля обычно не будили. У него была туляремия, случались тяжелые приступы. Болезнь обидная, из-за обыкновенных мышей. Как-то раз, когда полк стоял в Спасском-Лутовинове, приступ застал Набеля во время немецкой контратаки. Расположились они тогда в усадьбе Тургенева. Когда Набелю стало полегче и он выглянул из окна, увидел в поле цепь немецких автоматчиков. К счастью, у дома еще стояли сани, и начальник аптеки Ира Мамонова вывезла его, спасла от верной гибели.

Во время очередного приступа Набеля не стали тревожить, и он, когда очнулся и выглянул из-под полушубка, увидел рядом с собой бледное лицо раненого бойца с обострившимся носом. Подошли два санитара и сказали спокойно: «Умер он, сейчас заберем». Набель перевернулся на другой бок и стал быстро засыпать.

Утром первой проблемой у обитателей этого дома было найти свои валенки. Перед отбоем, когда все разувались, на полу их образовывалась целая груда, и, хотя на каждом валенке были метки – зубчики, кружочки или квадратики, – каждый находил потом свои с трудом.

– Тяжелый какой-то и мокрый, – не узнал Набель свой валенок, брошенный ему от печки.

– Он в чугун с водой попал, вот и мок всю ночь, – сказал кто-то из санитаров.

Валенки себе Набель добыл с трудом. Почти до декабря он ходил в сапогах. Но как-то среди убитых немцев его бойцы нашли одного, обутого в русские валенки. Снять их не удавалось, так примерзли, пришлось отрубать ноги топором, отогревать валенки, и только после этого их можно было использовать.

– Куда же я в мокром валенке! – рассердился Набель.

Все засмеялись, посыпались советы. Чувство юмора у большинства все же сохранилось, но Набелю было не до смеха. Кто-то из медсестер подала ему чистые портянки, но они тут же промокли.

– Бери вот одеяло, обмотаешь, а в лазарете своем у кого-нибудь займешь. А этот пусть пока здесь сохнет, – предложил Набелю фельдшер Кудашев.

Надо было везти раненых в медсанбат, а Набелю ехать в свой лазарет, осмотреть несколько больных лошадей.

– Ну вот, даже ходить можно, – смеясь, сказал Кудашев, глядя, как Набель с намотанным на одну ногу одеялом садится в сани.

– Смешно тебе, а мне не до смеха, сейчас ведь не лето, – с укором сказал Набель.

Отъехали метров сто от избы, где ночевали.

– Помнишь Зиночку-хохотушку? Ты еще говорил, что ее, наверное, и не убьют никогда, такую оптимистку, – спросил Кудашев Набеля.

– Конечно, а что ее не видно который день?

– А вот посмотри на этот холмик. Теперь она здесь. Везла раненых – и фугаска рядом разорвалась.

«А я о своем валенке переживаю, – Набелю стало стыдно, – господи, но сколько же можно убивать людей…» Он вспомнил смеющееся с ямочками лицо Зиночки, ее темно-синие глаза, и ему стало не по себе: «Посмотри на этот холмик…»

На следующий день, как и было запланировано, Николай Мазурин приехал в медсанбат дивизии. Расположился он километрах в шести от передовой, в полуразрушенной деревеньке Хохлы, в чудом уцелевшем помещении детского сада. Мазурин нашел комиссара медсанбата капитана Воробьева, представился ему и сказал:

– Хотелось бы познакомиться с работой медиков. А то, по правде говоря, имею о ней весьма смутное представление.

– С работой знакомьтесь, конечно, а вот попадать к нам не советую, – устало ответил Воробьев. – Врачи сейчас все заняты, работы много. Не так, конечно, как две недели назад, полегче стало, но все равно нам пока не до отдыха.

Первая палата, куда они вошли, была послеоперационная. Койки в несколько рядов, свободных мест не было. Кто-то из раненых негромко и протяжно стонал.

В углу у окна Мазурин узнал капитана Шапошникова. Был он очень худ, глаза ввалились. Рядом с ним сидел врач капитан Шестаков и что-то тихо ему говорил. В другом раненом Мазурин узнал лейтенанта Вольхина.

– Вот так встреча, Валентин, – подошел к нему Мазурин, – а мне сказали, что ты ранен, но я не думал, что ты здесь. Куда тебя?

– В плечо и грудь, осколками. Вот уж третью неделю здесь.

Вольхин был ранен в тот же день, когда погиб майор Гогичайшвили.

– Хотели увезти меня в тыл, – продолжал Вольхин, – но упросил врачей оставить. А то потом в свою часть уже не попадешь. Здесь отлежусь, заживает на мне быстро. Как там у нас?

– По-прежнему. В сводках передают, как бои местного значения. За овраги и бугорки.

– Чегодаево так и не взяли?

– Нет. Пробовали соседи – тоже бесполезно.

– Слышал, ты домой ездил?

– Да, здесь уже вторую неделю, – ответил Мазурин.

– Как там дома?

– Как тебе сказать… Трудно всем. Кому сейчас легко? Хотя тыл есть тыл.

– Пойдемте, товарищ политрук, – прервал их разговор капитан Воробьев. – Ему нельзя долго разговаривать.

Кивнули друг другу, Мазурин пожал Вольхину руку, безвольно лежавшую поверх одеяла.

– Пойдемте в операционную, – предложил Воробьев, – сейчас доктор Комоцкий оперирует.

Мазурин много слышал об этом замечательном хирурге. Бойцы верили в его искусство, как в чудо. Слышал он и про случай, скорее легенду, как одному бойцу почти срезало осколком голову, так его, безнадежного, товарищи все равно принесли в медсанбат: «Доктор Комоцкий пришьет!»

– По двадцать часов стоит, не разгибаясь, до шестидесяти сложных операций в сутки. Ампутацию бедра за пять минут делает! – с гордостью сказал Воробьев. – Поесть некогда. Мы его уж в приказном порядке заставляем обедать. Прямо за этим столом. Кровь смоют санитарки, котелок сюда с супом, и через пять минут опять операция. И второй хирург наш, Колесникова Матильда Ханаановна, превосходный мастер своего дела, добрейшие руки. Ассистент – одна на двоих, Закунина Елена. Надо успевать обоим инструмент подавать и не ошибаться. А это Катя Пожидаева, – Воробьев посмотрел на миловидную девочку в белом халатике, – регистратор наш. Надо же всех раненых зарегистрировать, записать ход операции, заполнить на всех карточки передового района. А медсестры у нас какие хорошие – Козлова Дуся, Салошкина Аня, Ермоленко Аня… Представляете, какой ловкостью надо обладать, чтобы на коленках, на общих нарах, при коптилке попасть в вену, перелить кровь или раствор. А раненые многие в шоковом состоянии, обескровленные, со впавшими венами, оторванными руками, ногами, ранениями бедренных артерий, с открытыми пневмотораксами…

Воробьев говорил бурно, речь его, наполовину состоявшая из медицинских терминов, была малопонятна неискушенному в медицине Мазурину, но только поэтому он еще и сдерживал слезы, слушая его бесхитростный рассказ..

– Какие люди, вы не представляете… Смены никакой, работают, пока не свалятся, два-три часа отдыха в сутки не набирается, – продолжал рассказывать Воробьев.

– Да, тут у вас как конвейер, – сказал Мазурин, заметив, как с одного стола понесли в перевязочную раненого, а на его место санитары тут же кладут другого.

– Это Деев и Матвеев, – сказал Воробьев, – наши санитары. Незаменимые люди. Я иной раз удивляюсь, как они все это выдерживают. Видеть столько крови и страданий каждый день много месяцев подряд не у каждого, знаете ли, психика может выдержать.

Мазурин невольно вспомнил описание лазарета в романе «Война и мир» и подумал, что, сколько уже было за это время войн, медицина шагнула вперед, но кровь и стоны раненых остаются, а на смену врачам и сестрам милосердия 1812 года пришли другие, такие же русские девушки…